Шорт-лист премии
1. Евгения Некрасова «Калечина-малечина»
Странная история одного взросления
Книга Некрасовой фабульно произросла из стихотворения Алексея Михайловича Ремизова. Стихотворение простенькое, но само по себе завораживающее, стоит его найти и почитать.
Этот стих повторяет, медитируя при пряжбе- ворожбе, обнаруженная маленькой девочкой Катей в родной квартире кикимора. Откуда она взялась в романе Некрасовой? Согласно народным поверьям кикиморы появляются в неблагополучном доме или когда на семью сыплются беда за бедой. А в семье у Кати явно всё неблагополучно: проблемы в школе у неё самой, проблемы у отца с продажей дачи, да и вообще – жизнь is shit.
Именно кикимора помогает главной героине «Калечины- Малечины» преодолеть себя, свои страхи и комплексы. Всего один день из жизни неуверенного, прячущегося от мира ребёнка, который постоянно «катится-колошматится» через колдобины бытовых неприятностей, но день всё решающий, позволяющий этой самой Кате перейти из разряда невыросших в выросшие.
Чем покоряет «Калечина- Малечина» Некрасовой с первых же страниц, так это той особой стилистикой повествования, через которую приём тончайшего специфического отстранения обнаруживает множество интереснейших метафор, сравнений и просто мельчайших находок (одно сравнение стационарного телефона с цветком чего стоит).
Большой плюс «Калечины-Малечины» в том, что автор не стала расставлять однозначные морально-нравственные акценты по мотивам всего, что произошло в книге, – Некрасова просто честно воспроизвела пришедшую ей на ум фантазию. И даже от читателей не требуется ничего додумывать: воспринимайте эту историю такой, какой она есть.
2. Гузель Яхина «Дети мои»
Сказочный лубок про русифицированных немцев
Отзвуки рецензий и откликов книжных блогеров доносили вроде бы консенсусное мнение: «Дети мои» по сравнению с дебютным романом слабее, расплывчатее и, вообще, как бы повторяют лейтмотив замысла «Зулейхи» – показать судьбу маленького человека, которого корёжит, перемалывает в горниле большой тоталитарной советской эпохи.
«Дети мои» действительно мне показались слабой книгой. Это своего рода сказочная, былинная попытка нарисовать судьбу поволжского немца Якоба Баха, но попытка провальная, поскольку в его судьбе нет ничего особенного, не говоря уж о героическом, если только не брать за подвиг то, что он в одиночку, без матери и без связи с внешним миром воспитал дочь.
Сказка же опирается на сюжет приключений, преодоления препятствий неким, безусловно положительным, героическим персонажем, а выведенный в книге шульмейстер (школьный учитель) – он просто никакой.
Слабость замысла Яхиной вдвойне подсвечена тем, что взятая на вооружение фольклорная стилистика пробуксовывает почти везде: начиная с момента неудачного побега Баха с хутора Гримма и заканчивая его «блужданиями» по речному дну. Да, местами написано красиво, кучеряво, даже чересчур витиевато, но… зачем это всё, к чему? Сюжет эта сказочность никак не двигает, ничем не дополняет.
Сюжета в книге вообще нет как такового. А откуда ему взяться, если вся жизнь Баха вначале с женой, а затем с дочерью очерчивается замкнутым пространством хутора? Понятно, что это в рамках замысла всё – показать жизнь некоего отшельника, волны судьбы которого плещут где-то в сторонке, в тихой заводи, подальше от бурной стремнины. Но если так, то чем же всё-таки примечательна эта тихая заводь, что на ней нужно фокусироваться в течение немаленького по объёму романа?
Странную конструкцию романа в трёх местах дополняют не менее странные вставки из жизни Сталина.
Эти вставки призваны укрепить немецкую линию, как бы углубить связь мелкого, спрятавшегося в волжском иле пескаря Баха с большой историей страны. ОК, технически – всё понимаю, но зачем, к чему эта фальшивая сова на глобусе?
С учётом всех мнений и высказываний маститых критиков и литблогеров, можно было бы объяснить роман так: Гузель, ещё не совсем уверенный в своих силах, во многом начинающий писатель, решила просто- напросто ритуально повторить «Зулейху». Но так оно, кажется, не работает: настоящая литература не приемлет топорной схематичности и якобы работающих наверняка алгоритмов.
3. Вячеслав Ставецкий «Жизнь А. Г.»
Как испанского диктатора в клетке катали
Вот многие критики журят- уличают Вячеслава Ставецкого с книгой «Жизнь А. Г.» в том, что это стилизация под испаноязычный магический реализм, а я не соглашусь. То есть да, конечно, стилизация, но стилизация, как по мне, настолько самобытная, что правильнее говорить просто о нашем, ростовском феномене крепкого, состоявшегося писателя из молодого поколения.
Что же в Ставецком феноменального? Да вот чёрт его разберёт, если честно. Ничего же вроде бы особенного в «Жизни А. Г.» нет, это просто хороший, крепко слаженный текст. Но – как начинаешь читать, так и едешь по накатанной, врастаешь, влипаешь вглубь опять же не особо сюжетного повествования, и оторваться сложновато.
Не буду, пожалуй, детализировать сюжет, и так уже другие обозреватели всё разложили по полочкам. Коротко, из точки А в точку Я: жил-был в испанской альтернативной реальности генерал- диктатор Аугусто Гофредо Авельянеда де ла Гардо, наломал он немало дров за короткое время своего владычества. Ну и посадили его в результате удавшегося переворота в клетку и давай катать по городам-весям. Целых 25 лет катали, а потом пришли большевики (Красная Фаланга) и наконец сделали секир- башка несчастному А. Г.
Роман Ставецкого тщательно, с применением художественных ланцетов препарирует душу А. Г., интересно тут придуман, к примеру, заход диктатора в жизнь уличного клоуна, исполняющего фокусы с целью демонстрации своего глубочайшего презрения к окружающей его толпе. Бедный человек только не предугадал, что профессия клоуна (так же, как и профессия диктатора) может стать натурой, определяющей контуры однозначной судьбы.
Для меня книга Вячеслава Ставецкого стала ещё одним приятным открытием за эти полгода (вслед за Евгенией Некрасовой с «Калечиной-Малечиной»). Хороший, хоть и немного барочный, страдающий тучностью не всегда удачных метафор- сравнений язык, сюжет, который тут однозначно есть, – думаю, что роман «Жизнь А. Г.»
вполне заслуженно добрался до шортлиста «Большой Книги».
4. Александр Гоноровский «Собачий лес»
История, приправленная щепоткой педофилии
Это очередная книга из шорта «Большой книги» от российского сценариста Александра Гоноровского. По формату – социально- мистическая повесть, опубликована в 2-м номере журнала «Новый мир» за 2019 год.
Социальная потому, что тут переплетаются всякие- разные события первой половины прошлого века с гео-тэгами от имперской ещё Пруссии до советского захолустья образца 1961 года. Мистическая, поскольку повествование пронизывает дух Гретель – некоей огромной вязаной куклы, способной сохранять в себе воспоминания своих владельцев.
Но сама история про то, как пропадают детишки в подмосковном лесу <собачьем>, приходится на 1961 год.
Карусель переплетающихся отовсюду отрывочных историй сначала тяжело воспринимается: в сюжет «Собачьего леса» въезжаешь не сразу, но потом все ниточки основной истории связываются воедино. У которой, к слову, нет особой морали: как я понял, Гоноровский просто немного наваял нечто по мотивам своего советского детства – это довольно стандартный ход. Финал «Собачьего леса» просто- напросто пронизан ностальгией главных героев по стародавним временам.
Повесть сама по себе добротная, придраться не к чему – по языку всё гладко- приятно, есть интересные образы, сравнения, вполне аутентичные диалоги.
А вот что меня малость смутило, так это зачем-то вплетённые Гоноровским в общую ткань сцены, отдающие педофилическим душком. Далее спойлеры: шестилетние мальчик и девочка рассматривают взрослый журнал, где взрослая тётенька делает минет взрослому дяденьке. Эх… Но дальше больше, любознательные детишки решают повторить этот трюк друг с другом в собачьем лесу – ну, там, конечно, не полноценный акт любви, имитация (дети же). Но блин! Это как и зачем? Главное, совершенно проходные сцены, ничего не дающие основному сюжету и ни на что не влияющие.
Резюмирую: сама по себе история меня особо не впечатлила, полноценному погружению мешает рваность повествования. По большому гамбургскому, я не уверен, что повесть Александра Гоноровского достойна премии «Большой книги». Лонг-лист – ещё куда ни шло, но шорт…
5. Алексей Сальников «Опосредованно»
Слегка неуклюжий стилистически, но всё тот же хорошо знакомый Сальников-трип
Это, наверное, трудно после успешно дебютировавшего и в целом неплохого романа (имею в виду, конечно же, «Петровых в гриппе…») удержать планку и не скатиться в глазах критиков куда-то в район ниже плинтуса. По мнению многих уважаемых рецензентов, сальниковский «Опосредованно» если и не скатился, то определённо куда-то покатился по наклонной; но я не буду столь категоричным в оценках.
Потому что, на самом деле, ведь перед нами всё тот же Алексей Борисович, что и «Петровых» написал, просто тут, в «Опосредованно», чисто текстуально он более небрежен, размашист, неаккуратен и оттого, пожалуй, скучноват немного и затянут. Да, есть такое.
И я бы не стал за это сильно минусовать книгу, поскольку в этом же фишка Сальникова – развёртывать в разные стороны совершенно бытовые сценки, разворачивать бесконечные диалоги, подхватывая по пути миллион совершенно разных и, казалось бы, лишних деталей.
Что касается сюжета, а точнее двух ответвлений, которые, по мнению критиков, вообще никак друг с другом не сращиваются воедино – а почему все думают, что перед Сальниковым стояла обязательная задача выдать что-то однозначно цельное? Мне показалось, что история Лены, главной героини, в двух её ипостасях – стихотворно«наркоманской» и семейно- бытовой – не должны сращиваться воедино.
Неслучайно же и название романа намекает на то, что увлечение запрещённой, вызывающей нарко-трипы поэзии к жизни конкретного человека (Елены) относится опосредованно. В этой опосредованности – личное счастье Лены, у которой увлечение стишками постепенно вытесняется разрастающимися сюжетами её громадной семьи.
Я не думаю, что роман «Опосредованно» окажется в лидерской премиальной тройке «Большой книги», но рад, что именно его книга, вот такая вся аляпистая и немного неуклюжая, всё же отмечена шортом крупной литературной премии. Потому что такой Сальников – певец простой русской семьи, со всеми её бедами и радостями, – нам нужен, и его книги, надеюсь, в перспективе большого литературного процесса не затеряются.
6. Роман Сенчин «Дождь в Париже»
Меланхолия осенне-жизненной увертюры ещё одного лишнего человека
Сложно писать рецензию на роман-самоочевидность. А я всё-таки думаю, что Сенчин свой «Дождь в Париже» задумывал именно в качестве явной самоочевидности. Тематической, символической, жанровой – вообще.
Ну, правда: главный герой, 40-летний, никакими талантами не блещущий мужик из тувинской провинции, будет остро переживать кризис среднего возраста?
Спасибо, кэп.
Поехавший в Париж 40-летний, никакими талантами не блещущий мужик из тувинской провинции в припадке кризиса среднего возраста будет переживать, что не увидел этого самого Парижа, потому что из гостиничного номера выбрался всего раза три-четыре?
Спасибо, кэп.
Поехавший в Париж 40-летний, никакими талантами не блещущий мужик из тувинской провинции, в припадке кризиса среднего возраста будет плыть по волнам ностальгии и никуда так и не выплывет (роман без чётко определённого финала). Еще раз – спасибо, кэп.
Сенчин – опытный, уверенный в себе писатель, – сознательно используя этот стандартный набор клише, всё же не сумел из них выстроить что-то интересное, цепляющее по-настоящему. В книге есть хорошие цветные картинки- истории из времён молодости лирического героя – Андрея Топкина. Есть острые, хорошо прорисованные зарисовки о национальной проблематике и о до сих пор спящем, латентном сепаратизме тувинцев. Но в общее романное русло эти отдельные ручейки- истории так и не стекаются:
«Дождь в Париже» оставляет послевкусие какой-то недоделанности, незавершённости с неизменно при этом маячащим вопросом – «Ну и что?».
В целом как: прочитал я «Дождь в Париже» и прочитал. А перечитывать не буду. Скучно потому что.
7. Ольгерд Бахаревич «Собаки Европы»
Под гнётом Российского Райха унылые песни…
Вот у нас мало кто интересуется белорусскими реалиями, а оказывается, что и там литературная жизнь кипит.
Есть даже местные звёзды, которые вовсю издаются и переводятся на пол-Европы. Некий Ольгерд Бахаревич, например.
Бахаревич нынче лихо влетел в шорт-лист «Большой книги» с романом «Собаки Европы». И я этих «Собак…» прочитал, готов обозревать.
Обозреваю: очень странно. Странно в том смысле, что это ещё один текст, который, кажется, попал в шорт по непонятной мне случайности. Никакого национального предубеждения или там имперского шовинизма по отношению к белорусам у меня нет – в рамках культурного восточнославянского братства мы все одно дело делаем.
Просто непонятно, что из себя «Собаки Европы» представляют такого уникального, что их нужно двигать к вершинам «Большой книги». В книге не обнаруживается даже единой композиционной спаянности – это шесть относительно небольших рассказов-повестей, связанных разве что отдельными символическими артефактами и кивками- отсылками друг на друга.
Создаётся впечатление, что Бахаревич решил просто собрать воедино отдельные сюжеты, притом что сами по себе сюжеты не заканчиваются ничем.
Можно было бы (и многие критики – уже) увидеть тут концептуальный замысел некоего обзора национального белорусского характера, который ломается в обозримом будущем под гнётом наползшего Российского Райха. Очевидно, что-то такое Бахаревич и имел в виду, но, сорри, – как это оправдывает слабость каждой индивидуальной истории?
Общее настроение у «Собак Европы» такое: литература (любая) помирает, а малые народы (пресловутые «европейские собаки») тоже помирают, потому что пришли и времена большого имперского варвара, и крутого мирового раздрая. Ну хорошо, допустим, а книга-то почему настолько невнятная?
8. Евгений Водолазкин «Брисбен»
Танатофобия как писательский метод
Много ругали Евгения Германовича за «Брисбен», шпыняли за музыкальные несоответствия реальности, но как-то, как мне кажется, всё это мимолетное не совсем о сути романа, а, скорее, о хлипких технических составляющих текста.
Правда, можно драконить сомнительную композицию, когда из двух стремящихся к хронологическому соединению больших линий одна вдруг зависает и провисает в дырявом гнезде «нигде»: вся звёздная музыкальная карьера главного героя, Глеба Яновского, в промежутке между 2000 и 2014 годами остаётся за бортом. Да и в периоде с 1990 по 2000 год летопись идёт уже практически пунктиром, сухо размеченными важными для биографии героя вехами. Это в противовес довольно подробной, налепленной густыми мазками картине детства и юности Глеба, с ветвистыми размышлениями и острыми наблюдениями за окружающей действительностью.
В «Брисбене» и сюжетная подача какая-то странная. Тоже будто бы большая часть моментов выхвачена отдельными вспышками, высвечивающими вроде бы важные тёмные биографические углы, но на самом деле – это просто углы, заполненные чем попало. Встречаются даже откровенно сорные, дурацкие углы, вроде украино-майданной главы.
Можно придираться к холодной отстранённости самого Глеба Яновского в важные моменты жизни – что это за герой, в конце концов, который равнодушно встречает смерть брата?
Примерно такое же отношение у героя и к трагической гибели приёмной дочери Верочки. Общий эмоциональный схематоз, впрочем, распространяется практически на всех героев и персонажей «Брисбена», к исключениям относятся некоторые относительно «тёплые» ностальгические воспоминания- переживания первых любовей из детства- юности Глеба Яновского.
Ощущение этой искусственности и даже фальши в «Брисбене», как мне кажется, возникает из-за того, что перед Водолазкиным вообще не стоит актуальной задачи создать эмпатическую историю, крепко привязывающую читательское сердце к тексту.
По-настоящему его интересует совсем другое: философского свой ства размышления о жизни, смерти и времени, которыми пронизаны и «Лавр», чего уж греха таить, только в «Лавре» это сделано куда как элегантнее, симпатичнее и проникновеннее.
В принципе, «Брисбен» Евгения Водолазкина вполне заслуженно оказался в коротком списке «Большой книги», но вряд ли этому роману достанется какое-либо из призовых мест.
9. Сухбат Афлатуни «Рай земной»
Плюшевая жизнь с хэппи-эндом
Есть такие книги – пироги. Румяные, слоистые, нашпигованные проглядывающей из теста начинкой, вкусные в тот момент особенно, когда их из духовки вытаскивают. Вот роман «Рай земной» как раз такой пирог.
Притом, – определить, что за начинка у афлатуни-пирога сложно и с двадцатого укуса. Уж больно много всего понамешано. Вроде как повествование про судьбу- кручину двух подруг закадычных – Плюши (Полины) и Марины. А вроде ещё хрустит на зубах костистый изюм российско-польских отношений. Или вроде бы отдаёт капустным духом религиозная тема. Мясной душок темы «все мужики козлы» присутствует (но совсем чутьчуть). Удивительное дело: несмотря на разнообразие сюжетных, сплетающихся друг с другом начинок – всё равно вкусный пирог получился, такими, наверное, в раю кормят.
Большую роль играет, конечно, язык, тут Афлатуни постарался, поиграл на славу. Особенно в сюжетах, связанных с Плюшей, которая ведь и Плюша не случайно. Она рыхлая, вся из себя аморфная тютя какая-то, плюшевая – по жизни такая. Семьи нормальной не образовавшая, карьеры не вылепившая, даже из мамусиной квартиры так до старости и не съехавшая.
Марина, плюшина подруга, ей в противовес энергичная, стремительная, на острую правду невоздержанная – по характеру явный антагонист.
Но судьбой тоже невдалая: семьи не получилось, сын запропал в польской глуши, работы разные за всю жизнь работала, а в результате нажила себе только рак, от которого и…
К повествованию о судьбах подруг в «Рае земном» приплетаются всякие-разные истории о русских и католических священниках, о поляках, погубленных запросто и попусту в кровавые 30-е, есть даже вставная новелла за авторством некоего отца Фомы – детское Евангелие (там Христу и апостолам по 13 лет – очень прикольная тема).
Как из всего этого складывается роман? Да не знаю, не знает и сам автор, о чём прямо заявляет в одном из своих интервью; просто всё складывается. И я Сухбату верю, что так бывает, когда в результате перемешивания многих тем получается вкусный пирог.
Что ж, роман Сухбата Афлатуни произвёл приятное впечатление. Это вполне заслуженный шорт «Большой книги», книга, которая в призёры, скорее всего, не выбьется. Буду, впрочем, рад, если ошибусь с прогнозом, уж на бронзу-то книга точно может претендовать.
10. Григорий Служитель. «Дни Савелия»
Приятная сказка о том, как кот наблюдал за Москвой собянинской (полная версия)
Познакомившись на «Лайвлибе» с короткой оценкой романа Дмитрием Быковым, я вынужденно соглашусь – не о коте Савелии книжка, а об альтер эго самого писателя, о «маргинальном интеллигенте из вымирающей прослойки» (только отчего ж прослойка вымирающая, Дмитрий Львович? Вполне себе живёт и здравствует.).
Кажется, именно глазами этого интеллигента Служитель и попробовал окинуть мельком Москву собянинскую, столицу не в меру сытую, урчащую покошачьи. Неслучайно ведь появляются в романе некоторые признаки актуальных событий 10-х годов: есть и трепещущая возмущением Болотная, слышен гул техники, безостановочно перекладывающий вездесущую плитку.
И в эту Москву органично вплетаются улочки- переулочки, районы, которые сами по себе подтягивают в современность образы того старого города, в котором всё было когда-то уютно, неторопливо, дремотно и умиротворяюще.
Шелапутинский переулок, Яуза со всеми своими сыромятническими шлюзами, Богоявленский собор в Елохове, Бауманка, Китай-город, Маросейка, Покровка – сокровенный нерв столицы по Служителю, не хухры- мухры. Сказка, в общем, жить в которой коту одно удовольствие.
Выписанные с явной любовью общегородские образы дополнены каскадом типологических портретов людей, хозяев Саввы и его подруги Греты. Среди них и трудолюбивые, но любящие кирнуть- дунуть киргизыгастарбайтеры, и девочка, вечно живущая на попечении папиков и богатых иностранцев, и забытые богом и временем хиппи, которые управляются с кото-кафе – всё портреты хоть своеобразной, но той же Москвы. Кстати, думаю, ради расширения этой портретной коллекции автор втиснул в середину книги главу о людях, которые никакого отношения к повествованию не имеют. Такой себе эксперимент с композиционной формой, ну да ладно, общего настроения «Дней Савелия» эта вставка не портит.
Надо бы, наверное, написать немного о жизненных приключениях самого кота, да чего тут особо писатьто, чтобы не наспойлерить сильно?
Скажу одно: жизнь у Савелия получилась насыщенная, интересная, хоть и не изобилующая откровенно твистовым, переворачивающим сюжет на 180 градусов экшеном. Нормальная такая жизнь бродячего кота-интеллигента, оценивающего жизнь вполне себе человеческим взглядом (а что в такой точке зрения плохого?).
В конечном счёте, конечно, «Дни Савелия» – это книга не о коте, а о времени (или безвременье – тут уж кому как), в котором мы живём. О мире крупного российского мегаполиса, в котором всё случается, что-то у когото получается, а у кого-то что-то – нет.
В этой лёгкой отстранённости наблюдения за неспешным ходом нашей же жизни и кроется фишка очень ладно скроенного, приятного во всех отношениях романа Григория Служителя.
А на большее автор, кажется, и не претендует.
Не думаю, что «Дни Савелия» с ходу (это всё же дебют писателя) ворвётся в тройку лидеров «Большой книги», но определённо книга вполне достойна включения в шорт. Хотя бы ради простейшего аванса с намёком: пишите ещё, Григорий Служитель, у вас получается.
11. Линор Горалик «Все, способные дышать дыхание»
Интеллектуальный квест про эмпатию без эмпатии
Есть такой специфический жанр литературы – постмодернистский роман- квест. Квест в том смысле, что интеллектуально загаданное произведение приходится разгадывать, распутывать, разъяснять себе (читателю) в каждой главе, едва ли не в каждом предложении.
«Все, способные дышать дыхание» по всем признакам вроде бы такой квест. Однако, кажется, ничего, кроме него, тут нету, даже намётки социально- философской проблематики остаются всего лишь намётками, никак и никуда не приводящими.
Но сначала о… хм, сюжете. Дано: в начале 20-х годов нашего века во всём мире приключается некий асон – что-то вроде конца света версии лайт.
По мнению Горалик, это выглядит так: в разных частях света приключаются оседания городов, бушуют некие «слоистые» бури, начинаются неполадки средств связи, возникает странная «радужная болезнь». Но самое главное – животные заговорили!
Обретшие речь животные и становятся основным объектом внимания автора на протяжении всех 103 главок. Даже не столько объектом, сколько субъектом, а точнее субъектами, через призму сознаний и ощущений которых рассматривается постапокалиптическая жизнь.
Главная проблема романа в том, что взятая сознательно однотипная интонация осмысления новой реальности что животными, что людьми очень быстро скатывается в монотонность бесконечного потока сознания. Он-то, этот поток, по идее автора, представляет собой тот самый квест, которой читателю нужно разгадывать, чтобы уловить в деталях, что же со всеми героями и персонажами происходит. Но как-то это всё не работает, а не работает, потому что нет сквозного для всей книги сюжета.
Из интервью Линор Горалик изданию «Афиша Daily» узнаём, что «Все, способные дышать дыхание» – это про эмпатию. Про эмпатию человека к животным, животных к человеку и друг к другу, – это всё ОК, хотя всё это прописано в романе весьма невнятно.
Но, простите, а где же эмпатия автора по отношению к читателю? И откуда взяться читательской эмпатии к тексту, где чуть не на каждой странице появляются детализированные подробности того, как кто-то справляет нужду, жуёт сопли, мастурбирует, хреначит друг друга, пожирает и насилует?
Честно признаюсь: близко не представляю, какими критериями руководствовалось жюри «Большой книги», включая роман и в лонг, и тем более в шорт премии. Это вот интеллектуальный квест, который реально заслуживает тщательного обдумывания на досуге. При всей эмпатии к таланту Горалик (а автор, безусловно, отлично чувствует и управляется с русским языком) – квест для меня неразрешимый.
12. О. Лекманов, М. Свердлов, И. Симановский – «Венедикт Ерофеев: Посторонний»
Оцифрованный в википедию Веничка
Казалось бы, о Ерофееве написаны тонны мемуаристики от огромной толпы знавших, общавшихся и хотя бы на пять минут пересекавшихся с ним людей. Из всего Эвереста этой литературы можно было бы сделать вполне себе ламповую, объёмную книжку а-ля ЖЗЛ (хотя про ЖЗЛ, честно говоря, не знаю, я давно уж не читал этой ЖЗЛ и близко себе не представляю её формата сегодня).
Но авторы «Венедикта Ерофеева: посторонний» как будто другую задачу перед собой поставили, эту задачу я бы определил попыткой википедизации писательского образа. Вообще, так сказать, в целом. Абсолютная и бесповоротная оцифровка образа… которая, увы, провалилась.
И я даже смутно понимаю, почему провалилась. Материала действительно очень много, Веничка ж почти что наш ровесник, многие до сих пор здравствующие успели застать, запечатлеть в себе и зафиксировать на бумаге. Весь этот материал авторы попытались уложить в 530 страниц, подтянуть изо всех источников хотя б по строчке, по впечатлению, по одному мнению. В результате получилась довольно-таки комканная, рваная вики-статья размером в книгу, а человека за этой статьёй нет и близко, не проглядывается он.
Конечно, труд поистине титанический, одному человеку, наверное, такое не осилить, и потому тут целая троица рыла, копала, компоновала.
Одни главы с довольно подробным анализом «Москвы- Петушков» чего стоят – я и подумать не мог, что там всё настолько символично и густо наплетено (а теперь по-хорошему поэму-то надо перечитать). Да, но книга одним анализом не исчерпывается, читателю важнее ж увидеть образ писателя, понять его жизнь, его внутренние мотивы прожить так, как прожил Веня (а прожил неважно, чего греха таить, несчастливо и как-то мимо кассы – не зря же сами авторы обозначили Ерофеева посторонним).
Возможно, это эффект внутренней кривой оптики, но у меня этот образ не нарисовался, не сложился. Какие-то отдельные черты и особенности ерофеевского характера благодаря одним воспоминаниям схематично складываются, но тут же другие, абсолютно противоречивые воспоминания их перекрывают. В качестве одного из примеров – интерес Венедикта к евреям, – откуда, с чего началось и почему? Был ли он антисемитом или же просто сильно интересовался темой (судя по воспоминаниям людей – да, просто интересовался). А если эта тема, в общем, неважна, то зачем заострять на ней внимание? Противоречивые черты ерофеевского схематично набрасываются, их тут много, и все они практически без однозначного ответа.
Понятно, что никакой однозначности через воспоминания разных людей не может прорисовываться в принципе, но так ведь и получается в результате вики-склад собранных отовсюду зарисовок и портретных характеристик.
Я не очень понимаю премиального механизма «Большой книги», собравшего воедино одиннадцать чисто художественных и одну вот эту ерофеевскую книгу из разряда нон-фикшн. По степени значимости, влиятельности каждой отдельной литединицы мерить сложно, хотя бы потому, что, на мой взгляд, ни одно из представленных произведений не относится к разряду сверхвыдающемуся, отражающему в яркой спресованности оголённому нерву если не эпохи, то хотя бы уходящего года. Но даже с учётом этой мысли на заднем плане – смешивать-то зачем? Ведь и такому, никак не вовлечённому в активный литературный процесс мимокрокодилу вроде меня, очевидно: «Венедикт Ерофеев: посторонний» в призёры не просеется.
Ну, хоть подсветили книжку в канун тридцатилетнего юбилея со дня смерти одного из выдающихся русских писателей – и то хорошо, спасибо “РЕШ”.
Опубликовано в Бельские просторы №11, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!