>>>
Если что и есть — так это шорох
мирозданья за моим окном,
если что и есть — то дни, в которых
мы себя в себе не узнаем.
Если что и есть — так это влага
из Творца скудеющей руки
и душа, что рвётся вдаль, бродяга,
постоянству тела вопреки,
рвётся сквозь железные ворота,
разрывая буден облака,
где ржавеет в зданиях-уродах
железобетонная тоска,
где томят меня чужие вины,
где живу в аду, а не в раю,
где и сам уже наполовину
из железа нынче состою,
где летит пустых годов полова
по судьбе, по жизни, по стране…
Если что и есть — так это Слово,
брезжащее в самой глубине.
>>>
Такая сущая безделица:
из слов и звуков состоя,
поэзия никак не делится
на части главные ея.
Каких-то слов команда сборная,
что порознь сердцу не близки,
а музыка звучит —
соборная,
а получаются —
стихи.
И с сердца сбрасывая грузы, как
из лодки тонущей балласт,
поэт — виновник этой музыки —
свою не понимает власть.
Поёт он весело ль, невесело,
тлетворным воздухом дыша,
а получается
Поэзия,
а называется —
душа.
>>>
Майский сад едва прошелестел
ветра ли, пыльцы густой порошей.
Может, это ангел пролетел
или человек прошёл хороший?
И улыбки нежная волна
мягко обволакивает травы.
И возможно даже, что не правы,
кто глаголет: — Что за времена!
Ибо и в России-на-крови
посреди жестокого разброда
есть минуты света и любви,
коими дарует нас природа,
ибо в час, когда кружит пыльца
и листва росу в ладонь роняет,
мать-природа светом осеняет
самые жестокие сердца.
>>>
Как ящерица ночь скользнёт за угол
и отворится взору в полумгле
всё то, чем жил, о чём я долго думал,
с чем я сроднился сердцем на земле:
турлучный дом за синею калиткой,
крылатых листьев немудрёный крой,
малинника колючая молитва,
лучей медовых монотонный рой.
По тёплой коже улицы, босыми
перебирая пятками, бегу,
где губы листьев повторяют имя,
но чьё — никак расслышать не могу.
Прощаются ль?..
Я не хочу прощаться.
А если окликают, — почему
нет ощущенья праздника и счастья,
нахлынувшего к сердцу моему?..
На тополя октябрь надел уздечки.
Я тоже усмирён и при узде.
Но сердце отогрею, как у печки,
в размытой ливнем пыльной борозде.
Сгребу в сторонку вечные вопросы
о смысле жизни, смысле бытия…
Жужжат над сердцем золотые осы:
любовь моя и молодость моя.
И жизнь моя трепещет где-то рядом,
как птица, что подбита на лету…
И этот мальчик с отрешённым взглядом
калитку отворяет в пустоту.
>>>
Лунные чайки снижаются по вертикали.
Воздух — астрален (в том смысле, что астры цветут).
Небо закрыто экраном, то бишь облаками.
Слоги пучками из грунта раздумий растут.
Неповторимая ночь бивуак разбивает.
По вдохновенью цикады сравнялись с Сапфо.
Если бок о бок сидеть — так волшебно бывает
быть на земле, если рядом твоё божество.
Кресло кряхтит под тобой. Позвонками веранда
тихо скрипит. Темнота заскребётся в углу.
Как бы там ни было, ты мне хоть чуточку рада.
Как ни скрывай, но мы снова открыты теплу.
Лунная жидкость дробится в бокалах и взорах.
Кровь закипает, как южная ночь, горяча.
Тонким стилетом луны сонный воздух распорот.
Ключик от счастья лежит на ладошке луча.
>>>
Ещё чуть слышны вечера хоралы,
настояны на пении цикад,
но в ранге боевого адмирала
остановила бабочка мой взгляд.
Мы с ней стояли друг напротив друга —
два совершенно разных существа —
и от волненья, что сродни испугу,
забыли вдруг и жесты, и слова.
Мы с нею в чём-то были даже схожи —
у нас в глазах вскипали облака.
Она была воздушною вельможей,
а я — вельможей русского стиха.
Она ладошкой почесала брюшко
и щёточку усов приподняла.
Я улыбнулся ей: — Привет, старушка! —
она мой юмор тотчас поняла.
И вновь ладошкой проведя по пузу,
сказала, раскрутив свой хоботок:
— Старик, я знаю, где растут арбузы
и в чашечках цветочных сладкий сок…
И там, где птицы раздавали трели
птенцам зелёным воспаривших крон,
мы с нею сладкой парочкой летели
к великому восторгу двух сторон.
Моя душа, что так любви алкала,
притихла, улыбнулась, ожила…
И гиацинтов звонкие бокалы
звенели в рифму, как колокола.
>>>
Чайная ложка звенит тенорком,
в чашке гоняя чаи.
Я не скажу, что целую тайком
тёмные кудри твои.
Я никому не признаюсь ни в чём,
в сад полуночный входя,
где осязаются лунным лучом
влажные плечи дождя.
Пыль Зодиака горит в облаках
(впрочем, возможно, пыльца).
У туберозы в прозрачных руках —
звёзд голубые сердца.
Вспыхнет душа, и отпрянут во тьму
шорохи, тени, следы.
И не расскажет о нас никому
тонкое тело воды.
>>>
Остаётся только замереть,
на мгновенье выйти из игры,
уходя в туманности дерев,
словно в параллельные миры.
Остаётся только уповать,
что не насмерть ранит лезвиё
и ронять в скрипучую кровать
тело одинокое своё.
Остаётся только замолчать,
зубы сжав от боли и тоски,
ибо обреченности печать
убивает лучшие стихи.
Остаётся только припадать
к чаше золотистого вина
и тебя тихонько забывать,
и твердить, что больше не нужна.
Остаётся только пустота
вместо сердца, бывшего в раю…
Остаётся только снять с креста
душу убиенную свою.
>>>
Много ль нужно тебе — прикоснуться к теням золотым,
в базилике ветвей затерять обветшавшую душу,
ибо жизнь — эфемерна, она семантический дым,
сквозь сознания жерло плывущий куда-то наружу.
В словаре сентября есть лексический слой золотой —
в нём по воле небес дерева обретают сознанье
и глаголят о том, что увиделось им за чертой,
облекая в стихи драгоценные воспоминанья.
Аквилегий коробочки тихо гремят на ветру,
погремушками
сумерек тени резные пугая…
Всю-то жизнь мою сердце тянулось к любви и добру,
всё-то сердцу мерещилась доля другая.
Приближается вечер, как путник усталый к корчме.
Аполлон распрягает коней у колодца земного.
Я всегда нереальное нечто лелеял в уме
и поверить готов, что душа возвращается снова
в виде птицы ли, бабочки (форма вторична!), жука,
нам даруя надежду на то, что не столь уж нелепо
мы транжирили дар, ибо наших стихов облака,
оперённые сердцем, тождественны свету и небу.
Пусть из всех стихотворцев я нынче остался один,
и душа не всегда ощущала присутствие Бога, —
дай минуту на сборы (не более), мой Господин, —
по сравнению с вечностью, это, конечно, немного.
>>>
Сам за собою я иду по кругу,
гляжу в затылок и ступаю в след…
Я, может быть, последний лирик юга,
певец страны, которой больше нет.
Уходят лица тех, кто по соседству
сжигал себя на жертвенном огне.
Мы отдавали ей любовь и сердце,
любимой, словно женщина, стране.
Её страницы, кровью залитые,
мы отчищали верой добела.
Ужели та, великая Россия,
исчезла, словно Китеж, умерла?
Ужели я, историю читая,
скажу потомкам, пряча в сердце боль,
что, мол, была страна одна шестая,
та, что отождествляли мы с собой?
Возможно, не был я примерным сыном,
но на родном и скудном берегу
минувших мифов свежие руины
предать забвенью сердцем не могу.
>>>
Снега не было.
Но случилась
вдруг оказия — с высоты
краска белая просочилась
на проспекты, дома, кресты.
По-над куполом снег малинов.
Возле сердца слова теплы.
Снега пастырь, холодный инок
мир отмаливает у мглы.
Череда белокожих женщин,
не Снегурочек — Аэлит —
с придыханьем шепнет: — Божествен
мир, в котором на всём разлит
свет, ромашковый, лепестковый,
всё меняющий без конца…
С божьих падает колоколен
Слово Пастыря и Отца.
>>>
Надо мной встаёт, как добрый гений,
нежный май, что людям Богом дан.
В водорослях наших настроений
бродит день, как золотой фазан.
Белых тучек виснет коромысло
над души сияющим холстом.
О, как много музыки и смысла
в бытия видении простом!
В розоватых облаках черешен —
ритуальный брачный танец пчёл.
И в ладошки сердца, тёпл и нежен,
мокрым носом тычется глагол.
Я его незримо приручаю,
шёрстку глажу, ласкою дразня.
Я который век живу в печали.
Ангел мой, не покидай меня!
Я лишь только миг побыл с тобою —
жизнь сердца разводит, как мосты.
Смертной не приемлю я любови,
а бессмертной не приемлешь ты.
В воздухе хмельном танцуют звуки.
Ветерок в малиннике затих…
Господи, оставь мне эти муки!
Господи, спаси меня от них!
>>>
Сердце жаждет воспарений,
словно нежных губ любимой.
Сердце ждёт стихотворений,
настоящих, неубитых,
тех, замешанных на крови
и на нервов диком сгустке,
тех, в которых в каждом слове —
ощутимость лезвий узких,
тех, что кожу с губ сдирают,
разбивая вдрызг затишье…
От стихов не умирают —
умирают от бесстишья.
Погибают от безречья,
от немотства слов над бездной
те, кто ведали наречья
рыб подводных, птиц небесных.
Время, где твои Гомеры,
Александры и Марины?
На исходе нашей эры
нас молчать приговорили.
Век с терпением воловьим
нам в затылок смрадно дышит…
Погибаем от бессловья,
ибо нас никто не слышит.
Мы взываем: «Перемены!»
в эру крови и разброда,
разрезая строчек вены
узким лезвием восхода.
Прерывается дыханье.
Мы ломаем крылья сами.
И эпоха набухает
нашей кровью и стихами.
>>>
Не так уж много нужно одному:
бутылочку винца да лист в блокноте,
да лампы луч, направленный во тьму,
да трепетанье нашей бренной плоти.
И я брожу меж прозой и мечтой,
в нагроможденье будничной цифири
смешной в своей наивности святой,
что это нужно хоть кому-то в мире.
И я гляжу на эти дерева,
на эти листья, рдеющие пылко,
и вопрошаю душу — мол, жива?
И та в ответ: — Жива ещё, курилка!
Ну вот и ладно!..
Значит, нужно пить
бокалами тоску осенней дрожи…
Ах, осень,
мы с тобою так похожи!
И чем спасёмся в мире?..
Может быть,
не зря летят по свету так сурово
слова, как листья,
листья, как слова.
И мы с тобою что-то пишем снова,
и, стало быть,
Поэзия жива.
Опубликовано в Лёд и пламень №5, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!