ПЯТНАДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ
Ты учишь проклятый романский
язык при настольной луне,
и час без пяти комендантский
железом скребет по стене.
Над крышею холод планиды,
окно — в ленинградскую тьму:
есть вид на Фонтанку — и виды
на будущее ни к чему.
Ты помнишь, как в этой вот яви,
ко мне прижимаясь плечом,
жила в коммунальной державе,
где ветер пропах кумачом?
Холщовые лица хозяев
и лозунгов белый букварь.
В недвижные рельсы трамваев,
как в реку, смотрелся фонарь.
Товарищи по неуменью
держать кормовое весло,
мы плыли впотьмах по теченью…
И вот ведь куда занесло!
СИЛЬВЕРАДО
А. Пурину
На фоне гор, взьерошив лошадь,
скакал абрек-головорез —
кого-то пулей огорошить;
скакал, скакал, и вдруг исчез.
Картинка вылезла за скобки,
раскрыв их, как дырявый зонт,
и с достопамятной коробки
перенеслась на горизонт.
Нависла тёмная громада,
но путь по кромке голубой
в недостижимый Сильверадо
держал непуганый ковбой.
Правдоподобное виденье,
хоть промокало от дождя,
но не нуждалось в утвержденье
ни демиурга, ни вождя.
Оно вершинами вставало,
текло субтитрами реки,
как на экране кинозала —
опять же рамке вопреки!
И чтоб казался беззаконным
спагетти-вестерна канон,
спешила пуля вслед за конным,
кляня извилистый каньон.
Я был затянут тем простором,
и не припомню до сих пор,
чем у «Казбека» с «Беломором»
на кухне завершился спор.
РОМ-БАБА
Из жизни, как сказано, сайки
изюмное взяв мумиё,
намёком на небо Ямайки
звучало нам имя её.
И кто из нас в теплой котельной
в невялотекущий момент
не лапал от рома отдельно
ром-бабы второй компонент!
Сидели-галдели в подвале,
вострили осиновый кол;
и честно всю ночь поддавали —
и сами, и жару в котёл.
Но некипячёная злоба
скисала в нас, как молоко:
дышала славянская сдоба
под спёкшейся коркой легко.
Искромсанa сикось и накось,
черствела развалом кусков
ром-баба — бессменная закусь
для пьющих портвейн мужиков!..
На прошлое строгие грифы
наложены туго, как жгут,
пиратское золото Грифы
для будущих бонз стерегут.
И нету нам большей отрады,
чем стылый котёл затопить
и сахарной шапкой помады
прогорклую горечь накрыть.
ПОСЕЛКОВОЕ КЛАДБИЩЕ
При Щучьем озере кладбище
у нас Ахматовским зовут,
здесь ветер-вертухай обыщет
кусты, наклонит каждый прут.
Сюда в открывшуюся рану
земли песчаной и сырой
серебряную нашу Анну,
как перст, вложили на покой.
И жребий рядом с ней не падал
на тех, кто не был даровит:
поодаль лёг художник Мандель,
писатель Курочкин лежит.
К забору в чахлых ёлках-палках,
с незаживающей дырой,
съезжались все на катафалках —
и академик, и герой!
Давно кладут по разнарядке
того, кто власти угодил,
и завелись грибные грядки
среди теснящихся могил.
Шедевры тёски и огранки,
блестят надгробья, высоки,
но при одних растут поганки,
а при других — боровики.
Здесь на берлогу вурдалака
лес не отбрасывал теней,
крест над плитой его, однако,
стоит такой же, как у ней.
АМЕРИКАНСКИЙ МОТИВ
Хоть богата хламом Оклахома,
твой Канзас — нескрёбанный сусек,
в залежах его металлолома
погребён Железный Дровосек.
Был он механизмом бесполезным
и насквозь заржавленным от слёз,
но любил всем существом железным
край земли с названьем кратким Оз.
Дорожил в груди издельем штучным
и, врождённым компасом ведом,
грянул в путь с орудием подручным —
Дороти построить новый дом.
Шёл под ветром, темным от половы,
в мир людей, что в свой черёд умрут,
на звезду, похожую на плевый,
выброшенный в небо изумруд.
И за жабры взятое на жалость
сердце по заказу «Maid in Oz»
в пустоте канзасских прерий сжалось,
а разжать его не удалось.
КОМАРОВСКАЯ МИСТЕРИЯ
Памяти Е. Шварц
Не белый олень шотландский
пришёл за ней (не довелось!),
а мрачный ингерманландский
в болотах намокший лось.
А хоть бы и за оленем
в туман ушла и в мираж!
Была она наш современник,
но не сопространственник наш.
Безмолвно кружила над Финским
заливом безглазая лжа,
и Анна Андреевна сфинксом
в сторожке на курьих жила.
Сидела у печки день и
ночь, разверзая зев,
и в лес роковых видений
она не впускала дев…
До старости брёл подросток
по краю лесных болот,
и не воздвигла из досок
судьба для него эшафот.
Он верил, что не отрубят
сердце на ближнем пне,
и выткан Святой был Губерт
в глазной его пелене.
ХОЛОСТОЙ ЗАЛП
Н. Голю
Где ангел, может быть, Господень,
крылами поднимая пыль,
взлетает на казённый шпиль,
стреляет пушка, метя в полдень.
И распрямляется упруго,
пробив классический фасад,
в гранитном сердце Петербурга
пружиной ржавой Ленинград.
А из Кремля в усердье ратном
с отмытых от былого плит
мортира пеплом рыжеватым
на Запад в тот же час палит.
И в обмороке богомольном,
гусиной кожей ощутим,
ей отзовётся Третий Рим
тяжёлым сердцем колокольным.
* * *
И осталось от города Питера
прежних времен
интеллигентных пятеро
белопёрых ворон
с видом значительным
птиц одного круга
держащихся на почтительном
расстоянии друг от друга.
Хвост волоча, как наволочку,
разодранную на полосы,
ходят они вразвалочку
по полису, словно по лесу.
Не сомневаясь — надо ли,
выжить вовсю пытаются,
и с достоинством падалью
день изо дня питаются.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019