БАЛЛАДА О ДОБЛЕСТНОМ СЕРЖАНТЕ
ГАВРОШЕ МАЛАМУДЕ
Он был хорош, сержант Маламуд,
Он был чертовски хорош!
И на вопрос, как его зовут,
Всегда отвечал: «Гаврош!»
Майор смеялся: «Ну, ты даёшь!
Ты самый весёлый тут!»
А он и вправду звался Гаврош –
Сержант Гаврош Маламуд.
Был загорелым, как сто чертей,
Дитя полночной игры,
Он был седьмым из семи детей
Раввина и медсестры.
Когда отсёк наточенный нож
Его от мамкиных пут,
Запел он песню – точь-в-точь Гаврош! –
И стал Гаврош Маламуд.
Он был не эллин, не иудей,
Вернее, тот и другой.
Он пел девчатам про Yesterday
И мяч забивал тугой.
Но вот сказали ему: «Надень
Оттенка пыли штаны!»
И это было на первый день
Той, шестидневной войны.
Нам было сказано: «Вы – песок.
Готовьтесь на марш-бросок!»
И мы отправились в марш-бросок,
И стали, словно песок.
Нас было больше, чем в мире слов,
И чем в столетье – минут,
А он шёл с нами и пел битлов,
Сержант Гаврош Маламуд.
Потом другой пошёл коленкор:
Мы дни забыли считать,
На мине подорвался майор –
Он с детства мечтал летать.
Клеймили снайперы нам виски,
А руки жёг автомат,
И шёл за нами через пески
Мудрых гиен отряд.
Кто прожил дольше – тот и герой
На шестидневной войне.
Хрипели мы, но держали строй,
Неся мишень на спине.
И это был сумасшедший тир,
Дорога, ярость и месть!
Бог зá семь дней наш сварганил мир,
А мы уложились в шесть.
Порой я вижу, что он воскрес,
Паяц из божьих детей;
Я вижу снова: поёт он Yes…
И вторит пуля: …terday…
И, зажимая её в ладонь,
Он продолжает маршрут,
До бесконечности молодой,
Сержант Гаврош Маламуд.
ПОПЫТКА АВТОПОРТРЕТА
Нас на стенном не нарисуют развороте,
Как Микеланджело умел Буонаротти,
Не говорите о деньгах – какой тариф там?! –
Себя пустили мы по жизни мелким шрифтом.
Кричать пытались, но остались в отголоске,
Нас упомянут не в заглавии, а в сноске.
И дело кроется не в мании величья
(Порой величие мало до неприличья),
А в неизменности седого постулата
О том, что всё уже придумано когда-то.
О том, что пафос, разбивавший прежде стёкла,
Теперь нелеп, как фотография Софокла,
И что поэт в России (Конго, Чили, Польше) –
Тот, кто слова слагает столбиком.
Не больше.
Конечно, есть ещё такое извращенье,
Как своего предназначенья ощущенье,
Но это лечится – цинизмом и микстурой,
И не стыкуется с большой литературой.
* * *
Когда колдует старая Нева,
Приподнимая зябнущие плечи,
Пространство превращается в слова,
Особняки стоят частями речи.
Порядок слов незыблем, как скрижаль,
И высится над каменным болотом
Некрополя святая вертикаль
Стальным деепричастным оборотом.
Я был укоренён в поэме той
По праву рода, а не по привычке,
Там после петроградской запятой
Росли мостов певучие кавычки,
Как паутину, я тянул строку,
И в снегопад ночной, во дни иные
По улице, ведущей к тупику,
Я выбегал в пространства неземные.
Пора! Мои заждались корабли,
И я беру из рукавицы бога
Наречья вод, эпитеты земли
И злую тяжесть вечного предлога.
Будь петербуржец или одессит –
Нет разницы под всполохом багровым,
Но пусть меня казнит и воскресит
Пространство, обратившееся словом.
* * *
В этом городе, спящем извечно на ложе морском,
Будешь то сизой птахой, стремящейся с купола вниз, то
Клюворылою маской, подвешенной под потолком,
Круассаном в кафе, исчезающим в глотке туриста,
Здесь прожить невозможно, но, выбрав дождливый февраль,
Ты приедешь сюда со своею судьбиною голой,
А закончишься ты – в лакированный ляжешь рояль,
Называемый гóндолой здесь, а по – русски – гондóлой.
Впрочем, русского здесь – золочёные блики слюды,
Да ещё трое наших, положенных на Сан-Микеле,
Да по самое горло густой непрозрачной воды,
Чтоб спалось тебе сладко в той мокрой зелёной постели.
Будешь ты обнаружен на низкой цветастой тахте,
У окна, из которого путь прямо в чёрную лодку,
И душа твоя в неотменимой своей правоте
Полетит между каменных стен по всему околотку.
Глядя в самую высь, но царапая воду слегка,
На вопросы на все отвечая по-птичьи двусложно,
Оставляя на вечной воде отпечаток стиха,
Если след по-другому оставить на ней невозможно.
АХЕРОН
Каждый день в шесть утра по широкой реке Ахерону
Баржи строем идут, как солдаты идут по перрону,
Средь пейзажа пустого, которого нет на открытке,
Баржи, громко пыхтя, перевозят чужие пожитки.
Чемоданы, баулы, узлы, саквояжи, кошёлки –
Экспонаты застывшей в пространстве немой барахолки,
Миллионы судеб, низведённых до уровня шмоток:
Фотографии, смена белья, туфли, пара колготок.
Потому что и там, где взамен паспортов – некрологи,
Люди, слыша трубу, подводить не желают итоги,
И на пристань скорбей по привычке приходят с вещами,
И Харону кричат коллективное: – Нам обещали!
Но не внемлет Харон, мутный взгляд его непроницаем,
Он сгорел, он иссяк, он измаялся быть полицаем,
И вскипает народ, и дерётся за место у сходней –
Потеплее места каждый хочет занять в преисподней.
Но охрана не спит, но охрана работает, шельма:
– Два обола с души, а багаж размещаем отдельно!
И горою лежат, как на фото из центра Треблинки,
Чемоданы, узлы, саквояжи, баулы, корзинки.
А Сизиф, докурив, поминает мать вашу и вашу,
И кидает узлы на пустую, щербатую баржу.
Он внесён в протокол, он оформлен по спискам и КЗОТам,
И покрыт он седьмым – самым злым, самым яростным потом.
Опадают слова, запятая цепляет за точку,
И такая тоска, словно в сердце вогнали заточку,
Неопознанный птах, выгибая упрямую спину,
Над рекою летит и не может достать середину.
ГРИБНИК
Слышу в небе звук трубы –
Там тропой лосиной
Ходит ангел по грибы
С белою корзиной.
Разгоняет полутьму,
Шарит глазом в безднах,
Будет на зиму ему
Трюфелей небесных.
И дудит в пустой металл
Выдохом уставшим,
Чтобы, если заплутал,
Не считали падшим.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №33
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!