* * *
Этот город, собранный из окурков,
из камней – при помощи демиургов,
добровольцев трудностей, ныне продан –
капиталу уютной жизни – вот он.
Обитатели зданий, срезая дорогу,
говорят с осанкой, крепчают много,
напоминая матросов без моря,
потерпевших крушенье, что ли…
В лицах, где опытный взгляд-заноза –
ожиданье праздника, передоза,
игрищ с искрами, зрелищ, хлебищ,
полуусталость от дел вообще лишь.
Женщины, прячущиеся в наряды,
девушки с трогательным «не надо»,
яблоки-парни, подростки-взрывы,
как вы ревностны, как вы живы.
Глянь-поглянь, как всё это впору,
размозжённым улицам. Этот город,
заполняется ими, как всё впервые,
не омертвляя черты живые.
И лишь самой ночью, когда зимою
под столбом фонарным, подбитым тьмою,
если будешь молча, почуешь может –
ты внутри гиганта, что вымер всё же.
Но когда бы здесь ни цвелось, ни прелось,
его синь и зелень, цвета и серость,
всё живут в тебе и свербят знакомо
из природы сердца, из чувства дома.
Потому что телом, умом – подавно,
ты к земле ребристой прикручен явно,
потому что, как ни прощайся с нею,
ты куда роднее, слабей – сильнее…
* * *
Ни жести, ни грусти
в лице твоём, друг;
ни чувства на чувстве
от рек и разлук.
Раскрошены реки
на камни и льды,
застывшие в беге
минувшей воды.
Заряженный воин,
средь вёсен и зим
ты стал так спокоен,
так невозмутим.
За холод снаружи –
внутри из огня,
ты, может, тому же
научишь меня.
Чтоб было нетрудно
в стихии любой,
и чувство, как будто
владеешь собой.
Хоть ты не научишь,
а я не смогу,
и лучше-не лучше –
застыть на бегу…
За время, когда мне
окрепнуть придёт,
раскрошатся камни
и огненный лёд.
Останутся где-то
все лица вдали –
стечение света,
воды и земли.
* * *
О чём твоя жизнь? О смерти,
промышленной молотьбе,
носках в батарее, свете
в окно и самом себе…
Проснёшься порой деньскою,
подушку щекой скребя,
и вот вспоминать, какое
число и всего себя.
Пусть ночью в мозгу впотёмках
хранился ты до утра…
О чём твоя жизнь? О том, как
куда-то ещё пора.
Из праха, где шито-крыто,
как молод он по края,
из небытия, из быта –
последняя жизнь твоя.
Пускай на земле, на этой
поверхности, не процвесть,
но, названный и согретый,
ты всё-таки нет да есть.
Нося позывное имя,
ты видишь, ты не исчез –
посажены зданья, с ними
построенный кем-то лес.
Ты видишь дневное солнце,
людей, проводящих дни…
Как жадно же им живётся,
как бьются в тебе они.
Ты любишь их, ты не любишь:
на самых, на остальных –
ты делишь их, будто рубишь,
и этим похож на них.
Хотя ты и не в ответе,
что сдался, что произнёс
о-чём-твою-жизнь-о-смерти –
мелькнувший на век вопрос,
ты вянешь с лесной листвою,
спускаешься в пустоту,
ты ценишь ещё живое,
жужжащее на свету…
* * *
Ты сойди, смотрящий с неба, и разрули
все дела мои, что наваленные кули.
Человек, живущий, ставший на самый путь,
должен верить в бога, в силу, в кого-нибудь.
Должен быть ответствен кто-то, хотя б один,
кто тебя обнимет, глянет и скажет: «Сын,
гражданин из праха, обморок забытья,
вижу, весь устал ты, знаю, душа моя…»
Прописные боги, сборщики блох, цари,
атеизм из космоса и механизм внутри
из глубокой призваны смерти, из немоты,
дать такой опоры, чтоб не растёкся ты.
А иначе, видишь: встать бы, да нет на чём –
океан безумия с брезжущим ввысь лучом,
ни любви-войны, ни почвы, где соль да жаль,
но тобой забытая – жидкая эта даль.
Знать её не знаешь, хоть и сама она
из тебя сочится, из наяву, из сна,
хоть и ровно дышишь и не согбен в дугу,
но так часто носишь бездну в своём мозгу.
За дела сердешные – хаос и полный швах –
ты на чёткой родине речью чужой пропах,
ты живёшь, как будто ищешь, идёшь домой,
на слова-сигналы: «Где же ты, милый мой…»
Сильнее снега
Идиот убирает снег.
Снег – стихия из синих рек.
Он лопатой его, он с нею
против снега – на кто сильнее…
Он старается, он дрожит,
снег сгребает, а снег лежит,
не бежит, не взлетает в воздух
и по воздуху не кружит.
В общем, снега – как полотно,
он повсюду – полным-полно.
Но в глазах идиота просто –
ничего всё, так быть должно.
Этот снег, этот белый мрак
убирает он просто так:
то рассыплет, то в кучу снова –
терпеливо и бестолково…
Но за то, что он прост, но за
голубые его глаза,
где ни тени, ни полсомненья,
но серьёзность и бирюза,
он не слышит почти: «Ты что ж,
вечно без толку снег скребёшь?»
Ведь от снега зимой спасенья –
убирайся-не уберёшь…
Просто так ему не больней,
просто знает, что он сильней
расщеплённых зимой на звенья
синих рек, да и серых дней…
* * *
Дом построишь, посеешь древо,
человечка на свет родишь,
и глядишь – ни ствола, ни сева,
ни привета. Равнина лишь.
В день сгоревших кленовых листьев,
в месяц яблонь и год дождей
ум твой взорванный, зверь когтистый,
отрывается от людей.
Средь предсмертных предзимних красок
за шуршаньем ветров и строк
возвращается он из сказок,
понимает, что одинок.
Понимает про жизнь, про лето,
как едва заступи зима –
то ни родственников, ни света,
кроме собственного ума.
Понимает, что близких нету
одиночеству одному,
кроме дуба, что встретил где-то,
что навстречу молчит ему.
Кровь, смешавшаяся вначале,
после снега разделена:
все – чужие, в своей печали,
потому что не всё весна.
Полюби тебя зверь когтистый,
приручи и к огню подвинь
не за то, что такой пушистый,
а за хмурь твою и за синь.
Не за то, чтобы было ровно,
но стояли в тепло и в снег
между нами бы крепко, кровно –
дом ли, дерево, человек…
* * *
Человек, обслуживающий машину-автобус,
вышел из машины и посмотрел на меня –
молодое изношенное небритое лицо,
ухмылка, говорящая: «Что, брат, попался…»
В его взгляде брезжило – семья на плаву,
убеждающая жена, непонимающие дети,
унылые досуги, хлопоты за ипотеку,
ещё один день и снег со слякотью.
«Да, попался» – говорил его взгляд,
а дворник рядом сгребал мокрый снег
во дворе пятиэтажек, над которым небо
в семь этажей нагромоздило тучи…
Почему мне кажется, что в этом городе
ничего, кроме бедности и увядания?
Что здесь не любят, а выживают,
как недавно заметил мне врач со стажем.
Ничего, кроме будних трудов за уют,
исполнительных людей, измождённой прыти,
прокисшей радости в рабочем вареве,
праздников, похожих на зубной налёт.
А грянь тут гробом, смятеньем, рухлядью –
скупят кислород и сухие пайки,
телевизор скажет, что б ни случилось:
«Мы уже в курсе – за вами выехали…»
В этом вот городе, похожем на множество
других городов, тоскливом, как носок,
забытом в сумраке за батареей,
ты, брат, попался. Чего уж тут…
Я, брат, ты, брат и он, конечно же –
все мы братья в реке-сестрице,
текущей средь ровных руин и цветов.
Человек из машины об этом знает.
Лишь когда под вечер размечтаются фонари,
и небо сверху – как бог из машины,
разрешаются сном все дневные мысли,
тогда понимаешь, что ты свободен…
* * *
Пьяный, бредущий ночною зимой
верной кривою из дома домой,
бьётся в подъезды и в окна орёт,
автопилот его сломанный врёт…
Житель Задрочинска, сбившийся с трассы,
все у него подлецы, гондурасы,
всё не найдёт он двери под ключи –
пьяный, ночующий прямо в ночи.
Как он качаясь, сгибаясь в дугу,
след оставляет на диком снегу,
как он с щетиной и криком во рту
переливается в лунном свету…
Что его гонит дорогой такою,
кто научил, что в ночи нет покоя?
Сердце разбил он под звёздной рекой –
кто его выпустил, что он такой?
И в этой пьяной его кривизне,
невыносимости, крике, вине
ты, как почувствовав что-то родное,
скажешь, что это живёт и во мне…
Ты ведь до лета ночуешь зимой,
ты, если холодно, хочешь домой,
ты исчезаешь средь ночи и сна –
кто-то глядит на тебя из окна.
* * *
Поедешь куда-то ночью –
за стёклами облака,
огни в темноте и точно
как песня издалека.
Но только не песня чаще,
а, может, мотор жужжит
в автобусе, где сидящий,
рассеянный сном, лежит.
И едешь ты, и не едешь,
и дремлешь, и ловишь взгляд,
и чувствуешь, как соседи
в сиденьях своих сидят.
И едут они, не едут,
и спят, и не спят они,
и тихо ведут беседу,
и видят в окне огни…
Не знаешь ты их, но если
сквозь шёпот, мотор и смех
дорога – ночная песня –
звучит в голове у всех,
срывается с губ напевом
и в сердце – живей струи,
приедете верно все вы –
чужие или свои.
А песня, как точка света,
всё будет звучать, вести –
любовь человека где-то,
что помнит тебя в пути.
* * *
Эхи, ахи и вздохи, где память чутка,
а куда её реки – спросите…
И всё это держалось, держалось пока
на редчайшей протянутой нити.
Из простора, где тесно – плечо за плечом –
кем-то вынуты два человека,
и один без другого – совсем ни о чём,
и один без другого – калека.
За горячку, которою речи черны,
за натруженный нерв в чёрством теле
ты сомлеешь, как снег на вершине весны,
разольёшься на зыби и мели.
Механический кремень, приспевшая грусть,
колокольчик под тряской дугою,
будешь звонко о чём-то частить наизусть,
а внутри тихо думать другое.
А внутри, сколько будет заломлено лет,
столько хватишься лесом и утром
о втором человеке, отметившем след
и в тебе, и на небе продутом.
В дальнем крае, где слышь да настроженный глаз,
и привязок таких не встречают,
будешь чувствовать нити, какие меж вас
пролегают, слабеют, звончают…
Растворишься, вернёшься, встряхнёшься со сна,
снег откусишь, от полночи синий,
но нарвёшься по новой, что крепко она –
в голове твоей, в сердце, в лучине…
* * *
Я тебе говорю: «Гори!» И ты горишь.
Говорю я тебе: «Ты дождь!» А ты горишь.
Говорю тебе я: «Погасла». Но ты горишь.
Я говорю: «Умерла!» Ты всё горишь.
Овчинка перелётного неба, пёрышко в тишину,
где примолкли птицы деревьев и рыбы людей,
где зубрят да смекают, сколько пошло на ум,
окая ртом, отмеряя тревожным глазом…
Тебе нравится так, как я поселился в тебе,
взбудоражил квашеный покой, уютный сон,
забрался под цоколь, заменил вчерашнюю звезду,
рассказал про «сердце», в котором есть «навсегда»…
Знаешь, я видел, как лев раздирает жилы,
черепаха скребёт черепаху, актёр говорит стихи,
рабочий буравит грунт, горит воспалённый дом,
нищают единицы, прибывает сезонный снег…
Когтистое и радостное, нежное и металлическое,
отдающее громким театром и постыдной гарью,
тающее на счету, мешающее ввиду избытка,
позднее, разноцветное – успевало происходить.
Я взбрыкивал-огорчался, как будто в последний раз,
давал-не давал отчёта, клялся, что никогда,
вздрагивал как по будильнику, успокаивался в забытье,
думал, что я, что всё – наученный, безупречный…
Но не было никогда ни «сердца», ни «навсегда»,
рыба, какую не съели, я терпел в согласной волне,
птица, что не допела, я держался на общем древе,
глаз, с налившимся небом, я оставался внизу…
Слыша, как ты зовёшь, называешь меня своим,
как горишь под дождём, вопреки концу и рассудку,
беззащитно любишь, считаешь землёй под ногами,
таешь от прикосновений, становясь ночной земляникой,
я готов поверить, что счастье рисковало со мной,
что сам,
что здесь,
что не просвечиваю на плаву,
могу завести свой дом, сложить терпеливую песню,
запастись добычей и укрощённым снегом.
На ревнивых губах, скользящих долиной тела,
в непослушных взглядах, густеющих друг во друге,
много правды и слов, похожих на жизнь и свет,
много прощёной приязни, мало времени…
Где ты говоришь мне: «Гори!» И я горю.
Говоришь мне: «Ты дождь!» Я проливаюсь.
Говоришь мне: «Погаснул». Я – словно уголь.
Говоришь мне, что умер. И я живу.
Опубликовано в Графит №20
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!