Евгений Мамонтов. СОВСЕМ ЧУЖИЕ

Александра Матвеевна купила в гастрономе «Юбилейный» на проспекте Карла Маркса бутылку «Советского полусладкого». Что купить ещё, она не знала. Ей не нравилось ходить на дни рождения к невестке.

И вот она стояла с бутылкой шампанского в неудобных лакированных туфлях с узким носком. Эти туфли ей подарили от месткома за ударный труд на Международный день восьмого марта. Александра Матвеевна трудилась контролёром ОТК на обувной фабрике, была начальником смены. Туфли эти ей не нравились, и левый особенно — тёр в мизинце. Ей было досадно за себя, что она их обула, как бы ради невестки, которую она не любила и всегда в душе жалела, что брат её Семён выбрал себе такую жену.

Александра Матвеевна решила вернуться домой и переменить обувь на разношенную пару туфель с надёжным широким каблуком.

Видя, что она уже непоправимо опаздывает, Александра всё же механически, по привычке, заглянула в почтовый ящик, бросила взгляд на незнакомый почерк на конверте и торопливо сунула письмо в сумку. Другие, счастливые люди могут опаздывать куда угодно, даже на работу. Александра за десять лет четыре тысячи двенадцать раз не опоздала на работу и два раза — на свидание. Она вообще никуда не опаздывала. В такси она чувствовала себя неловко. А водитель слушал по автомобильному приёмнику модную песню Ведищевой «Северный олень» и улыбался, держась за руль новенькой «Волги» ГАЗ-21.

Один рубль тридцать копеек. Досадно. Дело было не в деньгах. Не в том, что ей сорок лет и она живёт одна… За собственную жизнь Александра всегда готова была дать отчёт.

Младший брат Семён был похож на маму. С детства хорошенький, как ангелочек, кудрявый, голубоглазый. Александра была в отца.

Скуластая, с крупным костистым носом, энергичным выпирающим подбородком. Семён, окончив восемь классов, проработал два года учеником на заводе, ушёл в армию, а после этого устроился в ВОХР на железной дороге и женился на кассирше из центрального универмага, крашеной блондинке с короткими, будто не до конца прорезанными, пальчиками в золотых колечках. Будучи от роду деревенским пареньком, Семён поначалу восхищался и заискивал перед своей благородной городской женой и побаивался тёщу. Но потом, когда его повысили до начальника караула и дали от работы квартиру, стал держать себя ровнее. Когда случалось прийти домой подвыпивши, в ответ на прищур супруги говорил: «Мне товарищ министр путей сообщения Эсэсэсэр квартиру дал!..» Но вообще жили они хорошо, поставили телефон, отдали дочку «на гимнастику», завели собачку — спаниеля, которого Семён назвал изысканно, по-городскому,— Паркет. Копили на цветной телевизор.

Семён любил свою сестру и, встречая её в прихожей, встал так, чтобы на всякий случай загородить от неё лицо своей супруги в тот момент, когда Александра развернула подарок — вазу с лотосами.

Прошлый подарок, цветной альбом «Мастера эпохи Возрождения: Микеланджело Буонарроти», долго лежал с неразрезанными страницами, пока дочурка Семёна Жанна не нашла и не изрисовала его цветными карандашами.

«Сеструха!» — сказал он ласково, подвыпивший, и обнял.

Потом, под конец вечера, уже совсем хороший, Семён лез к гостям, теребил их за рукава и всё пытался со слезами на глазах рассказать, как сестра в детстве учила его читать. Александре было неловко за брата, неловко гостей, с которыми она не знала о чём говорить, неловко за собственную неловкость. Прощаясь в прихожей, она не смогла отпихнуться, и Семён сунул ей в карман пальто трёшку, шепча в ухо: «Поздно, на такси».

Всё это вместе так расстроило Александру Матвеевну, что она только на другой день вспомнила о письме, лежавшем в её сумочке.

Она прочитала его в обеденный перерыв, сначала один раз, потом другой, и очнулась, когда за ней прибежала девчушка из цеха — сказать, что началась послеобеденная смена. На другой день Александра Матвеевна пошла в профком и попросила три дня отпуска за свой счёт.

На железнодорожном вокзале билетов на нужный ей поезд не было, и она позвонила брату. Тот договорился в кассе. «Не может быть… Нет, ну не может быть! Вдруг — ошибка?» — повторял Семён.

Александра Матвеевна села в поезд, в плацкартное купе, и раскрыла журнал «Огонёк», купленный на вокзале. Но читать не получалось…

Она не могла вспомнить лицо. Все фотографии сгорели вместе с их домом в 1941 году. Но ей казалось, что она помнит отца. Мать говорила, что отец её любил. Пел колыбельные, купал. Покупал леденцы.

Она помнила вкус деревянной палочки, когда на ней кончается вся сахарная сладость. А лицо его вспомнить не могла.

Он ушёл в сорок первом, письма приходили до сорок третьего, редко… А потом пришло извещение, что младший лейтенант Матвей Александрович Дронов пропал без вести. И больше до последнего вторника писем не было.

В семье отца поминали в каждый день его рождения. Пока жива была мама. Потом, уже учась в техникуме, Александра вырезала из журнала «Огонёк» фотографию могилы неизвестного солдата в Москве и смотрела на неё как на могилу своего отца. Он погиб, но спас Родину. Что-то похожее ей хотелось сделать самой или увидеть в других людях. Но таких людей она не встречала.

Сегодня в подарок отцу она купила голубую нейлоновую сорочку, импортную, в хрустящей прозрачной плёнке.

Соседи по купе весело шумели, разворачивая домашнюю снедь; в конце вагона молодёжь бренчала на гитаре, и кто-то уже делал им замечание; девочка в коротеньком платьице, с ещё младенчески пухлыми ножками, подошла к Александре и сказала ей звонко: «Ня!» — протягивая розовый леденец с петушком. Александра Матвеевна кивнула, ища взглядом маму девочки, и, найдя по улыбке женщину напротив, кивком поблагодарив её, сунула леденец в сумку.

В пятом часу утра её разбудил проводник, и Александра вышла на пустой, водянистый от бежавшего тумана перрон с деревянными перилами. Вокзал, похожий на маленькую церковь, едва светился впереди. Там, в пустом круглом зале, она просидела на скамейке до утра, когда влажно посинели высокие стёкла и первый автобус въехал на меленькую, горбатую, крытую брусчаткой привокзальную площадь с белым гипсовым, похожим в полумраке на ангела с трубой, пионером посредине.

Водитель, в брюках со стрелками, заправленных в короткие кирзовые сапоги, и в пиджаке, наброшенном на плечи поверх застиранной тельняшки, курил папиросу, прислонившись спиной к тёплому радиатору машины.

Кроме Александры, в автобус погрузились ещё две женщины с тяжёлыми кошёлками, грубыми загорелыми ногами, будто вымазанными йодом. По сравнению с этими пассажирками Александра казалась городской модницей. Ей стало легче, когда автобус дёрнулся и медленно вывернул с площади. Женщины перестали смотреть на неё и заговорили между собой, качаясь и сталкиваясь плечами на своём сиденье. Проплыл мимо фонарь, осветивший грубую каменную подворотню, и городок кончился.

Долго не могло прояснеть от плотного молочного тумана, в котором автобус будто стоял на месте, раскачиваясь. Только вдруг выскакивал перед лицом телеграфный столб или дерево у обочины.

А потом брызнуло солнце, открылось небо без единого облачка, стали видны поля цветущей гречихи, и без всякого повода стало весело на душе. Женщины сошли. Вместо них погрузился крепкий жилистый старичок в пиджаке с орденской планочкой, втащил и любовно уложил на пол автобуса две широкие доски, смолистые, горько пахучие.

«Вот! — гордясь и кивая на доски, улыбнулся он.— Знатный товар на домовину себе добыл. По-нынешнему ведь из фанеры строят».

Александра кивнула, неуверенно улыбнувшись. «Вот он доски себе на гроб достал и счастлив. А я проживу ещё двадцать, может быть, даже тридцать лет…» — думала она.

Тот же бодрый старик показал Александре дом. «Я по лицу увидел, что Матвея Исаныча дочка. Только вы его дождитесь, он на покосе, а дверь открыта, вот, проходите, отдохните с дороги…» — старичок посмотрел в глаза Александре, потом кивнул, потупился, кашлянул и вышел. Из низкого окошка Александре было видно, как старичок прошёл до калитки, поднатужившись, взвалил на спину обе свои доски.

Она огляделась. В комнате было прохладно и темно. По широким половицам подошла к высокому комоду с выдвижными ящиками.

На нём лежал широкий альбом в крепкой зелёной обложке с поломанной медной застёжкой и выцветшей золотой виньеткой: Фото.

На твёрдых карточках из наркомовского сумрака глядело уверенно скуластое лицо с выпирающим подбородком; глубоко посаженные глаза смотрели из-под лакового козырька фуражки, в петлицах три треугольника, френч с накладными карманами на груди, портупея.

На другом снимке, уже не во френче, а в гимнастёрке, похудевший, в пилотке, стриженный «под ноль» отец стоял на фоне какой-то стены, рядом с размытой тенью дерева, и гимнастёрку его украшал орден Красного Знамени. Глядя на эти фотографии, Александра, не выпуская альбома, подошла к небольшому зеркалу в простенке. Нет, она не казалась себе так уж похожей на отца. Повернулась в полупрофиль, снова анфас. Да уж явно не на мать, подумала она, отмечая те же скулы, тот же волевой подбородок, крепкую линию губ. Она перевернула страницу, и ей в лицо ударила белая летняя послевоенная Ялта, и смуглый брюнет в рубашке с отложным воротом обнимал крепкой рукой улыбающуюся молодую женщину в светлой панаме, а между ними стоял, задрав голову, вихрастый мальчонка в матроске. Александра захлопнула альбом. Вспомнила похороны матери. Вспомнила её последнюю улыбку: «Теперь уже скоро с ним буду…»

Прошёл ещё час. Александра Матвеевна сидела за столом у окна и больше не открывала альбом. Сонно ползали пчёлы по нагретому подоконнику. Ударила калитка, она подняла глаза и увидела моложавого старика с косой, лезвие которой было обмотано белой тряпицей. Длинная светлая рубаха, надетая навыпуск, открывала мосластые ключицы. Торчали крупные нос и кадык. По первому взгляду отец напомнил Александре тех могучих стариков, которых изображал на своих картинах Микеланджело Буонарроти. Но седая стриженая бородка смягчала его лицо. Он шёл торопливо и как бы незряче улыбаясь, исчез на секунду и снова появился, уже в комнате; остановившись в проёме двери, согнулся, подавшись вперёд, щурясь, вглядываясь; губы у него дрогнули, и, распахнув руки, он робко пошёл вперёд. Александра встала и, обдёрнув юбку, протянула ему руку.

Сели. На столе два чайные пары. Конфеты в выцветших обёртках.

Старик ровным негромким голосом, который он иногда подкреплял кашлем, рассказал Александре, как в сорок третьем году его после ранения списали вчистую, как женился на медсестре из тылового госпиталя, как за литр самогонки приятель-земляк, служивший при штабе, шлёпнул ему печать на извещение о том, что младший лейтенант Дронов пропал без вести. О том, как жил первое время после войны, как схоронил свою жену-медсестру и сына, погибших в автомобильной аварии. Грузовик перевернулся на трассе перед рейсовым автобусом Новороссийск — Сочи. Как долго не решался объявиться своей первой семье, как нашёл их адрес и вот наконец написал.

«Как там Сенька? Где трудится? Женатый? А ты?» — поглядел на её руку без кольца.

«Не жалеешь, что бросил нас?» — спросила Александра голосом как на собрании, внутренне напрягаясь, чтобы сказать этому чужому человеку «ты».

Старик вздрогнул и, не уводя глаз, зазвеневшим голосом повёл:

«Очень просто. Молодой был. После войны по-другому увидел. Подумал, что после всего, что было, я уже другой…»

«А теперь, значит, опять прежний?» — спросила Александра.

Старик усмехнулся в сторону, встал из-за стола, вынул из комода коробку папирос, чиркнул спичкой. «Прежним уже не станешь…он пару раз нервно дёрнул подбородком.— Мне себя оправдывать не нужно,— левая бровь полезла вверх, вниз от носа выступила глубокая морщина,— я за всё, что надо, сам отвечал и отвечу». Потом он быстро заморгал, бросил зашипевшую папиросу в ведро под рукомойником и отвернулся, стоя в синем дыму единственной сделанной затяжки.

«Чужой человек, совсем чужой злой старик,— подумала Александра и одновременно испугалась,— нервный, может, контуженный».

Прощалась торопливо, отводя глаза. «У меня нет времени, я на два дня отпросилась, надо ехать, поезд».— «О себе хоть расскажи».— «В другой раз расскажу». На пороге всё же обнялись. Александра постояла, как деревянная, чувствуя спиной большие ладони старика, глянула на косу, стоявшую в сенях, и выбежала на улицу.

Вечер был тихий, душный. В тучах за окраиной деревни вспыхивали зарницы, и не успела Александра дойти до навеса автобусной остановки, как дождь ударил отвесными струями в мучнистую пыль дороги, загрохотал по навесу, и маленький автобус подошёл как бы в ореоле отлетавших от него брызг. Вдруг начавшись, ливень так же быстро прошёл, и солнце ещё долго и мрачно смотрело красным глазом из-под чёрного облака на горизонте, озаряя поля и стену леса.

Снова была круглая брусчатая площадь с гипсовым пионером, высокие двери вокзала, деревянный перрон и подошедший поезд с нагретыми за день боками вагонов.

И только в поезде ахнула, стукнуло сердце, когда увидела в сумке угол голубой сорочки. Забыла отдать. Но, даже не допив стакан чаю, Александра сначала облокотилась, потом легла на подушку и, засыпая, ещё слышала лёгкое дребезжание подстаканника на столике.

Снился ей тяжёлый, утомительный сон, будто вечером, на закате, долго бродит она по кладбищу и никак не может отыскать могилу своего отца; находит наконец, но видит, что над могилой стоит памятник — гипсовый пионер с косой…

Проснулась серым туманным утром; поезд долго втягивался по пригородным путям, за оконной занавеской уже мелькали знакомые улицы, соседи вытаскивали вещи в коридор, проводница открыла дверь вагона.

На перроне Александру встретил брат. Семён как раз дежурил в этот день, был в чёрной форме с железнодорожными молоточками в петлицах и смотрелся солиднее, чем в обычной жизни. «Ну?» — спросил он сразу, принимая у сестры сумку. «Да, ничего,— ответила Александра.— Правильно ты сказал, ошибка, однофамилец оказался».— «Во как!» Александра пожала плечами: «Бывает…» — «Жалко»,— сказал Семён. Александра посмотрела на него: «Да. Жалко».— «Я бы, чтоб хоть раз батьку повидать, не знаю что отдал»,— он махнул рукой, отвернулся, и Александра, в какой уже раз, отметила его материнский профиль.

У Александры оставался ещё один свободный день, поэтому, добравшись до дому, она, не переодевшись с дороги, сразу сходила магазин и принялась готовить обед; сжав губы, стучала ножом по разделочной доске, рубила капусту. Когда с обедом было покончено, взялась мыть полы, яростно шуровала шваброй по углам и наконец, умаявшись, повалилась на диван, стала механически разбирать сумку. Наткнулась рукой на что-то лёгонькое, шелестящее. Леденец, тот, что подарила ей в поезде маленькая девочка. Александра разорвала обёртку и принялась, кусая, торопливо грызть его, пока не добралась, зажмурившись от слёз, до сладкой, как в детстве, деревянной палочки.

Опубликовано в Енисей №2, 2018

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Мамонтов Евгений

Родился в 1964 году. Окончил Литературный институт имени А. М. Горького в 1993 году. Лауреат премии имени Виктора Астафьева в номинации «Проза» (2004). Публиковался в журналах и альманахах «День и ночь», «Дальний Восток», «Октябрь», «Рубеж». Жил и работал во Владивостоке. С 2014 года — преподаватель Красноярского литературного лицея, руководитель творческой мастерской начинающих писателей. Заместитель главного редактора журнала «День и ночь» по прозе.

Регистрация
Сбросить пароль