Нюшин Женечка помирал тихо, но мучительно. В последнее время он и вовсе не вставал: лежал, по-рыбьи хватая затхлый комнатный воздух дочерна проникотиненными жабрами, — всё не мог надышаться досыта.
В среду утром он попросил Нюшу не ходить за батоном, а побыть возле него. Нюша, конечно, поворчала, что вот осталась теперь без булки к чаю, но всё же принялась уныло наводить порядок у мужнина одра. Женечка, чёрный и небритый, выгибал своё цыплячье тело и клацал зубами, пытаясь ухватить хоть глоточек кислорода, которого, однако, на этом свете для него уже не было.
— Хоть бы побрился, что ли, — шелестела Нюша, хмуря съёжившееся до младенческих размеров личико, — нешто можно таким лешим?
К двум часам Женечка вдруг заурчал, заклокотал всеми своими внутренними приспособлениями, проталкивая внутрь себя прокисший воздух, который не шёл дальше горла.
Нюша бросилась в кухню — поставить чайник на огонь. Пока она возилась там с пудовой посудиной, муж, прекратив безнадёжную ловлю легчайшего кислорода в дырявые лёгкие, отошёл.
Вытянувшись и одновременно умаляясь в размерах, лежал он, вмяв в подушку с измученной наволочкой сухую спокойную голову. Только полуприкрытые глаза его заволакивались траурной дымкой, да на краях синих губ остывала пена.
Пристально посмотрев на Женечку, Нюша натёрла ему щёки смоченным в кипятке полотенцем и принялась на скорую руку брить его, ещё тёплого, опасной бритвой, введенной в эксплуатацию ещё Женечкиным дедом. Она торопилась и кое-где даже порезала мужа, но кровь по известной причине не пошла.
Нюша уже собралась позвонить от соседки по «03», чтобы то, что ещё утром было Женечкой, увезли, как вдруг вспомнила, что завтра должен явиться почтальон с мужниной пенсией — тысячью и ещё восемьюдесятью рублями.
Нет, сегодня никак нельзя было отдавать Женечку санитарам.
Выбрив покойнику лицо, она стала его раздевать: стащила через безвольную и оттого налитую свинцом голову рубаху, затем сняла голубые с основательными пожелтениями кальсоны. Долго кряхтела, переворачивая его с боку на бок, — обмывала водой из чайника, драила полотенцем бесстрастное тело. Потом принесла белое исподнее, специально приготовленное неделю назад, и снова корячилась — обряжала.
Уже за окном во тьме кружили белые мухи, уличённые электрическим светом фонарей. Пора было укладываться.
Нюша задумчиво посмотрела на восковое с неотмирной синевой лицо супруга, аккуратно сложила его безразличные руки крестом на груди и, прикрыв покойника половиной густо пахнущего временем одеяла, осторожно легла с краю спиной к покойнику, натягивая на себя другую половину.
Стремительно засыпая, она вспомнила, что так и не поела.
Ночью Нюша тревожно ворочалась, то и дело натыкаясь на деревянные Женечкины углы. В тревоге она просыпалась и, приподнявшись на локте, вглядывалась в мужнин профиль пристально и подробно, как смотрят на редкую дорогую вещь в гостях или в музее. Женечка беззвучно смеялся, сверкая в молочном лунном свете парочкой железных зубов. Подумав, что очень жаль отдавать вместе с Женечкой такие хорошие зубы, она забывалась…
Утром вдова решила прежде дождаться мужниной пенсии, а уж потом отправляться за батоном.
Нюша перебирала Женечкины вещи. Что-то выбросить было жалко, и она села зашивать выходной мужнин костюм, отливающий по ещё крепкой лавсановой основе жирным блеском законной потёртости, да драить старым валенком чёрные со сбитыми внутрь каблуками башмаки тридцать девятого размера.
В четыре часа почтальонша внесла в комнату Женечкину пенсию.
Только когда измотанная марафонской дистанцией женщина грохнула на стол свою, ещё пропитанную энтузиазмом первых пятилеток суму, Нюша с ужасом заметила, что Женечкины руки сложены по-покойницки на груди. Пока почтальонша, чертыхаясь, возилась с сумой у кричащего при каждом прикосновении одноногого стола, Нюша, прикрывая худосочным корпусом мужнино изголовье, пыталась распрямить его сопротивляющиеся руки. Несмотря на ночь под ватным одеялом, покойник в верхней своей части был уже монолитом.
Дрожащими от нервного возбуждения руками Нюша натянула одеяло до Женечкиного носа, и тут же на другом конце кровати с готовностью выныр-нули желтые пальцы ног с морёной древесиной ногтей.
— Ой, — отшатнулась от стола почтальонша, — что-то он у вас как мёртвый, весь синий какой-то.
— Тоже скажете, спит он, намаялся за ночь с кашлем, — избегая смотреть в лицо почтальонше и суетливо перебирая невинные лоскуты шали, тараторила Нюша. — Насквозь больной человек. Дайте я за него распишусь.
Вдова подкатилась к столу, по-матросовски закрывая почтальонше обзор кровати, но та, бледная, смотрела через голову хозяйки, не в силах оторваться от мраморных пяток пенсионера.
Отсчитав деньги и торопливо сунув ведомость в карман, почтальонша стремительно вышла, дико скосив глаз на покойника и каждое мгновение ожидая получить между лопаток что-нибудь вроде ржавых ножниц.
Когда дверь, пронзительно поскрипев, лязгнула, а шаги почтальонши угасли на нижней площадке, Нюша, стиснув тугую пачку червонцев в глянцевом кулачке, рухнула на венский стул против одра, на время потеряв ориентацию в безвоздушном пространстве квартиры.
Сердце пыталось выпрыгнуть через рот, но путалось в гортани, сбивалось и падало — не могло отыскать выход. Нюша тупо смотрела на костяной Женечкин профиль, на его безвольные губы, уже не могущие покрыть собою ещё вполне рабочие зубы. Её беспокоила почтальонша: бледная, испуганная, неотрывно глядящая на Женечку…
Нюша только что обманула государство! Она обманула что-то очень большое, гремящее и гудящее; что-то непостижимое с чёрными машинами, флагами и военными в фуражках. Ей не было стыдно. Ей было страшно: она ждала звонка в дверь и почтальоншу с милиционером и понятыми на пороге.
Погрузив мужнину тысячу в валенок и втиснув его между стеной и комодом, Нюша отправилась с оставшимися рублями в сырой холод промозглых переулков искать батон, затравленно озираясь по сторонам.
Всякий раз, увидев женщину с толстой сумкой через плечо, она поспешно перебиралась на другую сторону улицы.
Вернувшись домой, когда луна яичным желтком уже впечаталась в чугунное небо, Нюша поискала сначала в шкафу, а потом и в тесной ванной спрятавшегося милиционера, отрезала от батона горбушку и стала без аппетита щипать из него мякоть, прихлёбывая кипяток с половинкой карамели «Слива». Поклевав, Нюша пошла к соседям звонить в «неотложку».
Женечку увезли ближе к утру.
В это же утро Нюша обыскалась мужниной тыщи — забыла, куда спрятала.
Через три дня из Мурманска прилетел сын.
— Какой молодец Виктор! — говорила Нюша соседке. — Помог мне мужа схоронить, столько денег потратил. Где ж тут напастись: десять тысяч стоит, чтобы тебя сожгли и урну вернули. Такая прорва!
Она жаловалась сыну, что потеряла где-то здесь, в квартире, огромные деньжищи отца. Сын равнодушно выслушал мать и, выпив в два стакана бутылку водки, улетел к молодой жене за Полярный круг.
Через три дня после сожжения мужа в нижнем зале крематория и погребения на кладбище урны с щепоткой песка, в которой Нюша, кстати, так и не нашла Женечкиных золотых коронок, заплаканную Нюшу задел на улице львовский автобус и проломил ей голову.
Поскольку ни в больничных палатах, ни в реанимации не нашлось свободного места, Нюшу поместили в больничном коридоре на раскладушке возле туалета.
Нюша была плоха, но, ввиду того что сознания не теряла и вела себя тихо, доктора её не трогали.
Целыми сутками она лежала на казённом белье и наблюдала входящих и выходящих из туалета больных. Весело развевались полы белоснежных халатов медсестёр и звенели баночки с анализами. Каждый вторник большой доктор брал волосатыми пальцами её освобожденную от стерильной повязки голову за темя и подбородок и изучал, изучал, изучал, как изучают подозрительную бутылку на просвет.
Погостив у туалета с месяц, Нюша решила, что помирать здесь было бы хорошо: и светло, и людей много.
Выбравшись из-под ветхого байкового одеяла, она часами теперь открывала и закрывала дверь туалета перед немощными ходячими. Лежачих Нюша наблюдала в открытые двери палат. Все они были похожи на Женечку…
Только умирать Нюша теперь не собиралась. И днем, и ночью вспоминала она картины того страшного — с почтальоншей и окостеневшим Женечкой — дня, старалась восстановить последовательность операций с мужниной тыщей после ухода почтальонши. Однако мысль её всякий раз бессильно срывалась в глубокие провалы снов, в которых она только и делала, что искала: в квартире, в морге, в больничном туалете, в сумке хохочущей жены сына, держащей свекровь за шиворот. Всякий раз, когда она наконец извлекала деньги из потайного места, они оказывались то черствой горбушкой, то заплатой к Женечкиному мундиру, в котором он мог вдруг заявиться из-за Полярного круга с мандаринами в пакете и кортиком на боку.
И всё это время вдову неотступно преследовала почтальонша с нарядом милиции. Серые ребята окружали Нюшу, прячась за мусорные баки и кучи грязного ноздреватого снега. Своими ядовитыми ухмылочками они травили жертву и не хватали её сразу, а постепенно замыкали круг.
Размахивая батоном, зловеще хохотала почтальонша… а Нюшины ноги не бежали… Только однажды, когда эта банда почти накрыла её, вдова рванулась ввысь и улетела маленькой птичкой.
В минуты, когда Нюша вспоминала живого Женечку, она иной раз была согласна и умереть, только бы наконец искупить свою вину перед государством. Однако злосчастная тыща не отпускала её на тот свет: держала, как поплавок, на поверхности в стенах районной больницы, мучила, терзала повреждённую голову вдовы, властно приказывая жить и выздоравливать.
«Вот выйду отсюда и всю квартиру переверну», — думала Нюша и не умирала, ставя тем самым лечащего врача с тяжелыми волосатыми руками в неловкое положение перед стайкой пушистых первокурсников, которым он доверительно как-то сказал, что бабулька денька два ещё, может, и поморгает, но потом уж как пить дать сожмурится…
В мужской палате опять лютовал больной Тузов, вдоль и поперек истатуированный бытовыми жанровыми сценками и сомнительными символами одиночества. Владелец надтреснутого в нескольких местах голоса, этот матёрый старожил стационарного лечения в условиях Крайнего Севера обладал неистребимым желанием быть полезным администрации.
По его представлениям, это должно было возвышать его над остальным контингентом и давать дополнительные права на раздаче.
Он уже прихватил ремнями руки парализованного в нижней части старика и грязно отчитывал его за нарушение общественного порядка.
Дело в том, что безумный старик был онанистом, за что периодически претерпевал побои со стороны Тузова.
Обычно во время врачебного обхода онанист стремительно сбрасывал одеяло и, предъявив окружающим свое готовое к употреблению хозяйство, начинал с радостной мстительностью действовать, то и дело с негодованием поглядывая на собственную безвольную плоть, торчащую из яростного кулака. Тогда Тузов, как боец сил быстрого реагирования, кидался на террориста сверху и крутил ему руки, хрипя и брызжа раскалённой слюной… Кроме того, старик мочился под себя и мог запросто сделать под одеялом кучу, чего Тузов не позволял никому из сопалатников.
Разгневанный Тузов и санитар Саша, который ворочал в палатах парализованных или перекидывал с койки на каталку снятых с довольствия, чтобы везти их под раздувающейся простынёй в морг, стояли сейчас над связанным безумцем — как раз напротив открытой двери — и с чувством стыдили его. В палату вошла медсестра Ирина, и Тузов принялся доносить ей на старика в оправдание тех жёстких мер, которые ему пришлось предпринять полчаса назад. Тузов советовал больше никогда не отвязывать злодея в счёт возмещения нанесённого общественной нравственности ущерба.
— Пускай этот гад лучше сдохнет! — хрипел Тузов.
Медсестра качала головой и строго, как маленькому, говорила булькающему старику, что может и обидеться на мальчика за такое его поведение (Тузов при этом зажимал мальчику рот своей приёмистой ладонью), что они для него всё делают, а он этого не ценит, да ещё и безобразничает.
Затем она попросила развязать несчастного, надеясь на его примерное поведение в будущем. Тузов, прижимая ладони к груди, пробовал отговорить медсестру, утверждая, что из такого фраера эту погань и клещами не вырвешь, но Ирина, строго погрозив старичку, настояла на своём.
Тогда внешне неохотно (пихая нарушителя кулаками в живот и грудь), однако с тайным удовлетворением, Тузов выполнил распоряжение вышестоящего начальства, ощущая сопричастность лечебному процессу и заражаясь сознанием врачебной корпоративности.
Нюша с тоской думала о том, что скоро ей вновь предстоит сжиматься под пристальным взглядом государства. Девочки из булочной, разбитные работницы жилконторы, а главное — милиционеры на перекрёстках — все они будут вправе схватить Нюшу за руку и отвести на очную ставку к почтальонше.
Эх, может, ей стоило ещё при получении отказаться от мужниной тыщи? Но как раз тогда Нюше казалось несправедливым то, что пенсию принесли уже холодному Женечке. Ведь могли и на день раньше! И всё было бы законно. А теперь? Теперь надо ещё найти эту тыщу и добровольно отнести её в милицию: нате, мол, судите, если, конечно, не жалко бедной старухи…
Подумав таким образом, вдова успокаивалась и с наслаждением погружалась в тёплую трясину снов, где тыща выныривала то там, то тут среди бессвязного сюжета: то грозила ей Витиным кулаком, то привязывала её к уличному столбу тузовскими ремнями, а онанист без штанов ехал на неё на многотонном катке… Тыща была обижена на Нюшу за то, что та мочится под себя, а судно не просит. Вдова клялась, что у неё ещё крепкий мочевой пузырь, а мочится как раз парализованный санитар Саша.
Утром, заговорщески подмигивая, Нюша рассказывала Ирине о своих ночных видениях, называя медсестру Виктором. Когда она, хихикая, упоминала тыщу, ругавшую её почем зря за нарушение больничного режима, Ирина согласно кивала, но глаза её вдруг начинали отражать небо с уныло плывущими облаками. Глубоко, до судороги зевнув, медсестра уходила по делам.
По мере того как вдова осваивала новое жизненное пространство в бледно-зелёных рамках больничного коридора, она как-то незаметно для себя стала перебираться из пропахшей карболкой действительности в волшебное царство снов.
Это только поначалу Нюшу преследовали пружинистые ребята и зловеще хохочущая почтальонша, наводя на вдову ужас. Теперь всё чаще вдова парила птицей над их жадно растопыренными пальцами: купалась в тёплых струях, жмурилась на ласковое светило.
Кроме того, во сне Нюше было легче искать свою тыщу. Она извлекала её то из-под стола за мягкую лапку с осторожными коготками, то из сумки с документами за шкирку, и тыща не пыталась вырваться, укладываясь на коленях старушки. Правда, Нюша не знала, что с ней, с этой тыщей, ей теперь делать, но в том, что это и есть её тыща, она не сомневалась.
Порой во снах оказывалось так много воздуха и света, что они до самого горизонта раздвигали рамки Нюшиных сюжетов, и тогда тыща Нюше была уже не нужна. Она надолго перебиралась в довоенные времена и обитала там, в сестрорецком доме, где, кроме неё (почему-то совсем одинокой, без родителей, без обедов и ужинов на веранде), жили в больничных палатах ещё пять-шесть семей.
В Сестрорецке всегда было лето. Маленькой-маленькой, в одних трусах, она бегала вдоль кромки залива с каким-то довоенным мальчиком.
Мальчик всё время хотел сделать ей укол, но Нюша трусиков не снимала, и мальчишка грозился не дать ей за это откусить от батона… Соседи несколько раз молча хватали её за руку и приводили то к почтальонше, то к медсестре. В дверях стояли военные с внимательными холодными глазами, в портупеях и с планшетами. Внезапно из-за портьеры появлялся Женечка в пижаме и с мраморными пятками, одним своим присутствием снимая напряженность ситуации. Основательность уходила из военных. Они садились пить вино вместе с Женечкой, причём одним из военных оказывался их сын Виктор, а другим — волосатый доктор в распахнутой на влажной груди рубахе. Нюша тоже подходила к столу и лезла на колени к доктору, но строгий Виктор, заполняя на Женечку протокол задержания, гнал её. Ведь она была в рваном больничном халате, и сестра Ирина уже подносила к ней шприц, чтобы сделать укольчик с витаминами!
Нюша упрашивала Виктора не увозить её отца, которым почему-то был Женечка, потому что в морге теперь и без Женечки много народу — лечь некуда. Виктор отмахивался от Нюши, недовольно поворачивая к ней свое тузовское с яростными морщинами лицо, и они вместе с доктором шили Женечке дело в Нюшиной медицинской карте…
Нюша и не заметила, как сон в её жизни стал значить много больше, чем больничная явь с контингентом и персоналом. Сон стал самым ценным в её жизни, и сновидения отвоёвывали у действительности всё большее пространство для иллюзий.
Её пробуждения теперь напоминали впадение в страшный сон, в котором у неё с головы внезапно срывали гнойную повязку, и ей страстно хотелось чего-нибудь сладенького — так хотелось, что сосало под ложечкой. Поэтому вдова старалась побыстрее выполнить всё требуемое от неё режимом и тут же нырнуть в спасительный туман.
Там, в тумане, Нюша не очень-то и боялась гнева государства, идущего по её следу с намерением уличить. Бывало, вдову брали под белы руки, чтобы отвести в тюрьму. Но провожатые — скажем, Тузов с ремнями или Виктор с медсестрой Ириной в соломенных шляпах вместо милицейских фуражек — сами не знали, на какой улице тюрьма, а Нюшу, конечно, им не подсказывала, хотя отлично помнила, что тюрьма — по коридору направо, в булочной. Измазанные пятнами солнечного света, покусывая сочные травинки, они водили Нюшу по Сестрорецку под шумящими соснами или по проходным дворам Петроградской, оказываясь то в морге, то в больничном туалете, которым заведовал санитар Саша.
Иногда Нюшу увозили в вагоне поезда, где она ехала вместе с волосатым доктором, Виктором и Женечкой. Нюша размещалась на верхней полке и весело смотрела в окно, где сначала плыл больничный коридор, потом припорошенная липким снежком Петроградская, а уж потом Сестрорецк с загорающими у залива. Нюша просила у пьющего водку Виктора стакан лимонада, но, увидев, как сквозь Виктора неуловимым образом проступает Тузов, прикусывала себе язык…
Но увозили Нюшу недалеко. Поезд обычно останавливался возле Шуваловского кладбища или у жилконторы, и Нюшу отпускали на все четыре стороны. Если же её каким-то непонятным образом и доставляли к тюрьме, то тюрьмою оказывался Дворец культуры с красными ковровыми дорожкащи и большими картинами на сельскохозяйственные темы. Картины высились в простенках между мраморными колоннами, в любое мгновение грозя сорваться с крюков и раздавить Нюшу.
Провожатые вели, вели, вели притихшую Нюшу, а потом враз терялись в толпах культурно отдыхающего населения. Тогда Нюша на цыпочках заходила в буфет и просила двести граммов конфет «Мишка на севере», пирожное эклер и стакан ситро. Она ела эклер, в котором пыталась отыскать забытый вкус, и пила лимонад без газа. Конфеты же ей не удавалось даже попробовать. Толстая буфетчица в белом фартуке под видом конфет подсовывала ей то кусочки хозяйственного мыла, то хлебные корки…
Понимание собственной неуязвимости очень скоро привилось Нюшиным снам, и она заметно осмелела. Ей даже нравилось, когда всё новые люди (конечно, это были всё те же Виктор и Женечка, Тузов с онанистом или медсестра с доктором, только загримированные и обновленные то костюмами и шляпами, а то фуражками и портупеями) приходили за ней, чтобы отвести её куда следует. Но повторялся всё тот же сюжет с походом в буфет Дворца культуры или в шуваловскую церковь… Однажды её, правда, довели до следователя, но следователем оказался Женечка, который послал её за батоном.
Там, в глубоких, как перина, пропастях, куда она добровольно и с радостью падала, можно было носить шёлковое платье. Иногда ей удавалось даже щегольнуть в блузке с горошинами под ручку со скрипящим зеркальными сапогами военным. Идущие навстречу им Женечка и Виктор с аккуратными чёлками на стриженых головах сторонились и, открыв рты, смотрели на неё, как на орденоносца из кинофильма «Светлый путь».
Почтальонша приходила к ней и каялась. Она приносила для Женечки огромную сумку с пуговицами, бисером и обрывками старых газет, на которых свинцовым карандашом было нарисовано множество единичек и нулей — это и были деньги. Из-под обрывков газет выглядывал зелёный Витин паровозик. Жаль, что в сумке не попадалось серебра, ну хоть пары гривенничков…
Суета, царившая в больничном коридоре, испугала Нюшу. Рядом стояла тарелка с пахнущей медициной кашей и крутым яйцом. Но вдова не хотела есть, она хотела поскорее вернуться в родные места, в то полное лазури и света пространство, которое заместило Нюшу, оставив лечащему персоналу лишь дряблую оболочку. Разлетаясь, это пространство толкалось внутри, как ребёнок, билось в Нюшу, вернее, в то, что снаружи ещё пока считалось Нюшей, на самом же деле было тончайшей — тоньше папиросной бумаги — границей.
Нюша спряталась под одеяло, боясь, что кто-нибудь неосторожным движением нарушит эту границу и выпустит наружу сверкающие сестрорецкие небеса.
К Нюше подошёл Тузов. Бедная вдова натянула одеяло до самых глаз.
Обнажая жёлтые с трауром обломки среди мертвецки синих десен, Тузов захрипел:
— Смотри у меня, бабка, дочирикаешься! Отправим и тебя к психам!
Нюша попробовала сладенько улыбнуться Тузову, но тот так грозно махнул рукой в направлении травмированного Нюшиного черепа, что вдова, зажмурившись, постаралась провалиться сквозь землю.
Теперь, когда Нюшу будили, чтобы осмотреть её повреждённую голову или сделать процедуру, она нервничала, по-птичьи торопясь в Сестрорецк, и скороговоркой сообщала, что тыща ею ещё не найдена, так что отдавать государству пока нечего.
Сделав невинное лицо, она путала следствие, которое учиняли ей доктора и медсёстры: то не слышала вопросов, то громко сообщала, что к ней сейчас придёт Женечка и принесёт чего-нибудь сладкого с пенсии, так что присвоить себе государственную тыщу рублей она просто не могла. Ведь Женечка-то жив! Вместе с Виктором он ходил вчера договариваться к почтальонше, которой она, Нюша, нисколько не боится, потому что ни в чём не виновата… А сама боялась, боялась почтальонши и… Тузова.
Оказывается, Тузов всё знает! Сегодня ночью он связал и обыскивал Нюшу: рылся в карманах её больничного халата, где были только хлебные крошки. Когда Тузов сосчитал крошки, оказалось, что полтыщи не хватает. Тогда он пригрозил Нюше, что, если та съела другую половину, он не отпустит её на залив. Нюша плакала, просила дать ей самой поискать в карманах, потому что ещё очень много крошек могло завалиться в карманный шов… И нигде не было Женечки, который обязан был охранять её: стоять за портьерой или подглядывать через дырочку из шкафа.
Холодным тоном Нюша сообщала кому-нибудь из проходящих мимо по коридору, что улетать отсюда она никуда не собирается, так что пусть Тузов не беспокоится. А сама готовилась затеряться в сосновом лесу за сестрорецким домом, в душистых и мягких, словно кошачьи хвосты, лапах; найти сухие листья и жить там на грибах и чернике до ноября. И ещё: ходить по земле ногами она была больше не намерена.
«Только летать», — решила про себя Нюша.
Удивительное дело: чем меньше свободы для глаз и передвижения оставалось у вдовы, тем обширней становилось её внутреннее потайное пространство. По мере того как жизнь неумолимо сжималась вокруг Нюши — сначала до размеров больничного коридора с тарелкой застывшей пищи, а потом и вовсе до четырёх углов раскладушки, — сосновые леса вдоль залива, в которых обитала она вместе с бабочками и жуками, росли вглубь и вширь, отодвигая линию горизонта, и какие-то новые деревянные строения открывались её восторженному взору.
Нюшу везли на машине. Она молчала: боялась проговориться, что умеет летать, что, когда её поставят перед почтальоншей, обязательно улетит. Да-да, улетит… потому что ей страшно заглянуть в лицо почтальонше. А вдруг оно тузовское, с гниющими развалинами в перекошенном рту?
Вдова прекрасно понимала, что, когда они будут выходить из машины, эти двое молчаливых санитаров обязательно окажутся Женечкой и Виктором, и поэтому украдкой поглядывала то на одного, то на другого, боясь пропустить момент чудесного превращения.
Они шли по сырому коридору, где навстречу им попадались задумчивые полосатые люди. Нюша шепнула одному из санитаров, что знает о том, что он её Женечка! Только в последний момент он должен обязательно стать собой, чтобы защитить её от Тузова. Нет-нет, не столько её, сколько сестрорецкое небо, которое сейчас там, внутри… Женечка кивал головой и ещё крепче сжимал вдове руку.
Наконец-то Нюше выделили железную кровать!
Правда, куда-то делись медсестра Ирочка, волосатый доктор и санитар Саша. В соседней палате наверняка сидел Тузов и, конечно же, подглядывал за Нюшей в замочную скважину. Но Нюша не спускалась на землю: она пряталась в кронах деревьев, выглядывала из листвы острым клювом, лишь иногда позволяя себе петь короткие песни.
Долгое время вдова не могла понять, зачем она каждый раз возвращается из прогретого летним солнцем, пахнущего смолой и грибами леса, от ласковых волн залива на эту высокую кровать с жёсткой панцирной сеткой? По её представлениям, жизнь давным-давно переместилась обратно в Сестрорецк (да-да, а на Петроградской стороне она жила, скорее всего, по чьей-то ошибке!). Потом поняла: периодическое возвращение сюда было чем-то вроде исполнения долга перед государством, которому Нюша была ещё должна целую тыщу.
Ни спать, ни есть Нюше уже давно не хотелось. Её распущенные волосы (ленточка в горошек утонула в заливе или её стянул довоенный мальчик) до самых корней выгорели на солнце, а ноги и руки стали чёрными от загара, сосновые лапы и мелкий кустарник оставляли на них, как на школьной доске, чёрточки-царапки.
На открытой танцплощадке Нюшу ждал один знакомый, кажется, старший лейтенант, уходящий на войну. Лейтенант держал за спиной букет ромашек. Нюша почему-то знала про ромашки, и ей было скучно. Она говорила лейтенанту, что он идёт теперь на войну, где его убьют. Лейтенант улыбался и грустно кивал головой… Вдруг Нюша вспомнила, что видела этого лейтенанта месяц или два назад, и тогда он, белозубо улыбаясь, сказал ей, что его уже, слава богу, убили. И вот теперь Нюша смотрела на лейтенанта, мучительно пытаясь вспомнить день, когда время, круто развернувшись, пошло вспять.
Белозубый лейтенант оказался Женечкой. Нюша поняла это, когда он в её комнате вдруг стал снимать с себя гимнастёрку. Под гимнастёркой была старая Женечкина пижама. Нюша сказала лейтенанту, что ему не надо полностью снимать с себя гимнастерку, потому что тогда он окажется Женечкой, а ведь Женечка умер ещё зимой.
Внезапно около Нюши объявился ещё один человек, которого она никогда прежде не видела, но отлично знала. Нюша любила его больше всех, потому что это был её отец.
И как только она не догадывалась об этом прежде!
Нюше всё время хотелось прижаться к отцу и спрятаться под его широкими крыльями. Но отец был строг: он не признавал нежностей, никогда не говорил с ней и всякий раз, когда она пыталась забежать далеко в лес, строго брал её за руку. До сих пор Нюша не могла разглядеть его лицо, потому что вместо лица у него было… солнце.
Однажды отец сказал Нюше, чтобы она собиралась в путь.
— Скоро мы полетим вон туда, — сказал отец, указывая на ослепительную даль. — Но сначала тебе надо исповедаться.
Отец положил на её голову свои широкие ладони, и Нюша заплакала. Ничего не говоря, она плакала, плакала, не боясь выплакать себя до последнего атома. О, как сладко ей было при этом! Когда же отец снял с неё ладони, Нюша поняла, что больше не имеет веса: даже свет теперь пролетает её насквозь.
Уже давным-давно исчезли и беззубый Тузов, и краснолицый Витенька; уже лейтенант, окончательно ставший Женечкой, неудержимо кашляя, уехал на войну в пижаме, а Нюша всё летала над заливом или ходила в лес под присмотром отца.
Он приходил по утрам, стучался в шкаф, где жила Нюша со своими игрушками, и брал её с собой в лес собирать шишки. Нюша прицеплялась парафиновыми пальчиками к его указательному пальцу, и они медленно шли в гору. Под мышкой у Нюши был плюшевый медведь с выбивавшимися из прорех опилками. Она подолгу отдыхала на каждом пеньке, но медведя не отдавала. Нюша собирала шишки в маленькую корзинку, чтобы потом накормить ими своего мишку…
Ввиду того, что Нюша боялась улетать к свету, свет стал сам постепенно приближаться к Нюше.
Белый и ослепительный, он затопил Нюшин Сестрорецк, а сама Нюша стала такой невесомой, что порой не могла приземлиться: небо держало её, как воздушный шар. Тогда отец брал Сестрорецк на ладонь и подносил его к Нюшиному носу, а она пыталась разглядеть сквозь маленькие слюдяные окна раскрашенных деревянных жителей…
Лишь на несколько минут вернулась Нюша в свою палату на холодную кровать без скрипа, да и то лишь потому, что её трогали за нос Женечка с Виктором. Зачем они покинули Сестрорецк, ведь там крутили пластинки Утёсова люди в парусиновых туфлях и широченных брюках?
Подниматься с кровати было боязно: Тузов и почтальонша напали бы на неё. Кровать оставалась единственным местом, где поймать Нюшу было уже нельзя. Зная это, она с улыбкой гладила свой полосатый матрас…
Но мочиться под себя запрещал Тузов, и Нюша помнила это!
Она потихоньку сползла с кровати и, невесомая, присела в чаще среди таинственно качающихся еловых лап. В этот момент в комнату ворвался Виктор в синем халате с засученными до локтей рукавами, до того полночи тянувший изо рта бесконечный волос. Он включил свет и, взревев по-медвежьи, набросился на неё.
«Плюшевый медведь — Виктор???»
Виктор схватил её за голову и сделал очень больно. Нюша понимала: здесь что-то не так! Она пыталась вспомнить всю предыдущую жизнь, чтобы установить причину такого поведения сына… Ах да, она куда-то сунула его зелёный паровозик!
— Витенька, — шепнула она ему, — твой паровозик нашёлся. У него нет трубы, но продавщица из булочной обязательно починит его!
И тут до неё дошло: тыща! Виктору нужна тыща! Но где её взять?!
Закрывая голову руками, Нюша пыталась заползти под кровать. Ей хотелось сказать сыну всё: что она живёт среди леса в шкафу, пахнущем мандаринами, и летает в ослепительном свете над кромкой залива, где её отыскал отец…
И тут она поняла, что её сын, этот плюшевый медвежонок, — на самом деле Тузов. Страшный и жестокий, который всю жизнь притворялся Виктором! Здесь, на земле, были только Тузов и тыща, которые изъели, изглодали её, как жучки. И никогда тут не было ни лейтенанта Женечки, ни Сестрорецка, ни отца. Не было. И от этого уже нельзя было спрятаться. А Тузов бил её, бил, бил, бил… И Нюша, вдруг перестав чувствовать боль, со слезами обретённого покоя прошептала, что, если Витенька так настаивает, она сейчас же возьмёт его с собой к небу.
Загибающимися ногтями она вонзилась в мёртвые борозды своего лица и разорвала их, выпустив свет на свободу.
Опубликовано в Лёд и пламень №5, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!