Живые мертвые
6 августа 1915 года во время обороны крепости Осовец произошел эпизод, вошедший в историю Первой мировой войны как «атака мертвецов». Остатки трех рот русских солдат под командованием подпоручика Котлинского, отравленные газом, смогли не только ликвидировать прорыв немецких войск к крепости, но и полностью отбить штурм. Устрашенные видом окровавленных, умирающих от хлорного отравления, но продолжающих яростно биться русских солдат, немецкие пехотинцы бежали так, что погибали на проволочных сетях, более того, многие погибли, задавленные в панике своими же товарищами.
(Из истории Первой мировой войны).
Гюнтер Мюллер сидел в углу окопчика на снарядном ящике, вытянув длинные тощие ноги. Маленький карандашик, плотно сжатый неловкими грязными пальцами с обкусанными ногтями, царапал страницы дешевого блокнотика. Гюнтер Мюллер мечтал стать писателем, и война, разворачивающаяся вокруг, была материалом для его будущих шедевров, за которые, несомненно, заплатят потом хорошие деньги. Он был очень практичным молодым человеком.
Вообще-то Гюнтер Мюллер хотел стать аптекарем. Он даже присмотрел аптеку, владельцем которой мог бы стать, если бы обстоятельства сложились благоприятно. Герр Канцельбаум был владельцем прекрасного заведения, где покупали лекарства уважаемые жители городка, а еще там можно было купить фруктовое мороженое, лакрицу и пастилки для кашля – все детишки мечтали посетить аптеку герра Канцельбаума. Кроме аптеки у герра Канцельбаума была прехорошенькая дочь, и молодой Мюллер считал, что это отличная партия.
Война отложила исполнение мечтаний на неопределенный срок. Прелестная фрейлен Канцельбаум между двумя безобидными поцелуями в задней комнате аптеки клялась, что дождется своего Гюнтера, что ни за что не выйдет замуж ни за кого другого, лучше она умрет! Но Гюнтер Мюллер был практичным молодым человеком и прекрасно понимал, что если герр Канцельбаум найдет для дочери хорошую партию, то Марта мгновенно забудет все свои клятвы. Может, поплачет немножко над фотографией солдата, а затем уберет портрет подальше, к сухим розам, которые хранит из сентиментальности, и пойдет под венец, играя улыбкой на розовых пухлых губках. Поэтому Гюнтер Мюллер мечтал, чтобы война быстрее закончилась. Еще он надеялся, что эта проклятая война, которая подлым образом разрушила его планы, поможет ему хотя бы разбогатеть.
А почему бы и нет? После войны будет спрос на книги, где в подробностях опишут все боевые действия, подвиги солдат кайзера, славу германского оружия. Ну а если автором такой книги окажется не просто очевидец событий, рассматривавший их со стороны, с какого-нибудь удобного местечка в подзорную трубу, но настоящий солдат, поднимавшийся неоднократно в атаку, чудом выживший под многократными обстрелами, вшивевший в окопах… Ну, такая книга будет вообще продаваться, как горячие пирожки зимой!
Война даже начинала нравиться Мюллеру. Перед ним внезапно открылись неведомые раньше перспективы, и он даже осмеливался иногда мечтать о партии куда как более привлекательной, чем очаровательная фрейлен Канцельбаум. Ведь если он станет писателем, то что какая-то дочь аптекаря! Он станет вхож в самые высокие круги. А ведь у фабрикантов тоже есть дочери, которым нравятся бравые солдаты.
Так что маленький дешевый блокнотик был для Гюнтера Мюллера самым ценным достоянием, где каждая строчка могла превратиться в звонкие монеты или приятно похрустывающие купюры. Так Мюллер мечтал и записывал все, что видел, в маленький дешевый блокнотик. Еще он добавлял туда рассказы бывалых солдат, справедливо считая, что неплохо будет разбавить сухую действительность некоторой толикой фантазии, это даже придаст большую достоверность описываемым событиям, а также позволит подчеркнуть героизм германских солдат, которые буквально вырвали победу у противника. Особенно Мюллеру нравились рассказы о русской зиме – старики пугали этим молодых, вспоминая гибель наполеоновской армии и предрекая бесславную кончину всем, кто столкнется с проклятыми русскими морозами.
А вообще Мюллеру не нравилась эта война. Ну да он не кайзер, ему не обязательно должно нравиться, его дело – исполнять приказы. Там, наверху, точно знают, зачем солдаты вроде Мюллера сидят в окопах и кормят вшей, зачем они умирают на чужой земле. Может, если подумать как следует, Мюллер тоже сможет понять это, но слишком сложные мысли вызывают головную боль, да и кому они нужны. Думай или не думай, а приказы исполнять все равно придется. Так что лучше обойтись без головной боли.
***
В этом последнем рывке исчезла вся их прошлая жизнь, все мысли о доме и близких. Не осталось ничего, связывающего с миром живых.
– За Россию! – хотел выкрикнуть подпоручик, но отравленные разрушающиеся легкие задушили звук, и лишь шевельнулись потрескавшиеся губы. Вместе с кровью потекли слова: – За Россию. мать. за Россию.
Гюнтер Мюллер вспомнил хорошенькую фрейлен Канцельбаум, солидную вывеску аптеки. Он крепко зажмурился, пытаясь удержать видение. Он вовсе не желал видеть то, что происходило вокруг. Эти русские.
Кто-то всхрипнул рядом, и глаза Мюллера раскрылись сами собой. Русский офицер лежал, неловко раскинув руки, на окопном бруствере, и из-под его пальцев, испачканных кровью, сыпался песок. Губы русского двигались, на них вспухали кровавые пузыри, лопались с едва слышным потрескиванием.
– За. за. ро. ди. – выхрипел русский последним усилием. – За. ро.
Мюллер не разобрал чужой речи, но темный ужас объял его. Что говорил этот офицер? На что тратил последний глоток воздуха, последние свои секунды? Он не вспоминал про аптеку или что-нибудь в этом роде – в этом Гюнтер Мюллер, практичный молодой человек, мог бы поклясться. Русский думал о чем-то другом, недосягаемом, и это было особенно страшно.
Подпоручик повернул голову, поймал взглядом кусочек небесной летней сини, и еще капля крови с губ ушла на улыбку.
Гюнтер Мюллер продолжал сидеть на снарядном ящике, а его длинные тощие ноги так и были вытянуты. Он не двинулся с места с тех пор, как эти сумасшедшие русские пошли в атаку. Мюллер сидел, уставившись перед собой выпученными глазами, в которых лопались сосуды, делая их красными, заполненными кровью. Это было единственное ранение солдата. Вокруг гибли другие, а на нем не было ни царапины. Но внутри все рвалось в клочья, и несостоявшийся аптекарь не мог даже вдохнуть – ужас сковывал грудь, сжимал сердце.
Гюнтер Мюллер шевельнулся: он подтянул ноги, высоко подняв острые колени. Блокнотик и карандашный огрызок выскользнули из пальцев, вцепившихся в плотную ткань мундира. Он срывал ногти, пытаясь расстегнуть мундир, но не замечал боли. В конце концов ему удалось оторвать несколько пуговиц и вдохнуть кислый пороховой воздух. Гюнтер Мюллер расплылся в улыбке – воздух показался сладким, как когда-то давным-давно на дедовой ферме. Дети кайзера лежали повсюду, раскинув руки, будто хотели забрать с собой в последний путь хотя бы кусочек этой чужой, чуждой и страшной земли. Гюнтер Мюллер не хотел этой земли ни щепотки. Он бы желал, чтобы даже на сапогах не осталось ни крошки глины, ни единой песчинки.
Летняя синева неба окутала солдата, залила его теплом, и Гюнтер Мюллер засмеялся, запрокидывая голову, упираясь светлым затылком в глинистую, сухо осыпающуюся стенку окопчика. Он продолжал смеяться и тогда, когда его увозили с поля, заполненного мертвыми. Он смеялся еще долгие годы, которые прожил в скорбном доме, не видя перед собой ничего, кроме мертвецов, завернутых в окровавленные тряпки, с винтовками наперевес – и штыки были примкнуты, и эти мертвецы шли в атаку, и через тряпки на их лицах сверкали алой крова-востью ошалевшие яростные глаза, и умирающий чужой офицер шептал что-то непонятное, что необходимо, важно было понять, но Гюнтер Мюллер понять не мог.
Старые девы
Трех сестер моего деда я всегда считала старыми девами. Но это было неправдой. Лишь тетя Хава никогда не испытывала радостей брака, и то по единственной причине: ее жених безвозвратно сгинул где-то на полях сражений Великой Войны. А тетя Гита и тетя Оля побывали замужем. Правда, не очень долго – Великая Война расторгла браков гораздо больше, чем все народные суды Беларуси.
Между прочим, тетя Оля была сестрой не настоящей. Если совсем точно, то вообще не была сестрой. Во время той самой Великой Войны беременная девочка, все родные которой погибли в первые же дни, прибилась к двум сестрам, пробивающимся в эвакуацию. Одна из них – тетя Гита – была с ребенком на руках, тетя Хава каждый день ждала с фронта писем жениха. Так что тетя Оля органично вписалась в этот маленький коллектив. Увы, Великая Война сломала ее жизнь окончательно и бесповоротно: молодой муж, отправившийся на фронт чуть не от свадебного застолья, погиб в каком-то безвестном бою, бездарно и бессмысленно, как гибло множество других молодых и не очень, – Великая Война не знала пощады и плевать хотела на все людские надежды и чаяния. Ребенок тети Оли родился мертвым, как множество других детей во время проклятой войны – младенцы будто не желали приходить в мир, взорвавшийся черным безумием жутких сражений.
В общем, тетя Гита, тетя Хава и тетя Оля остались втроем. Нет, вчетвером. Ведь у них был Боренька – сын тети Гиты, и на этом основании тетя Гита считалась старшей в этой женской триаде. Ее муж тоже не вернулся с войны, и женщины, привыкшие считать себя сестрами, зажили втроем, воспитывая мальчика. Боренька вырос и стал не простым человеком. Он стал Спортивным Комментатором. Да-да, именно так они это и произносили – будто слова начинались с заглавных букв. А иногда даже так нажимали на буквы, что они все казались заглавными: «Наш Боренька – СПОРТИВНЫЙ КОММЕНТАТОР!», – и любому было совершенно понятно, что это ужасно важная профессия и Бореньку можно сравнить разве что с министром или академиком-ядерщиком.
Одна беда: комментирование различных спортивных состязаний увело Бореньку далеко от трех женщин. Тетя Гита, тетя Хава и тетя Оля остались втроем окончательно. Редкие Боренькины визиты озаряли их жизнь ясным солнечным светом. К сожалению, визиты с годами становились все реже: Боренька прочно врастал в новую красивую жизнь Спортивных Комментаторов, забывая о трех постаревших сестрах, ожидающих его появления в квартирке, пропахшей еще с военных времен безнадежной тоской и одиночеством. Возможно именно этот запах и привел к тому, что сестер все считали старыми девами, несмотря на то что две из них точно побывали замужем, да к тому же у них был Боренька. Странное дело: одиночество пахнет гораздо менее тоскливо, когда человек один, но одиночество группы людей пахнет так пронзительно, что слезы режут глаза.
Один раз в году, в самые солнечные дни летних каникул, бабушка возила меня в Гомель навещать тамошних родственников. В том числе и дедушкиных сестер – тетю Гиту, тетю Хаву и тетю Олю, из которых одна – тетя Оля – была ненастоящей сестрой, но об этом не принято было говорить вслух, о чем меня предупредили еще в пятилетнем возрасте. Интересно, что порядок перечисления сестер никогда не менялся. Положено было говорить именно так: тетя Гита, тетя Хава и тетя Оля, и никак иначе. По старшинству, принятому в триаде.
Это было самое мучительное время каникул. Гомель казался мне слишком маленьким и безнадежно провинциальным. Улицы города были слишком тихими по сравнению с родным Минском – слишком мало людей, слишком много частных домов, наводящих на мысли о деревне. Единственным очарованием Гомеля в моих глазах были черные лебеди, плававшие в парковом пруду. В Минске черных лебедей не было, только классические белые в Ботаническом саду. Но чудесное лебединое впечатление было изрядно подпорчено тетей Гитой, тетей Хавой и тетей Олей – их квартира была совсем рядом с парком, и посещение лебедей плавно переходило в посещение сестер.
Честно говоря, сестры бабушку недолюбливали. Дедушка был их любимым братом, и они были убеждены, что бабушка его недостойна. С их точки зрения, относительно удовлетворительной женой для брата была бы какая-нибудь известная актриса. Они частенько перешептывались, совершенно не стесняясь, что бабушка их слышит: «Он такой красавец, такой умный, а она – всего лишь бухгалтер!» Бухгалтер – это было для них слишком обыденно. Вот если бы дедушка женился на Орловой или Целиковской – вот это да, это было бы правильно. К тому же бабушка старела, а любимые артистки оставались вечно молодыми на телевизионном экране. И сестры даже не замечали течения времени, когда, просматривая какой-нибудь фильм сороковых годов, говорили друг другу: «Нет, ну ты посмотри, Хавочка, а ведь Орлова совсем не изменилась!» или «Гита, ты только глянь, у Целиковской до сих пор ни одной морщинки, а ведь больше тридцати лет прошло!»
Так что бабушка со своим бухгалтерством и уже появившимися морщинами была явно недостойна. Это отношение плавало в крепком чае вместе с чаинками, осыпалось с сахарной пудрой с бисквитов, застревало комочками в креме пирожных. Так что я всегда кашляла от чая с бисквитами и пирожными. Не утешали даже шоколадные конфеты, которые сестры покупали специально для меня. Все их попытки подружиться с единственной внучкой их любимого брата вызывали у меня лишь агрессивное раздражение. Не имея возможности высказать все, что я думаю о пыльных цветах на подоконниках и вытертых ковриках, пахнущих вездесущим в этой квартире одиночеством, я просто плакала, чем расстраивала в равной степени и сестер и бабушку.
А однажды мне совсем не повезло: я простудилась. Сестры немедленно выделили лучшую кровать, повесили над ней кружевной балдахин, уложили самую толстую перину – и я была водружена на это сооружение, как известная принцесса на горошину. И было мне так же уютно, как и ей. Бабушка ко мне допускалась только раз в день, строго на час, не более, – она останавливалась у своей сестры, где, к моему глубочайшему сожалению, не было места, чтобы как следует поболеть.
Тетя Гита, тетя Хава и тетя Оля расшибались в лепешку. Они каждый день варили куриный бульон, свято убежденные в том, что данное блюдо способно излечить любое заболевание, не то что банальную простуду. В чашке бульона, которую я обязана была выпивать три раза в день, плавало или крылышко, или куриная ножка, поблескивая капельками жира, – сестры знали, что я люблю куриные крылышки и не отказываюсь от ножек. Но даже любимые крылышки казались картонно безвкусными в их компании. Они накупили множество игрушек, и в тихой старушечьей квартирке стучали пластмассовыми клювами пластмассовые курочки, обучая пластмассовых цыплят ловить пластмассовых червяков, плюшевые медведи били в литавры, а куклы мяукающими голосами выговаривали извечное «ма-ма». Игрушки казались ненастоящими и совсем не радовали. Небольшой интерес вызвал картонный флакончик с жидкостью для радужных пузырей, но ненадолго.
По нескольку часов в день сестры, сменяя друг друга, читали мне сказки, сидя у кровати. Ради этого они даже записались в детскую библиотеку, чем вызвали небольшой ажиотаж у библиотечного персонала. Но я, глотая слезы пополам с таблетками, не хотела ни сказок, ни игрушек, ни куриных крылышек, ни даже шоколадок. Я хотела к бабушке, чем очень расстраивала сестер. Они убегали на кухню, чтобы обсудить ситуацию подальше от нежных детских ушей, но старческая глухота подводила, и я слышала каждое слово. «Манечка плохо воспитывает Семину внучку!», – возмущалась тетя Гита. Тетя Хава с ней соглашалась и предлагала купить еще куклу. Тетя Оля предположила, что ребенок скучает и было бы неплохо поставить для бабушки раскладушку, но была осмеяна: зачем ребенку бабушка, если у нее есть целых три? «Разве мы плохо воспитали Бореньку?», – вопрошала тетя Гита, и волосок на толстой бородавке, украшавшей ее крупный мясистый нос, сердито дрожал. «Разве Бореньке было с нами скучно?», – ехидно интересовалась у тети Оли тетя Хава, перебирая шаль распухшими ревматическими пальцами. Тетя Оля сдалась и отправилась за новой куклой.
Целую неделю я лежала под кружевным балдахином, будто принцесса, утонув в мягкой жаркой перине, укрытая пуховым одеялом, облепленная горчичниками и банками. Вокруг меня выплясывали три старушки, изо всех сил пытаясь развеселить ребенка. У меня были любые вкусности, какие только можно было пожелать, начиная от пирожных на завтрак и заканчивая слоеными язычками на ужин. Вокруг кровати на стульях и в креслах сидели и лежали разнообразные игрушки, часть из них бегала по полу – заводные зверюшки и птички. Игрушечная заводная мышь так напугала тетю Гиту, что тетя Хава пообещала ей купить кошку. Думаю, проболей я еще несколько дней – они принесли бы мне весь игрушечный магазин. Но тут на свое счастье я выздоровела.
Я вырвалась от трех сестер, как граф Монте-Кристо из замка Иф. Я, как и он, готова была переплыть море, лишь бы оказаться подальше от небольшой квартирки, остро пахнущей старостью и одиночеством. Я цеплялась за бабушкину руку с такой силой, что у нее потом остались синяки. Я не желала ждать, пока она попьет чай с сестрами, и даже настоящий шоколадный торт меня не соблазнил. Я убегала из квартиры сестер, нагруженная игрушками и сладостями, но не хотела ни того ни другого. А они, провожая меня, загрустили. На кончике волоска, украшавшего бородавку на носу тети Гиты, висела подозрительная мутная капля – старушка даже всплакнула. Сестры взяли с моей бабушки торжественное обещание, что в следующем году она обязательно приедет опять и на этот раз проведет у них несколько дней. «Мы даже не будем выписываться из детской библиотеки», – сказала тетя Гита, и я с ужасом поняла, что это предназначено для меня…
Увы, больше я не видела трех сестер моего дедушки и никогда не была в Гомеле. Осталась лишь память о чудесных черных лебедях, склонивших гордые шеи, медленно качающихся на воде под низкими ивовыми ветками. И о запахе старости и одиночества, которым была пропитана квартирка сестер.
Если бы мне дали второй шанс, я бы болела у них не неделю, а все две или три. Мне несложно, а старушки были бы рады. Война искалечила их жизни, оставив лишь одиночество, пыльные цветы по подоконникам да Бореньку, давно ушедшего в свою жизнь. Как же они были рады, когда хоть ненадолго им достался ребенок, о котором можно было заботиться, на которого можно было излить весь невостребованный запас любви и нежности…
Тетя Гита, тетя Хава, тетя Оля. я не забыла вас. И наконец-то я почувствовала то, что не смогла ощутить много лет назад: жалость и благодарность. Спасибо вам!
Опубликовано в Новая Немига литературная №1, 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!