Эллина Савченко. ПТИЦА НАД ВОДОЙ

Очерк

Второй день сыплет мелкий дождь. Оплывают рыжиной облепиха и калина. Окно в моей комнате приоткрыто… По плотным стёклам, обрамлённым деревом, змейками струится вода.
Семь часов утра. Завариваю монастырский чай. Здесь, в Марие-Магдалинской обители, монахини выращивают и сушат множество лекарственных трав. Слушаю, как отстукивает ритм природа, звучно барабаня по железной входной двери, карнизам, по гладким брусьям архиерейского дома.
Пока чай остывает, надеваю галоши, накидываю дождевик и спешу к сушке; из печной трубы поднимается прозрачный ароматный дымок — запах вишни. Он перемешивается с влажным воздухом. Дорога до «башни» лежит через фруктово-ягодный сад. Пахнет недавней покосиной и редкой яблоневой сладковато-кислой падалицей.
Тёплая наружная стена, в которой спрятан дымоход, закопчена у заслонки. Заглядываю внутрь небольшой сушильни — там, по обеим сторонам, деревянные стеллажи в пять ярусов, и на них самодельные короба с сетчатым дном из нержавейки. Всё пропитано особенным запахом сушёной вишни.
Краски южной осени насыщены. Радует глаз ещё не опустевший малахитовый сад на монастырском подворье, где ровные ряды деревьев в солнечную погоду откидывают густые тени.
Летом девочки, приезжающие в монастырь на каникулы, собирали на поле календулу, и высокие пахучие травы путались в их длинных рабочих юбках. Юные помощницы рвали липкие солнечные цветки и кидали их в короба. К вечеру медовые закатные лучи заливали благодатным светом смиренно-величественные купола Свято-Покровского храма и ласково озаряли юные лица.
.Тишина неспешно гуляет по обители. Почти собран урожай, отошло время засолок и летних хлопот на кухне, в палисаднике и на огороде. Впрок заготовлено сено для скотины… Ещё вспыхивают изредка бутоны розовых кустов, но осень ощущается уже во всём.
Возвращаюсь в архиерейский дом. Мы с оператором собираемся на хутор имени Димитрова (бывш. Малинино) снимать репортаж. С этим хутором связана вся судьба монастыря. Пока допиваю чай, рисую себе образ игуменьи Митрофании, настоятельницы первой женской обители на Кавказе. Сложно представить, как эта женщина, уповая только на милость Божию, осмелилась затеять на совершенно пустом месте строительство монастыря. А ведь время было неспокойное — 1846 год.
Уже почти полвека шла борьба за укрепление южных рубежей России. Присоединение Кавказа к Российской империи должно было прекратить кровавую племенную междоусобицу, принести мир исстрадавшейся земле. Для создания культурной и религиозной общности на вновь обретённых землях была создана Кавказская и Черноморская епархия (территория её простиралась от степей Астрахани и земли войска Донского до Кавказского хребта). Измученный войнами народ искал утешения и исцеления душ в монастырях, но из-за отсутствия именно женской обители вдовы и сироты вынуждены были покидать родные края, ища покровительства Божьего в монастырях других епархий.
За окном мелькнул силуэт. Вошла мать Савватия. Она сообщила, что машина на Димитрова готова и меня уже ждут. К тому времени погода сжалилась над нами — дождь перестал. Пахнуло свежестью, и одновременно пришло какое-то смешанное чувство радости и волнения.
Лиловатое, с прожилками облаков небо оживилось и заиграло. Дорога, пустая и скользкая от дождя, бежала нам навстречу, напоминая речушку. В почти раздетых полях от подсолнухов осталось только одинокое жнивьё. Эта дорога исстари верно служила тем, чьими усилиями по кирпичику возводилась святая женская обитель.
В школе мы кратко изучали биографию генерал-лейтенанта Рашпиля: родился в 1801 году, происходил из дворян, получил домашнее образование, служил в казачьих частях, радел за подъём образования среди населения. Но никогда нам не доводилось слышать о том, что во многом именно его стараниями был устроен первый на Черно-морье монастырь.
Сейчас с огромным интересом узнаю о том, как по провидению Божьему в 1846 году произошла встреча есаула, наказного атамана, с монахиней Лидинского монастыря Митро-фанией, которая пришла от своего монастыря на Черноморье для сбора средств. Будущая игуменья смогла убедить Григория Антоновича в острой необходимости создания женской обители на родной земле. Кстати сказать, Митрофания, в миру — Золотаревская, сама была черноморкой. Родилась она в 1795 году, так же, как и Рашпиль, происходила из дворян. Получив очень достойное образование, впоследствии непрестанно занималась самообразованием. В 1822 году, став вдовой, Митрофания, чуткая, добродетельная, с теплом относящаяся ко всему живому, ушла в монастырь. Невзгоды и лишения не ожесточили её любящего сердца.
. Проезжаем мимо пасущихся лошадей. Грузная кобылица, с широкой светлой проточиной на лбу, неспешно перебирая ногами, приминает влажную траву. Прыткий жеребёнок со щетинистым рыжим рядком на длинной шее резвится рядом, весело пофыркивая. Пара тонконогих малышей заигрывают со своими мамками, тычась крутыми лбами в их круглые бока. Вспомнилось, что именно разрушенный конный завод в излучине реки Кирпили выделили монашествующим для их нового размещения и будущего строительства пустыни. Мало кто верил тогда в успех этой благой и великой идеи. Испросить одобрения Правительства, ручаясь, что обитель можно устроить на одни частные пожертвования, — смелый поступок… тогда во всех станицах неравнодушные люди откликнулись, много жертвовали сами казаки. На невозделанной пустыни с нуля, собирая доброхотные подаяния, принимая в дар любой строительный материал, ревнители веры воздвигали Марие-Магдалинский монастырь.
Наверное, даже сам Рашпиль, подавая рапорт от 22 июля 1846 года Завадскому, не предполагал, что из этого выйдет. Митро-фании он мог сказать лишь одно: «Молитесь Богу, а я буду стараться об этом деле». Деле, благодаря которому возрастёт живое народное усердие к религии и образуется обитель, где обретут покой и утешение беспомощные старицы и вдовы.
Рашпиль хлопотал ещё и за обустройство при монастыре женского пансиона — школы и приюта для девочек. Так и сложится — обитель станет единственным местом, где будут заниматься воспитанием и обучением девочек из казачьих семей. По достижении шестнадцати лет девочки возвращались в семьи — в этом родителями давалась расписка. Так, к 1862 году в школе насчитывалось около двухсот воспитанниц, постигающих грамоту и ремёсла.
А пока остаётся два года до официального постановления о создании Мариинской пустыни. К слову, это имя носила и супруга будущего императора Александра II, почитаемая народом, — Мария Александровна. Она много пожертвует для монастыря. Некоторые подарки императорской семьи станут особо хранимыми и значимыми для храмов обители.
Мастерицы обители славились умением вышивать золотом, серебром, синелью и шелками. Были среди сестёр и умелые ткачихи, а некоторые вязали, изготовляли чётки и разные краски, переплетали книги.
И сейчас, особенно в конце осени, когда высвобождается время, сёстры чаще проводят его в иконописной мастерской и за рукоделием, сохраняя, развивая и оберегая традиции своих предшественниц. Всё и всегда делается с усердием и чистой молитвой, с особым настроем и добрыми помыслами.
. Мы въезжаем на хутор. «Что это за строение?» — спрашиваю у матери Савва-тии, когда мы приближаемся к невысокому белому дому. «Бывшая мельница, — отвечает она. — Тоже монастырю принадлежала. Во время войны фашисты одного хуторянина тут, на ветродвигателе, повесили. Всякое бывало. Елена, — обращается ко мне монахиня, — а давайте-ка прямиком к Нине Мифоди-евне поедем. Здесь близко, по месту. Она ведь свидетелем тогда была. Сама всё и расскажет. А уж потом и на подворье, согласны?» Я не задумываясь соглашаюсь.
Подъехали к аккуратно сложенному домику. Нас встречает пышная рясная калина. По двору весело носится рыжий котейка. А вот и хозяйка — потихоньку, опираясь на трость, идёт нам навстречу и радушно улыбается, хотя волнуется немного, живёт и болит в ней по сию пору воспоминание. Располагаемся во дворе и ведём неспешно беседу.
«В 1936 году мы с родителями приехали из Воронежской области. Много нас, ребятишек, у мамки с батей было. Разместили нас на втором этаже монастырской трапезной — целых три комнаты отдали. И пока не окончилась война, мы туточки оставались, на территории бывшей обители. Довелось нам жить и в «гэшках» — монашеских кельях. «Гэшки» — потому, что буквой «г» располагались.
А сама трапезная столько изменений претерпела — и школа в ней была, и клуб был… А «тёплую» церквушку, так мы называли её, переоборудовали под спортивный зал. Правда, пугались мы там заниматься — потолки ведь и стены расписаны остались. «Глядят» на нас святые, а нам жутко. Зато в монастырскую пекарню как бегали — ой, вкусный хлебушек был!
Честно скажу: веру в Бога люди сохранили и тогда. И молились тихонько Господу, и крещение принимали тихонько. Мы, дети, так остро это не воспринимали, но взрослые, особенно старики, очень переживали, собирались маленькими группами, у кого где можно, и молились.
Здесь, на хуторе, жила тогда одна-един-ственная монахиня — Макрина, оставшаяся в обители после прихода советской власти. Сказала, мол, хоть убейте, а хутор не покину. Так вот, она-то, добрейшая, трудолюбивая, сердобольная, и детишек подкармливала, и взрослых утешала. Сама аккуратная, подтянутая, росточка небольшого. К ней всегда народ стекался. Будто огонёк, всем светила.
Очень эта Макрина с моей бабушкой дружила. Бывает, часами сидят в комнате и разговоры ведут. Но нам бабушка ничего не сказывала об их беседах и делах, видать, боялась за нас.
А в войну вот какой случай вышел: немцы хотели выведать, кто напал на их солдат, пригрозили всех — и детей, и стариков, и женщин, и инвалидов — всех, одним словом, запереть в амбары и поджечь. И вот когда всех согнали на площадь, матушка Макрина принялась упрашивать старшего немца, чтоб пощадили людей, и каким-то чудесным образом убедила его в невиновности хуторян. Сказала, что нападавших она своими глазами видела — моряки, все в чёрное одеты. Немцы для острастки повесили-таки пятерых хуторян. И почти неделю не разрешали мёртвых ховать, а жарюка страшная была, дух невыносимый стоял. Разве забудешь когда?..
Что было — то было. Но к Макрине немцы относились с уважением, лукавить не буду. Не трогали они монашествующих, то — чистая правда. Давали возможность отправлять религиозную службу на оккупированных территориях, но для того, чтобы держать людей в повиновении. И священники, монахи шли на подвиг смирения, чтобы быть со своей паствой.
А когда мать Макрина, душа ангельская, совсем в летах была, ей всем миром помогали, никогда без угла тёплого и без хлебушка не оставляли, дохаживали, досматривали. Померла когда, колхоз её, смиренную, хоронил. Правда, просьбу её последнюю — крест поставить на могилку тот, что от церкви ещё остался (он у неё подле окна стоял, она молитвы пред ним читала), — председатель-то не выполнил. Да и люди худые нашлись, которые крест этот потом на куски разбили и вместо гнёта для засолки использовали. Всякое бывает, милые. это жизнь. Сейчас концов не сыщешь — куда-то ведь и колокол подевали. Переплавили, небось. Тогда всё шло на производство. А здесь недалеко и могилка Макрины.»
Скромная могила монахини Макрины, почившей в 1950 году, приютилась на краю небольшого кладбищенского пригорка. На табличке выбита фамилия — Чайкина, хотя по воспоминаниям и записям — Чайка она… Нет фотографии на железном резном кресте подвижницы, тихо и мирно покинувшей этот свет. На мой вопрос, чем занималась мать Макрина в последние годы, старожилы ответили: «Просто жила».
А вот и подворье (у монастыря оно было не одно). Здесь тихо и пусто, но дух истории по-прежнему ощущается во всём. Слева за сохранившимися амбарами — поле, долгое и молчаливое. Это бывшее кладбище монастыря — сейчас на нём выращивают кукурузу. Удивительно, но у края поля стоит высокая, каких я никогда раньше не видела, груша, ещё та — монастырская, чудом уцелевшая свидетельница войн и бед. В старых документах, казачьей описи, сохранились данные о том, что на территории разрушенного конного завода росли две яблоньки и четыре кислицы. А уже потом монахини высадили здесь множество плодовых деревьев.
Где-то средь этого поля покоится и первая настоятельница — игуменья матушка Митро-фания, прослужившая в монастыре ревностно и самозабвенно двадцать лет, со дня заложения первого камня в 1849 году до последнего своего часа. А вот что ещё поведали мне старожилы из истории монастырского кладбища: однажды хоронили на этом поле скончавшегося от ран солдата и, когда копали яму, наткнулись на тело упокоенной монахини, имени которой никто не знал. Но удивительно было то, что она «аки цвет» была — нетленна.
Одинокая раскидистая груша смотрит на бывшую аптеку, что была при обители.
А нынче это чей-то чужой жилой дом, справа — худо сколоченная голубятня. Я заглянула в окна подвала — темно и жутковато. Говорят, здесь во время гражданской войны в сырых застенках пытали монахинь. Вековая свидетельница видела, как в 1918 году власти расправились со священнослужителем, великомучеником Григорием, принявшим жестокие пытки перед казнью. Он был объявлен врагом народа. Об отце Григории вспоминают как о кротком человеке, талантливом учителе, радеющем об образовании детей и просвещении взрослых. Он организовал народную читальню, сделал многое для прихожан и воспитанниц приюта. Теперь 10 июля, в день смерти священномученика, совершается ежегодное поминовение.
За палисадником, заглядывающим в пустые глазницы полуразрушенной трапезной, о которой упомянула в разговоре Нина Ми-фодиевна, — река. Направляюсь туда мимо места, где стояла первая деревянная церковь. Её привезли из станицы Старокорсунской, разобрав, а затем собрали здесь заново.
Подхожу к реке и замираю — в воде, поодаль от помоста, стоит большая серая цапля. Деловито вытянув шею, она словно пьёт утреннюю дымку, не обращая на меня внимания. Я, почти не дыша, чтобы не спугнуть птицу, достаю фотоаппарат и успеваю сделать несколько кадров. Но вот она присела и ударила крыльями по воде. Потом резче и быстрее, и наконец-то взлетела, роняя крупные капли. Часто махая крыльями, цапля набрала высоту, а потом мягко спланировала за деревья, едва видные в тумане. Удивительное, редкое зрелище!
Мать Савватия объясняет, что эта гостья здесь частая. Мне почудилось, что серая цапля ищет кого-то или ждёт, а может, это именно она удерживает невидимые нити, соединяющие прошлое с настоящим…
Далёкое прошлое здесь, на этой земле, становится близким, которым дышит всё вокруг, волнуясь, переживая, ожидая чего-то, храня память о тех, чьими трудами обустраивалась Мариинская обитель. Кроме подвижников Митрофании и Рашпиля, хлопотал о ней и преосвященный Иеремия (в миру Иро-дион Соловьёв), получивший от родителей религиозно-нравственное воспитание. Помимо прочего, он объяснял современникам важность образования для девушек. Много внимания Владыка Иеремия уделял духовному образованию. Он часто посещал семинарию и училище, где всегда отмечал самых талантливых учеников. Всё, что архипастырь делал для обители, было освещено каким-то особым, чистым восторгом. Вообще же судьба этого человека — глубочайшей веры и духовной чистоты — удивительна: Владыка Иеремия прошёл долгий путь от Севского училища и Печёрского монастыря, «возвращения в мир» (продолжить обучение в Санкт-Петербургской духовной академии) и посвящения его в сан архимандрита в Александро-Невской Лавре до назначения его 1 января 1843 года епископом Кавказским и Черноморским в новооткрытую епархию с местопребыванием в г. Ставрополе. Открыв духовную семинарию, преосвященный Иеремия на собственные деньги учредил стипендии для бедных учеников, на средства, пожертвованные одним богатым купцом, построил большой дом под общежитие для бедных детей кавказского духовенства. Он же благословил Мариинскую пустынь драгоценным подарком — иконами, особо почитаемыми в монастыре, — Святой равноапостольной Марии Магдалины и Иверской Божией Матери.
Теперь я своими глазами увидела чудом уцелевшую и даже частично служащую людям бывшую монастырскую трапезную. Частично потому, что на втором этаже обустроена домовая церковь. Помещение маленькое, тёплое, светлое. Половицы поскрипывают, дышит живой иконостас. Вдоль стены по длинному коридору — немного истории «под стеклом»: старинные вещи, принадлежавшие насельницам, книги, бытовая утварь. Их когда-то касались руки самоотверженных подвижниц, беззаветно служивших Богу и людям. Сердце щемит. Где затеряны следы этих святых женщин? Живы ли сейчас какие-нибудь их родственники? Вспомнят ли, узнают ли, найдут ли почти невидимые нити прошлого.
В этом прошлом живёт подвиг наряду с ратным — подвиг сестёр, отправившихся из обители к театру военных действий в азиатскую Турцию (1877 — 1778 гг.). О судьбе этих шести монахинь писали в кавказских епархиальных ведомостях. Одна из сестёр умерла от тифа, ухаживая за солдатами.
.Первый этаж бывшей трапезной много лет терпеливо ожидает восстановления. До мая 1918 года, пока при поддержке Роговского ревкома не образовалась коммуна (она состояла из двух частей — отдельно сестринская община) с символичным названием «Всемирная дружба», при монастыре были приют для сирот, школа для девочек и последнее пристанище для стариков. При пустыни имелись пасека, пашни и огород, кузница, маслобойня и швейная мастерская, иконописная, скотный двор, бакалейная и книжная лавки, а также небольшой кирпичный завод. Сколько щедрых душ здесь трудилось, сколько сил было вложено! Сколько лет было посвящено делу, которое разрушили в один миг.
В 1920-х годах, когда монашествующих жестоко преследовали, около четырёхсот пятидесяти сестёр были выдворены за ворота обители. Около двухсот послушниц отправили на рыбные промыслы в Порт-Петровск (Махачкала). Иные разбрелись по станицам, иные были жестоко убиты…
Сосланным в другие земли разрешалось взять с собой лишь то, что они могут унести. И монахини привязывали к телу, под одежды, иконы и книги. Власть долгое время переходила от белых к красным, от красных — к белым. Коммуну то изгоняли с территории монастыря, то вновь организовывали. Аресты, обыски, разгромы, эвакуации и передача имущества из рук в руки тянулись страшной нескончаемой вереницей.
.По первому этажу бывшей трапезной гуляет осенний ветер, бродят тишина и тоска. Я почему-то вспомнила мотив песни «У чёрного моря», когда-то её пел Утёсов. Смотрю на сохранившуюся сцену клуба, на которой выступали самодеятельные коллективы. Возможно, тут крутили кино и устраивали танцевальные вечера. Сквозь окна, затянутые рваной старой плёнкой, глядит вечное доброе солнце, дающее надежду всему живому.
Утром следующего дня спешу на сакральное для монастыря событие — постриг. Две сестры, готовые облачиться в хитоны вольной нищеты и нестяжания, стоят словно в узком коридоре из мантий выстроившихся в два ряда монахинь, в руках которых горят высокие свечи. Принимающие постриг простоволосы, облачены в белые длинные одеяния. Скоро их мирские имена сменятся на монашеские — Елисавета и Варвара. Пусть свершится великое таинство — обет служения Господу Богу и людям, данный теми, кто, отрекаясь от мирского, принимает ангельский лик, мантийное монашество.
Обе сестры лежат на полу лицом вниз, раскинув руки крестом. Владыка даёт им знак подняться. Смиренно склонив головы, обе одновременно отвечают на его вопросы. Присутствующие в храме с радостным волнением наблюдают за происходящим. Солнечные лучи, падающие сквозь полукруглые своды, скользят по стенам, выложенным на треть гладким круглым камнем, по иконам и подсвечникам. Льются молитвы, песнопения — ладные, умиротворяющие. Они звучат то тише, то громче, то медленнее, то быстрее, вливаясь в общее благоговейное настроение.
Вот Владыка срезает с голов будущих монахинь по небольшой пряди волос. Наперсницы обступают их ещё плотнее, готовясь облачить сестёр в одежды духовной радости. Когда всё свершается, мать Елисавета и мать Варвара тоже берут в руки высокие свечи. Лица их уже не опущены, а устремлены на Владыку и иконостас.
Все сёстры переполнены радостью, иные не скрывают слёз, искренне улыбаются, наверняка вспоминая свой постриг и свои переживания. Мне тоже с трудом удаётся сдерживать волнение. Принявших постриг сердечно поздравляют. Теперь и им предстоит нести свет благодати, служа Богу и людям, бережно хранить историю обители, удерживая нити прошлого, передавая их будущему.
Тем же вечером мы вернулись в Краснодар. По пути домой прошу водителя свернуть в Димитрово. Он, усталый, удивляется, мол, зачем мне это в такое позднее время. «Пожалуйста, — тихо прошу я его». Мы останавливаемся у торца бывшей трапезной. Быстро спускаюсь к помосту ещё раз посмотреть на то место, где встретила большую серую цаплю. Не передать словами ощущения трепета, переполняющего меня в тот момент…
…Река, засыпая, словно чистое зеркало, отражает осеннее вечереющее небо. Скользят по воде янтарные лодочки, сорвавшиеся с прибрежных деревьев, и кружит среди них одинокое серое пёрышко. Но вот оно, подхваченное течением, выпрямилось и легко поплыло — всё дальше, дальше. связующая ниточка.