Елена Погорелая. О ДВУХ РОМАНАХ 2018 ГОДА В СВЕТЕ ПРОБЛЕМЫ ВЗРОСЛЕНИЯ

В числе тех исторических, цивилизационных и социокультурных угроз, с которыми сталкивается современное общество, угрозы условной «семейной» группы располагаются особняком и привлекают особенное внимание. Видимо, это с каждым годом усиливающееся внимание и деятельный интерес обусловлены тем, что если с цивилизационными и политическими угрозами, как то: вирус радикализма, международный терроризм, вариативность истории и тенденция к её фальсификации и т. д. – вряд ли возможно справиться в одиночку, то болевые точки семейной системы можно осмыслить и попытаться исправить здесь и сейчас. Дисфункциональность и расшатанность традиционной семейной модели, смещение семейных ролей, социальное сиротство, детские семейные и институциональные травмы…
Люди оказываются втянуты в систему нестабильных, меняющихся отношений внутри современной семьи, ощущают потребность в рефлексии на эти темы, нуждаются в аналитическом взгляде со стороны. Список мировых современных бестселлеров, пронизанных мыслью семейной («Моя гениальная подруга» Э. Ферранте, «Маленькая жизнь» Х. Янагихары, «Большая маленькая ложь» Л. Мориарти…), настойчиво убеждает нас в том, что жанр семейного романа более не является частью жанровой/форматной литературы и снова становится способом объяснения текущей реальности и того места, которое занимает в ней человек.
Однако семейный роман – не семейная сага. В семейной саге главное не столько отношения внутри семьи, сколько процесс взросления и формирования характеров отдельных героев. Дети-герои важны лишь постольку, поскольку затем станут взрослыми; внимательный читатель легко обратит внимание, что в романах, к примеру, Л. Улицкой дети практически лишены личностной характеристики и призваны главным образом продлевать историю рода, – оттого и маленький Алик, сын Маши, в «Медее и ее детях» описывается как «редкостный ребёнок, способный занимать себя с утра до вечера содержательной деятельностью», и материнские обязанности Тани из «Казуса Кукоцкого» заключаются как будто бы только в том, чтобы «собрать Женьку, уже тяжёленькую в шубке», и вывести её на прогулку. И то сказать: обладай эти дети самостоятельными характерами, вряд ли у тонких и звонких их матерей было бы время на собственные экзистенциальные поиски! Но, кажется, время подобных романов прошло; судя по европейской литературе – спасибо Д. Тартт с её «Щеглом» и Л. Мориарти с её романом о домашнем насилии, – важность детского характера в повествовании давно уже не только не уступает взрослому, но часто и перевешивает его.
В отечественной прозе эта перефокусировка осуществляется медленно.
Впрочем, уже у Г. Яхиной в нашумевшем романе «Зулейха открывает глаза» (2015) мальчик Юзуф – полноценный участник повествования; а за минувший 2018 год подобных книг, в центре которых не только история взросления ребенка, но и восстановление системы детских взаимоотношений с окружающим миром, было издано две.
Во-первых, роман А. Иванова «Пищеблок» – ретроспективное повествование о последнем десятилетии советской эпохи, открывшемся Олимпиадой-1980, и о детях этой эпохи.
Во-вторых – сборник рассказов (а на деле – экспериментальный роман) К. Букши «Открывается внутрь».
Искать точки соприкосновения между этими текстами – дело неблагодарное.
Букша и Иванов – разные авторы: разные стилистически, мировоззренчески, да к тому же – работающие с разным опытом и на разном человеческом материале.
И тем не менее оба они говорят о необходимости внутренней взрослости как о единственном способе преодоления актуальных угроз, адресованных личности и семье.
Если опустить пролог, в котором оживает и бродит по лагерю гипсовая горнистка, «Пищеблок» Иванова начинается как классическая подростковая история времён пионерии. В приволжский пионерлагерь «Буревестник» (название банальное, но говорящее) прибывают вожатый Игорь Корзухин и мальчик Валерка Лагунов: первый – намереваясь тихо-мирно оттрубить летнюю практику и, если повезёт, закрутить отношения с симпатичной вожатой-педагогиней, второй – привычно пережидая очередное скучноватое коллективное лето. Естественно, по сюжетной логике мальчик Валерка и юноша Игорь, проникнувшись взаимной симпатией, должны объединиться вокруг какого-либо общего дела, преодолеть отчуждённость и разрешить некий инициационный конфликт. Читай мы подобную прозу у Крапивина или Алексина, вправе были бы ожидать, что конфликт будет заключаться в межличностных разногласиях, в крайнем случае – в истории о детской травле или юношеской любви; но (вспомним гипсовую горнистку!) Иванов привычно вводит в подростковый позднесоветский роман мифологические, хтонические мотивы, и вот уже пионерлагерь превращается в обиталище упырей, а Игорь с Валеркой объединяются не против непонимания взрослых или детской жестокости, а против героя Гражданской войны Серпа Ивановича Иеронова, по совместительству – тёмного стратилата и повелителя лагерной нечисти.
При том, что сюжет романа лихо закручен в полном соответствии с филигранно выточенными писательскими лекалами Иванова: герой последовательно вступает в противоборство с враждебными силами, представленными то обывательским электоратом (в данном случае – «правильными» пионерами), то околокриминальными группами (начинающей лагерной блататой), то неведомыми инфернальными сущностями (собственно «обращенными» упырями) – так вот, при всём этом главное в «Пищеблоке» разворачивается не на сюжетном, а на метафорическом уровне. Ключевая метафора романа – собственно пищеблок: формально – кухонное помещение в детском летнем лагере, фактически – идеологическая «кухня», поставляющая идеологам советского мышления сырьё для манипулятивной обработки сознания. В качестве «сырья» выступают воспитанники летнего пионерского лагеря, в качестве манипуляторов – так называемые «пиявцы»-упыри. Вторжение в сознание ребёнка с целью подчинить его своей воле реализуется с помощью метафоры вампиризма: пиявцы обладают неограниченной властью над жертвами (в том случае, если жертва не выставляет защитных границ – именно это спасает Валерку и Игоря, отгораживающих от пиявцев если не бытие, то сознание). В свою очередь, манипуляторы-упыри подчиняются собственному верховному идеологу – стратилату. Чтобы его победить, нужно, во-первых, нейтрализовать упырей (страдая аналогом водобоязни, они не могут преодолеть водной преграды, поэтому Игорь вывозит их ночью из лагеря на теплоходе и запирается в рубке, молясь, чтобы петух пропел прежде, чем обезумевшие упыри до него доберутся), а во-вторых, справиться непосредственно со стратилатом, не дав ему напиться жертвенной крови до восхода солнца (отсутствие заветной «дозы» для стратилата смертельно).
Запереть Иеронова в пищеблоке вызывается Валерка, однако опасность, грозящая его девочке Анастасийке («воскресшая» – вот и ещё одно говорящее имя!), заставляет его забыть о придуманной хитрости и встретиться с верховным главно командующим вампиров в открытом бою:

Анастасийка лежала на полу, и стратилат горбился над нею на четырех конечностях – теперь он был подобен огромному волку, подмявшему под себя изловленного ягнёнка. Он покачивал головой, целясь рвануть зубами. Анастасийка боялась шелохнуться. Глаза у неё расширились на пол-лица <…> – Уходи! – утробно прохрипел Валерке тёмный стратилат, будто рот его был забит могильной землёй.
Но Валерка всё равно поднимался на ноги. Очки его сидели косо, и в оправе уцелело только одно стёклышко; из носа текла кровь, рубашка была порвана, и на колене тоже зияла дыра. Маленький и растерзанный Валерка ничем не напоминал тех опрятных и правильных пионеров, что украшали собою плакаты в простенках. Обглоданная луна слепила сквозь оконную решётку, прутья которой изображали восходящее солнце. И другого солнца у Валерки больше не было.
– Брось её! – яростно приказал Валерка с такой пугающей властью в голосе, что вампир озлобленно оглянулся на него, словно против своей воли. – Брось её!
Ползи ко мне, гадина! Я хочу твоей крови!

Как следует из рассказа свидетельницы обращения Иеронова косноязычной бабы Нюры, «стра-атилат хоть ко-огда кровю может пиять. <…> Дне-ом и ночью…
Он о-одного не мо-ожет… Е-эсли кто у не-эго самого кровю по-отребует, он доолжон дать… А кто кро-овю стратилата и-испиет, то-от сам стра-атилатом станет…». Симптоматично, кстати, что сам Иеронов – в далёкие пореволюционные годы ещё не Серп, а Серёга – сделался стратилатом по глупости, крикнув такому же стратилату в запале классовой борьбы сакраментальное: «Попил кровушки народной? Теперь мы твоей крови хотим!», – и всадив ему вилы в бок. Угроза манипулятивной пропаганды, зомбирования сознания чрезвычайно живуча; единственный способ преодолеть её – вовремя выставить личностные границы, будь то сомнение в общепринятых лозунгах, сопротивление насильному вовлечению в коллективную деятельность или отказ от навязанных стереотипов обыденного поведения. «В обществе я буду жить по законам общества», – превратившись в вампира, отчеканивает бунтарка Вероника, возлюбленная Игоря, и тот понимает – с девушкой что-то произошло. Его наблюдение подтверждает остроглазый Валерка: «Они правильные! А правильным быть ненормально! <…> Все люди неправильные! <…> Вампирам надо прятаться от людей, и лучший способ спрятаться – не привлекать ничьего внимания: стать как все, стать никем, не выделяться, подчиняться общепринятому порядку…»
Однако Вероника, бунтующая как будто бы против «законов общества», на самом деле бунтует против инфантильности мира, в котором ей выпало жить:
«У меня родители любят авторские песни под гитару. <…> На «Грушу» каждый год ездят. А дома соберутся с друзьями и хором поют: “…ёжик резиновый шёл и насвистывал дырочкой в правом боку”! Это что, взрослые люди, которые сами принимают решения? <…> Мы все дети. Мы все живём в одном большом пионерлагере по общему расписанию». Эта стратегия гибельна, говорит Иванов. В момент, когда на «Буревестник» обрушивается катастрофа, обречены не только дети, но и взрослые, отказывающиеся взрослеть: и Вероника, застрявшая в демонстративном пубертатном бунте, и соперник Игоря Саша, прячущий собственную ограниченность за вечным перфекционизмом комсомольского вожака, и тихий алкоголик доктор Носатов, трусливо предпочитающий не замечать в лагере мёртвых детей (жертв вампиров)… Все они отличаются как раз таки эмоциональной незрелостью, неспособностью принять реальность и сделать что-либо для её изменения. Формально взрослые, а на деле – «невыросшие», по меткому неологизму ещё одного современного «детского» автора Е. Некрасовой, они оказываются бессильны против хтонического зла, подчинившего лагерь.
Функции взрослого берёт на себя только Игорь, доставляя немалое облегчение Валерке, который, поговорив с вожатым, «впервые за много дней ощущал себя в безопасности. Горь-Саныч – взрослый. Горь-Саныч принял командование. <…> Он защитит его, Валерку». И неважно, что в конце концов всё пошло не по плану. Важно, что в «Буревестнике» нашёлся хотя бы один подлинно взрослый (а если точнее – стремительно взрослеющий) человек, способный принять на себя ответственность за происходящее в лагере и вернуть детям, вынужденным в одиночку бороться со злом, изначальную детскую роль.
Разумеется, ситуация в «Пищеблоке» – во многом смоделированная, игровая.
Не случайно критик Е. Михайлов аккуратно пеняет писателю, что Иванов «привычно собирает повествование из сотен маленьких кирпичиков <…> ни один из больших и малых поворотов не способен удивить читателя, это скорее приятное чувство понимания, “ага, так я и думал”». 3 Лежащая в основе «Пищеблока» метафора, как и огромный пласт встроенного в роман пионерского фольклора, оттеняет эту игру, напоминая, что всё происходящее в «Пищеблоке» происходит прежде всего в человеческом сознании, что вампирствующих чудовищ порождает не первобытная хтонь (как это было в ивановских «Золоте бунта», «Псоглавцах», «Тоболе» et cetera), а государственная (и общественная) пропаганда.
Впрочем, к кирпичикам, из которых Иванов собрал «Пищеблок», я бы добавила ещё один элемент – прозу классика подростковой литературы В. Крапивина.
Причём в данном случае это кирпичик, раскрошенный до основания, ибо в своей «школьной» прозе Иванов, по сути, есть антикрапивин, то есть Крапивин наоборот.
Как известно, характерной особенностью крапивинской прозы является то, что в его мире принципиально отсутствуют так называемые «хорошие взрослые».
Совершив своего рода экзистенциальную революцию в детской литературе, Крапивин «взял за основу схему <…> согласно которой подростки были изначально честнее, порядочнее, самоотверженнее учителей, родителей и прочих взрослых, – в лучшем случае, людей ограниченных и недалеких, а в худшем – хитрых и своекорыстных монстров. Пока “взрослый мир” прозябал во грехе, “младший мир”, наполнив всевозможные подростковые военно-спортивные клубы, готовился к битвам за справедливость…». 4 «Схема» Крапивина была ответом на позднесоветский официоз, на «старший всегда прав», на фальшивый пафос героики и революционного патриотизма; но с точки зрения современного мира необходимость играть роль взрослого для ребёнка есть признак тотального неблагополучия, в конечном счёте – угроза как личностному развитию, так и самой жизни маленького героя. Детям без взрослой помощи в этом мире не выстоять: вот опыт, вынесенный современной прозой из 1990-х, да и из соответствующих западных образцов.
Разумеется, кроме «помогающих» взрослых, так называемых хелперов, в мире Иванова встречаются и вышеупомянутые «своекорыстные монстры», воплощающие в себе враждебную, инфернальную взрослую силу. В «Пищеблоке» таков тёмный стратилат Серп Иванович Иеронов. Исходящую от него магнетическую мощь вождя ощущают все окружающие, в первую очередь – одинокий Валерка: «Лицо Иеронова странно светлело в сумраке. Тёмные глаза словно бы звали куда-то.
И Валерке захотелось каким-то образом присоединиться к этому старику, быть рядом, любить его и слушаться, как мудрого учителя…» (именно учитель, наставник считается одним из самых безусловных взрослых архетипов, и именно эта роль в современной системе образования практически нивелирована 5 ). Однако сила эта губительна, манипулятивна, смертельна. От таких взрослых невозможно спастись в одиночку – нужен ещё кто-то, способный этот чёрный морок преодолеть.
Отличительная черта подобных «тёмных» взрослых – способность к манипуляциям, к бесстыдному обману, к насилию над детским сознанием – отражена и в романе К. Букши, причём на сей раз реалистичность повествования не только не отменяет инфернальной угрозы, решённой Ивановым через метафору вампиризма, но и усиливает её. Так, «трудную девочку» Анжелику, удочерённую в семью тёти Лены, соцпедагоги в детдоме цинично уверяют, что за ней стоит очередь из богатых опекунов, и ей нужно только выбрать кого-то постатуснее и побогаче.
В итоге, попав к тёте Лене, тренеру по шахматам, в чьём доме нет телевизора, а вместо Веры Брежневой слушают Баха, Анжелика убито записывает в дневнике:
«В общем, я, короче, очень глупо сделала, что согласилась на тётю Лену…»
И дальше:

…за мной очередь стояла, потому что я элитный ребёнок. Это наш соцпедагог мне сказал. По секрету.
Элитный ребёнок – это который недолго пробыл в детском доме и который здоровый, и учится в норме, а не в коррекции. <…> И вот однажды соцпедагог мне говорит:
– Так, Анжелика, сейчас за тобой в очереди стоят двадцать тётенек, и все хотят тебя взять, и все очень богатые. Но первая из них – тётя Лена, и нам както неловко сразу ей отказывать. Поэтому ты сначала от неё откажись, а потом мы посмотрим варианты получше.

Что ожидало бы Анжелику, согласись она рассмотреть «варианты получше», в книге рассказано весьма доходчиво: об этом – история Вари («Авангардная. Варя и Вера»), привезённой из детского дома в больницу с самопальным абортом; история Вики («Красный тазик»), насмерть забитой сожителем и собутыльником в пьяной драке; история Жени («Женя»), обречённой на вечное возвращение в выморочный мир сиротства… Букша подаёт материал не чернушно-кликушески и не журналистски-бесстрастно, а как будто бы проживает его изнутри, подобно тому, как условно-благополучная Вера в больничной палате пытается хоть на секунду «стать Варей», чтобы вместить в себя всю её внутреннюю пустоту и бесконечное одиночество:

Вера сидит, кормит Долли и не отрываясь смотрит на Варю на то, как она с трудом ворочается на бурые пятна её простыни, одеял вдыхает запах бурых комковатых джинсов, уже засохших до твёрдого состояния на жаркой батарее (запах нестиранной одежды, кое-как развешанной на батарее, в рассказе становится запахом неприкаянности, неприспособленности к жизни, одиночества и сиротства. – Е. П.) входит в Варину жизнь, входит, входит, входит кока-кола – папа принёс (у Веры нет и не было никакого папы, мама тоже на том свете, как и у Вари) – Я в пятом классе, – говорит Варя равнодушно, – из детдома, значит, позже выйду. Если школу не закончил, тебя до двадцати трёх лет держат.
Вера лежит закрыв глаза…

Читая «Открывается внутрь», мы все выступаем в какой-то момент в роли Веры. Мы не рассматриваем героев со стороны, но попадаем в их мир, кожей чувствуя и животный ужас Вики; и бесшабашное одиночество Аси, выросшей без семьи, но решившейся усыновить трёх сирот; и тихое отчаяние Жени; и тягучую безнадёжность Вари; и бессилие Веры, столкнувшейся с незнакомым ей ранее миром, не понимающей, как ему противостоять…
При том, что в книге Букши есть несколько совершенно программных рассказов: «Чаша» (короткие зарисовки из жизни детей, занимающихся в петербургском плавательном бассейне, – отсюда и название), «Братаны» (последняя «домашняя», а точнее – общежитская ночь двух маленьких братьев, лишившихся матери: утром их препроводят в детдом), расцитированные «Кампоты Гуха» (так варварски Анжелика воспринимает название «Кантаты Баха»)… Так вот, при том, что история Вари и Веры несколько теряется на их фоне, возможно ввиду отсутствия чётко прорисованного сюжета, пропадающего в потоке сознания, тем не менее она и есть ключ ко всему, что происходит в романе (назовём его так) «Открывается внутрь». Ключ, потому что недвусмысленно проясняет основную идею: в мире без взрослого дети обречены. Хочешь спастись, а тем более спасти других – становись взрослым; это и происходит с Верой, двадцатилетней матерью-одиночкой, в коридоре больницы вдруг понимающей: «…все они чуть младше Веры, но она здесь как “мама”, а не как они – дети».
Инициация Веры – её самостоятельное решение ехать домой, увезя дочку, госпитализированную «по вызову на потерю сознания». Варя, сама готовившаяся к материнству, не может принять никакого самостоятельного решения: «невыросшим», по Е. Некрасовой, эта опция недоступна. Вера, будучи взрослой, выпрастывается даже из тягучего больничного морока, – Варя, ребёнок, обречена там остаться, покуда не повзрослеет. Но кто знает, сможет ли она вообще повзрослеть?
Эту хтоническую природу детского ужаса и бессилия перед возможной угрозой Букша передает виртуозно, как и тоску по сильному взрослому, могущему преодолеть неурядицы, обеспечить поддержку, спасти от беды. Вот и в рассказе «Братаны» восьмилетний Рома успокаивает трёхлетнего брата, сочиняя ему небылицы про маму, которая вновь не пришла ночевать:

– Ладно, – Рома берёт Серого на руки, сажает на тахту. – Так и быть, скажу, где мама. Хотя это для больших. Это секрет. <…> Мама пошла тушить пожар!
– Пожар? – удивляется Серый. – Наша мама разве умеет? <…> Она же на заводе работает. Она ж ёлочные игрушки клеит…
– Это днём на заводе, – объясняет Рома. – А ночью – тушит пожар <…> – Но наша же мама, – возражает Серый, глядя на окно, – она же не умеет ездить на пожарной машине! Она только на маршрутке умеет ездить.
– Вот она и поехала тушить пожар на маршрутке. На триста шестой…

Триста шестая маршрутка у Букши – такая же метафорическая универсалия, как пищеблок у Иванова. Три части романа в рассказах «Детдом», «Дурдом», «Конечная» – «это и ключевые остановки маршрутки номер 306, которая везёт от пункта до пункта героев рассказов, и в то же время – завязка, кульминация и развязка человеческой жизни по Букше. Персонажи книги – люди совершенно разные, иногда чем-то связанные между собой, а иногда лишь по-соседски присутствующие в пространстве друг друга, что видно только читателю. Молодые и старые, плавающие и рисующие, бедные и обеспеченные, рожающие и убивающие, пьющие и страдающие психическими расстройствами, врачи и копирайтеры, семейные и одинокие, – словом, всевозможные, каких только случается встретить в маршрутке…» 6 . Внутренняя метафорика книги держится на пресловутой «306й» как на символе жизненного маршрута, проложенного как будто бы между явью и навью, между миром реальным (квартиры, офисы, магазины, ТЦ) и инфернальным (больницы, детские дома и дома ребёнка, интернаты для психохроников et cetera). Полноту картины мира можно восстановить, только принимая во внимание, что навь существует, и не открещиваясь от неё; а на это признание, судя по книгам Букши и Иванова, способен лишь подлинный взрослый.
Современная цивилизация не поощряет взросления. Незрелым сознанием проще манипулировать, незрелая личность легче воспринимает стандарты общества потребления и некритично относится к происходящему. Однако специалисты уже бьют тревогу: судя по недавно изданной, но уже классической книге Л. Гибсон «Взрослые дети эмоционально незрелых родителей» (2018), именно эмоциональная незрелость в первую очередь и становится причиной детских травм и угроз детскому благополучию. Эмоционально незрелые родители слишком заняты собой, чтобы замечать внутренние (а в особенно трудных случаях – и внешние) переживания ребёнка, эмоционально незрелые родители (и – шире – вообще взрослые) становятся лёгкой добычей всевозможных манипуляций и часто отдают им на откуп собственных детей.
И «Пищеблок» Иванова, и «Открывается внутрь» Букши – книги о том, к чему приводит отсутствие внутренней зрелости. Это истории угроз, с которыми сталкивается ребёнок как самый незащищённый член общества: угрозы манипуляции сознанием, насилия и пренебрежения, угрозы использования ребёнка в качестве инструмента массовой пропаганды, объекта для самоутверждения, расходного материала и т. д. и т. п. Чтобы избежать этих угроз, надо быть взрослым. Чтобы преодолеть эти угрозы, надо быть взрослым. Чтобы помочь ребёнку преодолеть их, тоже надо быть взрослым, и третьего не дано.

2 Погорелая Е. О двух романах 2018 года в свете проблемы взросления // Вопросы литературы. 2018. № 3. С. 104–116. URL: https://voplit.ru/article/o-dvuh-romanah-2018-goda-v-svete-problemy-vzrosleniya/ (дата обращения: 07.05.2021)
3 Михайлов Е. «Пищеблок»: Алексей Иванов как русский Стивен Кинг // Афиша.Daily. URL: https://daily.afisha.ru/brain/10614-pischeblok-aleksey-ivanov-kak-russkiy-stiven-king (дата обращения: 07.05.2021).
4 Арбитман Р. Слезинка замученного взрослого // Детская литература. 1993. № 12. С. 82–84
5 Об этом см.: Петрановская Л. В отсутствие Дамблдора // Привязанность в жизни ребёнка / Л. Петрановская. М.: АСТ, 2014. С. 70–84
6 Макеенко Е. Ксения Букша. Открывается внутрь // Российская национальная премия «Национальный бестселлер». URL: http://www.natsbest.ru/award/2019/review/ksenija-buksha-otkryvaetsja-vnutr/ (дата обращения: 07.05.2021).