ВОЗВРАЩЕНИЕ
Все, что было, пусть исчезнет, как слепящий снеговей.
Я стою в конце дороги среди Родины моей.
Путь окончен мой железный. Радость дивно велика —
Та, что рот мне зажимает комом снятого платка.
Отзвенят вагонов звоны. Отгорчит грузинский чай.
На разъездах енисейских отворчит собачий лай.
Всю на станциях заштатных бабы снедь распродадут…
А в вареную картошку черемшу они кладут!..
Выхожу я из вагона. Дым курится в вышине.
Вы, попутчики, — бессонно вспомяните обо мне!
Дорогие, золотые, — то в картишки, то молчком,
То признания ночные торопливым шепотком…
Долго ехала я с вами. Обжигаясь, чай пила —
Горькое глотала пламя, плача, на краю стола.
Перестук колес, и тряско, станции держу свечу…
Мой народ, тебе за ласку — страшной болью заплачу!
Прохожу перроном. Люди веселятся, слезы льют.
На вокзальном дымном блюде сон дорожный — пять минут.
Прохожу вокзал навылет. Мощную толкаю дверь.
Не идущий — не осилит ни дороги, ни потерь!
А на площади широкой — все товары на лотках —
Лица в кепках пропыленных, лица в расписных платках,
Лица, словно снег холодный, в жизнь летящие мою, —
Поименно, принародно вас, любимых, узнаю!
Я стою на Комсомольской, весь пройдя в короткий срок
Путь, которым эшелоны шли на Запад и Восток.
И, от счастья прозревая, от рыданья став слепой,
Я лицом одним сливаюсь с беспредельною толпой.
МIРЪ
Огнем и мечом.
Тит Ливий
Мой выжженный дьявольски Рим.
Сдери золотую коросту —
Все тысячелетья горим:
Так страшно и просто.
Летит изумленно снаряд.
Рвет воздух чудовище-мина.
Дома исступленно горят.
Смерть, мимо!
Дымящийся адом Донбасс.
Изрезан огнем, весь изранен,
Один — перед нами — из нас —
Ефрем Сириянин.
Искуплен, откуплен Дамаск.
Средь пепла исходит Пальмира
Оставленной музыкой ласк,
Отъятых у мира.
Грохочет обвалом оркестр.
Меж диких боев — замиренье.
А в амфитеатре нет мест!
Нет слуха и зренья!
О, снайпер, прицел оботри!
Слеза или дождь по стекляшке
Ползут?!
Что у мира внутри —
Гляди! это страшно.
Что там, под рубахой в грязи,
Под тельником потным?
…кулак, ты грози не грози
Всем силам бесплотным…
Там пламя на весь белый свет,
На пол-окоема.
Там счастью прощения нет.
Там гонят из дома
Разрывы, раздоры, пожар,
Кровавым штандартом встающий,
Сражения пьяный угар,
Кострища вселенские кущи!
И на пепелище, один,
В гудящее злато стреляя,
Кто — Бог? человек? господин?..
Любови личинка слепая?.. —
Средь ужаса угольных гор,
Хвостов этих огненных, лисьих… —
Сгораешь, взойдя на костер
Войны, и безумья, и жизни!
А Рим полыхает вокруг.
Воплю, так ору заполошно:
Держись, ты живой еще, друг!..
Жить — яростно!.. выжить — возможно!..
Любить — непреложно!.. пускай
Исходят лукавством и злобой,
Кто мир наш, потерянный Рай,
Пнул в лодку дощатую гроба!
Иконы и книги поджег,
Могилы, и детские косы,
И яркий брусничный пирог,
И памяти рвы и торосы!
Ах, Рим мой, ты мир мой, моя
Провинция, пашня, столица,
В дымах и прибое жнивья
Горящая горем граница!
Гробница, клеймо ты мое.
На коже?!.. — на сердце ожоги.
Пылает и рвется белье —
Бураном у нищей дороги.
Да, красная эта метель —
Гудит, обнимая руины!
Да, огненной шкурой — постель,
И лава клокочет перины!
И красный истерзанный флаг –
Лоскутным, в крови, одеялом
Над полымем римских атак
Взвивается — Фениксом алым!
Да, села горят! Города!
Огонь пожирает без меры —
Что будет; что было тогда…
…а легионеры
Ступают, идут тяжело,
И падают, и умирают,
И слез ледяное стекло
Ладонью — тверда, как весло, —
В ревущем огне
утирают.
Старик, обними сизый дым.
Согни раскаленной подковой.
Горю я. Пылаю.
Я — Рим.
Нет места живого.
До жил, потрохов, черных дыр —
Воскресни, прощенный! —
Сжигают. Сжирают!
Я — Мир,
Огнем окрещенный.
ПОЦЕЛУЙ ИУДЫ
Иуда целует — тряпки сгорают на мне.
Голой рыбой в толпе, людском море, одиноко плыву.
Иуда лобзает — его лягушьи губы в вине,
Сладостью заслоняют колдовскую халву,
царскую пахлаву.
Угрюмые воины обступают меня, медные лбы.
Сейчас на меня, как в цирке, накинут сеть.
Иуда целует, и не уйдешь от судьбы-ворожбы.
И не ты выбираешь, жить или умереть.
Иуда целует. И — шаг назад. Он свое получил.
Вчера он — баба. Нынче — дитя. А завтра — старик.
Чего ты ждешь? Губы горят. Народ меня бил
И еще будет бить. А потом убьет. Я уже привык.
Колышется площадь густой ухой. Вспышками — ночь.
Ударяет прямо в лицо слепая сила огня.
Целует блудница и вяжет слова: «Я сестра твоя, дочь!»
Она все врет. Она ненавидит меня.
Еще шаг в толпе. Еще резко плеснуть хвостом.
Я крупный осетр. Я порву ячеи и зарницей ударю, уйду.
Я выживу и на этом свете, и на том, и даже на том,
Меднолобым солдатам скалюсь, смеюсь в лютой ночи, в бреду.
Стена дома дверцей старого сундука скрипит под рукой…
Пребуду на Кресте молодым, морщины меня не сожрут…
Слова, что за трапезой бормотал, польются красной рекой,
Обращая года и века в подобье комариных минут.
Скинув хитон, валялся на горячем приречном песке…
Путал себя с бешеным солнцем во дреме, во сне…
Рыбою на кукане висел — у жизни на волоске…
У гибели на узелке… ужо беспечному мне.
Трубачи и тимпаны! Варганы, дудки, гудки!
До целованья того я бархатом-махаоном летел из мглы.
Иуда целует — и ржавой солью тоски
Подернулись вервия вен, пьяных пальцев узлы.
До поцелуя Иудина я, музыкант, рокотал
Литаврами грома,
гуслями водопадов,
струями камыша!
Мир мой, гигантский киннор,
стонать и звенеть, биться устал
Под моими руками, губами, от счастья едва дыша.
Иуда целует — и музыка обрывается, летит вниз.
Оглох. Онемел. Беззвездный, черный прогал.
Будто, шатаясь, хмельной, я встал на карниз,
Чтобы шагнуть, куда никто не шагал.
Ты, Иуда, мой ученик. Я тебя ветру и морю учил.
Учил бездонному, бездомному небу,
куда камнем канем все мы.
Учил, как душою — не глоткой! — петь,
как глядеть без глаз,
как лететь без крыл,
Как ничего никогда не брать у смерти взаймы.
Видать, я худо учил! Целуешь меня –
Будто плюешь мне в лицо. На камнях, босой,
Стою. Молчу. Толпа сжата в кольцо. Языки огня.
А я по всем грязным, румяным, орущим лицам — теку слезой.
По всем лицам любимым — я так люблю мой народ!
И буду любить! хоть распните меня стократ! —
И снова кричу: никто! никогда! не умрет! —
А ты повторяешь это сквозь гниль зубов, не в склад, не в лад.
Да, ты, Иуда, твердишь все мои слова,
Нижешь бусой на нить, в рогожу драную вьешь,
Но из них исчезают мои реки, звезды, земля, трава,
Гаснет мой снег,
жабьей кровью хлещет
нежный, жемчужный мой дождь!
Поздно я догадался: да ты ж просто вор,
Воровских морщин волчья мета у тебя на щеках, на лбу…
Ты позорный вор! Быстрее швырни в костер,
Сборщик податей,
жадный свой ящик,
где монеты — глазами — в гробу.
Ты след в след за мной хищно ступал. Ты меня украл
У меня самого. Хохотал я: хозяйствуй! тащи! бери! —
Ведь Господь всем и каждому в торбу заплечную дал
Целый Мiр, грозою сверкающий изнутри!
Мощны кедры ливанские!.. выстрел охотника в лис,
В соболей — драгоценность зверьей любви прервет…
А фалернское слаще дамасского!.. а в ночи — молись
На созвездий
над морем расколотый, голый лед…
Что ж позарился?.. Жизнь мою захотел украсть?..
Удалось — лишь славу?.. Ну да, ты славы взалкал,
Ибо видел: имею я над живыми душами власть, —
Захотелось такой же!.. — наплевать, что сердчишком щенячьим мал.
Разум хлипок. Грядущее на ладони ты не сочтешь.
Серебром купили беглую ласку изогнутых уст —
Гнутых сладкою ложью.
…предавая, гнется хребет…
…хоть бы стеною встал ливень, дождь
В ночь, когда я, лоб в колючках, жалок и пуст,
На Кресте висеть буду, высоко!.. не украдешь…
Второй раз не убьешь… не всадишь копье под ребро…
Ты, Иуда, сам себе петля и сам себе нож.
Ты своруй себя — у себя. Запусти руку себе в нутро.
Может, там алмазы Голконды!
Птичьей лапой — древние письмена!
Может, там в крови чешуею горят рыбьи сребреники твои!
Мою жизнь не своруешь. Она у меня одна.
…ты своруй мне чужую…
в кулаке — утаи…
…ты своруй мне — свою…
ну, слушай, Иуда, свою — отдай…
Жить хочу… ну зачем твоя-то — тебе…
ты и так втоптан в грязь…
А я твою — проживу… рыдай не рыдай…
Буду печь топить… буду рыбу варить, беззубо смеясь…
…ты своруй мне — смерть!
Только чтоб не мучиться, нет.
Чтоб — легко: слюдой стрекозы,
тенью ласточкина крыла…
Чтоб вдохнуть — и не выдохнуть…
говорят, на севере снег
Так танцует с небес… под звон ледяного стекла…
…все гнильца, пыльца.
Зажги свечу.
Держи под моим лицом
Ее светлый столбик… как дрожит искривленный рот…
…ты своруй мне бессмертье!
Не будешь тогда подлецом.
Тогда нас с тобой, ученик,
навек запомнит народ.
А все же ты, ученик, научился чему-то! Тебе исполать!
Научился святым притворяться!
На торжищах — о войне вопить,
о любви истошно кричать!
Да только не научился ты истинно целовать —
Не ртом, а сердцем ставя на лбу печать.
На дрожащей руке.
На впалой щеке.
На родных устах.
Вон она, тень Распятия, — среди звезд я вижу его.
Иуда целует — из меня навек излетает страх.
И со мной только солнце.
Небо.
Любовь.
Воскресение!
Торжество.
Опубликовано в Бельские просторы №3, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!