* * *
И русского стиха прохладный, влажный сруб,
звезда под крышкою чудесного колодца.
Смотри, как плещется, кипит у самых губ
вода бескожая, а в горсти не дается.
Но если в августе разомкнут небосвод
и мокрой чернотой размыты дали,
кастальская вода в ключах твоих поёт
настоем бедности бессмертной и печали.
ИЗ ЦИКЛА “РОДСТВЕННИКИ”
2
Как хорошела в безумье, как отходила
и серебрела душа, втянута небом,
а за вагонным окном и мело и томило
всей белизною судьбы, снегом судебным.
Как хорошела. Лозой восходили к окошку
кофты её рукава, прозелень глаза,
и осыпалась судьба крошевом, крошкой.
Не пожила. И не пожалела ни разу.
Родственница. Девятнадцатый год. Смерть в вагоне.
Бабы жалели и рылись в белье и подушке:
брата портрет — за каким Сивашом похоронят? —
да образок с Соловков — замещенье иконе,
хлебные крошки, обломки игрушки…
3
Снега равнинные пряди. Перхоть пехоты.
Что-то мы едем, куда? Наниматься в прислугу.
Наголодались в Поволжье до смерти, до рвоты,
слава те Господи, не поглодали друг друга.
Зашевелились холмы серою смушкой.
Колокола голосят, как при Батые.
На сухари обменяли кольца в теплушке
Зина, Наталья, Любовь, Нина, Мария.
Хлеб с волокном лебеды горек и мылист,
режется в чёрной косе снежная прядка…
Так за семью в эти дни тётки молились,
что до сих пор на душе страшно и сладко.
4
Хвойной, хлебной, заросшей, но смысл сохранившей и речь,
родине среднерусской промолвив «прости»,
я просила бы здесь умереть, чтобы семечком лечь
в чернопахотной смуглой горсти.
Мне мерещилась Курбского тень у твоих рубежей
в дни, когда я в Литве куковала, томясь по тебе.
Ты таких родила и вернула в утробу мужей,
что твой воздух вдохнёт Судный ангел, приникнув к трубе.
Ибо голос о жизни Нетленной и Страшном Суде
спит в корнях чернолесья, глубинах горячих полей,
и нетвёрдо язык заучив, шелестя о судьбе,
обвисают над крышами крылья твоих тополей
Голубиная Книга и горлица, завязь сердец.
Сытный воздух, репейник цветущий, встающий стеной.
Пьян от горечи проводов, плачет и рвётся отец,
и мохнатый обоз заскользит по реке ледяной.
5
«Обоз мохнатый по реке скользил, — твердит Овидий, —
и стрелы падали у ног, а геты пили лёд…»
Изгнанничество, кто твои окраины увидит,
изрежется о кромку льда и смертного испьёт.
И полисы не полюса, и те же в них постройки,
и пчёлы те же сохранят в тяжёлых сотах мёд,
но с погребального костра желанный ветер стойкий
в свои края, к своим стенам пустую тень несёт.
Нас изгоняют из числа живых. И в том ли дело,
что в эту реку не глядеть, с чужого есть куста?
Изгнанничество, в даль твою гляжу остолбенело,
не узнавая языка. И дышит чернота.
* * *
Как, не ударясь в крик, о фанерном детстве,
бетонном слоне, горнистах гипсовых в парке,
творожном снеге Невы, небе густейшей заварки,
о колоколе воздушном, хранившем меня?
Вечером мамина тень обтекала душу,
не знала молитвы, но всё же молилась робко.
В сети её тёмных волос — золотая рыбка,
ладонь её пахла йодом… сонная воркотня.
Всей глубиною крови я льну к забытым
тем вавилонским пятидесятым,
где подмерзала кровь на катке щербатом,
плыл сладковатый лёд по губам разбитым.
Время редеет, скатывается в ворох,
а на рассвете так пламенело дерзко,
и остаётся — памятью в наших порах,
пением матери на ледяных просторах,
снежными прядями над глубиною невской.
* * *
В кислородном морозе пьянящей любви
вижу губы, широкие очи твои,
и душа просыпается в боли.
И не хочется ей возвращаться на круг —
в наваждение слов и смыкание рук,
в кочевое сиротство неволи.
Но она, задыхаясь от нежности, пьёт
этот яд ледяной, этот жалящий мёд,
расставания мёртвую воду,
и на оклик встаёт, и покорно идёт,
и не помнит уже про свободу.
Что за боль! Только в юности можно стерпеть
это жженье, в крови растворённую медь,
но, вдыхая осеннее пламя,
я не знала, что не заговорены мы
от подземного жара, провидческой тьмы
и от нового неба над нами.
* * *
Всё отнимается, всё, чем душа жила,
друзья и города уже почти не снятся,
и как вернуться мне и чем мне оправдаться?
Чужую жизнь прожив, перегорев дотла,
несчастною рукой к их стенам прикасаться.
Мы подымались в ночь из глубины.
Тяжёлый свет всходил по вертикали
к высотам города, где нас почти не ждали,
и были голоса едва слышны:
«О, помнят ли о нас или, как мы, устали?»
И я входила в дом, в печальное тепло,
и в долгую любовь, где всё непоправимо…
Но мой Господь достиг Иерусалима!
Я видела, как горизонтом шло,
гремело облако серебряного дыма.
* * *
А. В.
То была роза, в которую я влюбилась, —
декабрьская роза.
Когда говорим «Эдем»
мы в наших снегах представляем сад
роз в декабре. Я срываю декабрьскую розу,
подобную тем.
Да, когда говорим «Эдем»,
мы в наших снегах представляем дол,
оливой и лавром заросший до плоских небес.
Олень, запутавшийся рогами в розах,
ягнёнок, лев…
Ни воздыханий, ни слёз.
На той стороне оврага, за головами роз
дол Аялона грубый, как парусина,
с тех пор, как солнце Иисуса Навина
оплавило край его. И кровью истёк
пылающий городок за стенами из рафинада.
Горы людей, ослов, коз…
Кровь выпущена как надо.
Нет, декабрьская роза, Эдем — не волшебный сад,
на подошве праха его холмы, на подкладке крови —
всё, как в наших снегах, но только древнее стократ,
и ржавчиной смерти деревьев забрызганы кроны,
и декабрьская роза, тугая, как Божий свиток,
как гнев Господень — на сердце ложится мне.
* * *
Век можно провести, читая Геродота:
то скифы персов бьют, то персы жгут кого-то…
Но выцветает кровь. В истории твоей —
оливы шум, крестьянский запах пота.
Мельчает греков грубая семья,
спешит ладья военная в Египет.
Мы горечи чужой не можем выпить,
нам только имена, как стерни от жнивья,
а посох в те края на камне выбит.
И где она, земля лидийских гордецов,
золотоносных рек и золотых полотен,
где мир в зародыше, где он ещё так плотен,
где в небе ходит кровь сожжённых городов,
где человек жесток, и наг, и беззаботен…
* * *
Хлебный ангел, ангел снежный, ангел, занятый косьбой, —
все три ангела, три ангела кружатся над тобой.
Опускаются, хлопочут, целый день снуют вокруг,
только крылья разноцветные раскрыты на ветру.
Хлебный ангел месит тесто, затевает пироги,
целый день слышны у печки его лёгкие шаги,
хохолок мелькнёт пшеничный, локоть выпачкан в золе —
ставит квас, качает люльку, чтобы мальчик не болел.
Ангел жатвы и покоса проживает на дворе,
у него лицо и плечи облупились на жаре,
косит сено, возит просо, из рожка поит телят…
Его очи голубые ночью в небесах горят.
Белый ангел, ангел снежный — холоднее родника,
твой высокий, трубный голос так понятен старикам.
Что за речи на рассвете ты усталым говоришь?
Чистым снегом засыпаешь, чистой памятью даришь.
Вслед за травами и хлебом наступает время сна:
свет и холод, даль и небо, расщеплённые до дна,
слабый шелест, сладкий голос — ангел леденее льда.
Врачеванье лёгкой болью — всех потерь, всего труда.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!