Елена Чуйкова. БОГОРОДИЦА С КОГТЯМИ

– Алло, Женя? Привет!
– Да, – отвечаю я и слышу громкий, жизнеутверждающий голос своей приятельницы Лиды.
– Послушай… – говорит она, никогда не спрашивая, как дела, или как ты, а сразу начинает рассказывать про свое. Своё – это то, что она недавно узнала, вычитала или вспомнила. Я не успеваю вставить слово и покорно слушаю.
– Я тут интересную вещь прочитала. Ты же знаешь, что Врубель расписывал Владимирский собор, но ему дали совсем маленький подряд?
– Нет, не знаю, – говорю я, хотя отвечать вовсе не обязательно. Надо слушать.
– Так вот, в результате Врубель расписал только орнаменты на арке при входе и правый неф. Я не очень-то помню, какая там арка, а тем более правый неф. Надо бы сходить посмотреть, память обновить…
С Лидкой я знакома много лет. Даже не буду называть сколько, чтобы не выдавать наш возраст. Тенденции к интеллектуальным поискам стали проявляться у нее давно. Подтолкнули журналистское образование, жизнь в одиночестве, а последние годы – масса свободного времени.
В молодости Лидка была убежденным сторонником раздельного питания, которое сопровождалось трехдневными голоданиями и очистительными клизмами. Эту тему она подхватила во время перестройки с появлением тонких, как казалось, актуальных книжонок. Лидка пропиталась этими идеями, как экспонат кунсткамеры формалином. В дополнение к очищению организма в ней сидел убежденный материалист и преданный адепт ношения дубленок. Несмотря на мягкие зимы и явный тренд в этом направлении, Лидка продолжала носить теплые дубленки, раз в пятнадцать лет прибавляя к старой новую, более длинную и тяжелую. Где только она их находила в эру пуховиков и стеганых пальто?
Очень быстро раздельное питание перевесили плотные калорийные обеды, обязательно состоящие из трех блюд. Клизмы тоже ушли. Кстати, насчет клизм я точно не знаю. Теперь эту тему мы как-то уже не обсуждаем… А убеждение по поводу калорийности было связано с худобой в молодости, хотя, по-моему, Лидка в то время являла собой образец стройности и пропорциональности. Ей, однако, казалось, что слово «худой» сродни синонимам «негодный», «дурной», «плохой», «скверный», и она очень хотела избавиться от своей худобы, то есть поправиться.
– У женщины должны быть бедра, попа, грудь, – уверенно говорила она и стала усиленно питаться, чтобы соответствовать своим идеалам красоты.
Это подействовало. Очень скоро появились не только бедра, грудь и попа, но наросли колбасы на талии, второй подбородок и подушка-живот. Лидка выставляла вперед левую ногу, опиралась правой рукой о крутой мясистый бок и говорила:
– Ну вот, теперь я хоть на человека похожа!
Ну что поделаешь, если женщина в этом убеждена? На мой взгляд, она стала похожа на толстую тетку на десять-пятнадцать лет старше своего возраста. Но Лидку никогда ни в чем нельзя было переубедить. У нее на все и про все существовало собственное мнение, и не дай Бог спорить. Проиграешь.
Годы шли, а нажитый усиленной заботой о собственном теле лишний вес уже никуда не девался. Привычка есть регулярно и много продолжала делать свое дело, а трехдневные голодания после своего окончания только больше подстегивали к поеданию разной снеди, что увеличивало телеса…
– Алё, ты меня слушаешь? Что-то ты пропала.
– Я тебя слышу, говори, – вернулась я к разговору.
– А потом как раз во время росписи Владимирского собора у Врубеля стали проявляться первые симптомы душевного расстройства. Ты же знаешь, что он лечился в Кирилловской больнице.
– Павловской, – быстро вставила я.
– Ну Павловской ее назвали в советское время, а тогда она называлась Кирилловская, как церковь, – Лидка строго хмыкнула, делая паузу, и продолжала: – Так вот, все его коллеги и друзья киевского периода об этом не упоминали. И как потом выяснилось, правильно делали. Потому что Врубелю надолго стало легче. А хотела я тебе рассказать следующее. Оказывается, в приступе душевного расстройства он за ночь написал в крестильной Владимирского собора фреску, на которой изобразил предмет своей безответной любви Эмилию Прахову в виде Богородицы с когтями и с изуродованным лицом.
– Где ты это все вычитала? – скептически спрашиваю я.
– На Фейсбуке, – многозначительно отвечает Лидка. – А потом еще эту тему погуглила. Представляешь, что было на следующее утро, когда на стене будущего главного храма увидели жену Прахова с кошачьими когтями?
– Так если у нее лицо было изуродовано, как её узнали? Не по когтям же, – с иронией говорю я.
– Ну этого я не знаю, – совершенно серьёзно отвечает Лидка, не обращая внимания на мой тон. – Значит, были какие-то детали, которые указывали на нее, – ее голос перешел на меццо-сопрано. Это означает, что я задала неудобный вопрос. – Короче, предлагаю сходить во Владимирский собор и Кирилловскую церковь посмотреть на Врубелевский алтарь. И на Лукьяновское кладбище.
– А на кладбище зачем?
– Там Эмилия Прахова похоронена. Могилу найдем. Это же интересно.
Да, хождение по старым кладбищам – занятие невеселое, но, пожалуй, любопытное. Но на дворе декабрь. Погодка еще та: серо, мрачно, сыро, короче, мерзопакостно. На кладбище как-то не тянет.
– Так может, ты и могилу ее погуглишь. Наверняка фото есть, – подсказываю я.
– Это мысль, – Лидка бросает трубку.
Я вздыхаю с облегчением. Но она перезванивает буквально через пять минут.
– Погуглила. Действительно, нашла фото ее могилы вместе с дочерью Еленой. Ничего примечательного. Будто вчера похоронили, то есть все очень современно и скромно. Надгробие с цветником и маленькая плита с надписью.
– Может, старый памятник не сохранился, – предположила я.
– Возможно. На кладбищах тоже погромы были. Вот, например, ты знаешь, когда…
Для меня это слишком много информации. Я перестаю слушать.
– Алё, ты где? Ты меня слушаешь?
– Ну конечно, – ласково вру я.
– Ну так что, идем?
– Хорошо, идем.
– Ты только не опаздывай, потому что на улице холодно.
– Так давай на платформе встретимся.
– Нет, там тоже сквозит.
Вот капризная, ну что ты с ней сделаешь?
– У тебя же дубленка теплая, – ехидничаю я, но Лидка уже отбилась.
На следующий день мы встречаемся на станции метро «Университет». Переходим на другую сторону улицы, проходим один квартал и оказываемся возле Владимирского собора. Тут мы надеваем на голову платки, широко крестимся – вот что делает с убежденными материалистами очередное новое время, и заходим в храм.
И где он, этот правый неф? Мы аккуратно пробираемся сквозь ряды верующих, берем правее и подбираемся к крестильне, где Врубель якобы написал скандальную фреску.
– Так вот, я тебе не дорассказала по телефону… – шепчет мне на ухо, прикрывая рот ладонью, Лидка. – Когда на следующий день утром пришли мастеровые и увидели то, что написал Врубель, то просто остолбенели и быстренько, чтобы чего не вышло, закрасили этот шедевр.
– Ты слово шедевр в кавычках употребила?
– Да нет же. Я уверена, что это был шедевр.
– А «чтобы чего не вышло»?
– Ты что, прикидываешься или издеваешься?
– И то и другое, – хихикаю я.
Мне нравится наблюдать за Лидкиной реакцией. Она останавливается, поджимает губы, ставит руки на свои широкие бока и хмыкает.
– А Третьяков, между прочим, специально приезжал в Киев, чтобы посмотреть и купить эту Богородицу. Но не продали ни за какие деньги.
– Так что купить? Ее же на следующий день записали.
– Ну не знаю. Говорю то, что прочитала… А уже после этого, поверх работы Врубеля, Нестеров написал свое Богоявление. Вон оно, смотри.
Серый свет из окна падает на церковные стены, освещая своеобразный мягкий колорит росписи, фигуры со склоненными головами, которые замерли в священном действе. Я вижу простой ритм рук, тонкие текучие стволы деревьев…
– Тут кроме Васнецова, Нестерова и Врубеля потрудились еще Мурашко, Пимоненко, и этот, как его… Котарбинский. Котарбинский, кстати, тогда в Киеве жил, – продолжает шептать Лидка и тут же бьет меня локтем в бок: – А вон, видишь, ангел с голубыми крыльями, ну точно, врубелевский. Посмотри на глаза – большие, темные, глубокие…
Мы постепенно пробираемся к выходу, чтобы ехать дальше в Кирилловскую церковь. Это вторая часть нашей программы. Снова ныряем в метро, потом ловим суетливую маршрутку, которая выплевывает нас под холмом, на вершину которого нам предстоит взобраться.
Мы тащимся в гору по бесконечной, как мне кажется, кривой лестнице к Кирилловской церкви. Я проклинаю все на свете.
– Что тебе не нравится? – говорит Лидка голосом учительницы младших классов, медленно преодолевая ступени. – Вот сидела бы сейчас дома и ничего не делала. А так гуляешь, воздухом дышишь, да еще и полезную информацию получаешь.
Наконец мы выходим наверх к Кирилловской церкви. Напротив – старый скорбный двухэтажный корпус номер восемь. Решетки на окнах, хоть и современные, делают его еще мрачнее в это время года. Голые черные деревья с одинокими листьями. Как здесь сейчас уныло! Я живо представляю себе несчастного Врубеля, его долгие безрадостные дни в этой больнице, где незадолго до этого тут же рядом он работал над росписью Кирилловской церкви. Еще одна ирония судьбы.
Отдышавшись, Лидка продолжает рассказывать. Для усиления эффекта или большего внимания к своей особе она время от времени останавливается и помогает себя руками. Глаза выходят из отечных мешков, голос громкий, с верхними нотами. Естественно, я тоже останавливаюсь, стою и слушаю.
– Между прочим, древнейшая церковь. Первые упоминания о ней есть в летописи XII века. Эта церковь стала семейной усыпальницей черниговских князей Ольговичей. Знаешь, кто здесь был похоронен? Киевский князь Святослав Всеволодович. Помнишь «Слово о полку Игореве»? Это о нем. Ну понятно, что с тех пор ее перестраивали, но древнерусские фрески до сих пор сохранились.
Ну и память у Лидки! Я если бы прочитала, так уже половину забыла. Ей бы экскурсоводом работать. Но зачем надо останавливаться? На улице холодно, ветрено, сыро.
– А почему мы не можем идти дальше? Почему мы должны стоять?
– Да сейчас пойдем, – раздражается Лидка. – Ты лучше послушай, что я накопала. Здесь же еще колокольня была, которую после революции разрушили. На холмах пещеры находились с захоронениями монахов, как в Киево-Печерской лавре. А больница для душевнобольных в XVIII веке появилась…
Наконец мы заходим в Кирилловскую церковь. Полумрак, пустота, ощущение одиночества и отрешенности от всего мира. Слабые лучики вялого декабрьского дня протискиваются в окна купола. На подсвечнике догорает парочка свечей, напоминая о том, что перед нами тут все-таки кто-то был.
Мы приближаемся к алтарю. А вот тут уже полностью властвовал Врубель. Эти четыре иконы завораживают. Особенно Божья матерь с младенцем. Угадываются черты Эмилии Праховой, его музы, вдохновительницы, объекта обожания. Я молча рассматриваю икону Богородицы. Хотя для меня она больше картина, чем икона.
– Ты обратила внимание, какие на картинах Врубеля у всех глаза?
– Ну да, большие.
– Угу. Увеличенные в размере. Чтобы более выразительными были. Глазунов тоже такие глаза писал. У Врубеля подсмотрел.
– По-моему, это традиции церковной живописи.
Лидка недовольно хмыкнула. Я чувствую, что зря вставила про традиции церковной живописи.
– Вообще, если посмотреть на нее с точки зрения сегодняшнего дня, то она довольно стильная Богородица. Смотри, глаза черные, широко посаженные, лайнером подведенные, губы пухлые, будто гиалуроновой кислотой подкачены, щечки модные, впалые, скулы подчеркивают и овал лица уменьшают. Я бы сказала, что этой иконе надо молиться за красоту, за осветление без выжженных волос, за успешные пластические операции… Вот женщины в эту церковь бы повалили…
– Что ты несешь, Лидка? Ты хоть слышишь себя?
– А что в этом такого? – на круглом Лидкином лице появляется деланная улыбка. – Прошлое соприкасается с настоящим… Ладно, поехали домой. Мне обедать пора.
Я возвращаюсь домой. Лидкины рассказы и поход по историческим местам заставляют меня тоже порыться в интернете. Нахожу воспоминания сына Прахова Николая: «На новом холсте он (Врубель) написал свою «Оранту». Первоначально у нее были ощеренные зубы, и пальцы поднятых ладоней скрючены, как когти. Васнецов посмотрел и ничего не сказал, а мой отец только спросил:
– Почему у нее так ощерены зубы, точно хочет кусаться, и концы пальцев обеих рук так странно согнуты, точно хочет царапаться, как кошка?
– А это же «нерушимая стена» – это она защищается, защищается! – торопливо объяснил Михаил Александрович и даже подпрыгнул несколько раз на месте, показывая руками, как богоматерь «защищается», точно стараясь когтями отбиться от нападающих на нее врагов. Позже Михаил Александрович переделал рот и выпрямил пальцы, но это уже была не та Богородица, которая так поразила и пленила Васнецова своей оригинальностью и красотой».
Странно. А здесь речь идет о холсте, а не о фреске. Запутанная, однако, эта история.