«Гиблое место»
Это лезвие небезопасно,
Не ступай по нему, не шути:
Что угодно разрежет, как масло,
И живым не позволит сойти.
Может, ты и поверишь в кого-то,
Устремишься за чем-то вослед:
Не твоя это, братец, забота.
Ничего там, на финише, нет.
И никто этот шаг не оценит.
И никто о тебе не всплакнёт.
Ни удачи, ни славы, ни денег —
Ничего, кроме бед и хлопот.
Но, увы, ни хулы, ни молитвы
Не способны его отвернуть…
Он шагает по лезвию бритвы,
И не меркнет сверкающий путь.
Зима в этом году поздняя. В октябре у нас сорокаградусные морозы — привычное дело. А тут постоит день-два лёгонький холодок — и снова оттепель. По топким, болотистым местам — ни пройти, ни проехать, пока их хорошенько не прохватит морозом. А мест таких здесь предостаточно. Говорят, что и само название окрестностей в переводе означает «гиблое место». Так ли оно — не знаю, но версия эта существует издавна. Не по своей прихоти, но по требованию федерального закона о недрах все горнодобывающие организации обязаны иметь на территориях своих месторождений геодинамические полигоны, состоящие из сети глубинных реперов, и проводить на них измерения, чтобы знать, где и какие деформации в недрах Земли имеют место и насколько они опасны для людей. Работы по созданию таких полигонов проводятся специализированными геодезическими предприятиями.
Одна из подобных организаций трудится и на наших месторождениях. На сухих и относительно сухих участках земной поверхности в удобное для полевой работы летнее время реперы были успешно и вовремя заложены. Но в наших краях огромное количество таких мест, в которых летом не только невозможно работать, но даже и добраться туда нереально. Болота. Топи. Трясины. Там можно находиться только в зимнее время, когда большой мороз превратит сплошные хляби в твердь.
Наши подрядчики собирались заложить требуемые проектом реперы в подобных местах в октябре, после того как ударят крепкие морозы.
Но никаких морозов не было весь октябрь. И начались они ближе к середине ноября. Как только морозная погода установилась, полевые работы начались полным ходом. Полевики торопились наверстать упущенное время и носились по тундре на снегоходах как угорелые.
Вечером в субботу восьмого декабря случилось несчастье. Дмитрий, ведущий геодезист, богатырь — косая сажень в плечах, оставил полевую бригаду на сооружении репера, а сам в одиночку на снегоходе решил проехаться по просеке на рекогносцировку конечного пункта, до которого оставалось буквально несколько километров. Ехал он с санками позади снегохода. На одном из поворотов санки застряли.
Геодезист их отцепил и решил подобраться к ним на снегоходе с задней стороны. Подъехал. И в этот момент у него отказала поджелудочная железа, а следом — и сердце. Смерть была почти мгновенной. Я был знаком с Дмитрием лично и могу характеризовать его только с хорошей стороны: не раз и не два выезжал с ним на маршрут, вместе мёрзли, не раз делились хлебом-солью, поэтому, когда узнал о случившемся несчастье, скорбел о нём как о своём близком товарище.
Бригада занялась его поисками через несколько часов, когда труп уже порядком окоченел. Ребята знали, что их командир — человек чрезвычайно опытный, и, естественно, никому и в голову не пришло, что причина, по которой он не выходит на связь, столь трагична. Вызвали полицию и скорую, которая, впрочем, не приехала, сообщив, что за мертвецами традиционно не ездит. Полицейские осмотрели место происшествия, составили акт осмотра, а на словах сочувственно сообщили ребятам, что здешние места весьма богаты на подобные несчастные случаи: то с охотниками, то с рыбаками, чуть ли не каждый месяц — по трупу. «Гиблое место»,— произнёс один из них напоследок и по-доброму посоветовал уезжать отсюда поскорее.
Но прежде, чем следовать толковому совету полицейских, необходимо было завершить работы и передать сооружённые реперы представителю заказчика по соответствующему акту. Сдавать работы приехал другой ведущий геодезист. Представителем от заказчика был я. Для того, чтобы добраться до «гиблого места», диспетчерами был предоставлен колёсный вездеход, всего две недели как прибывший с завода, абсолютно новёхонький. Вчера утром все собрались на крайней обжитой точке месторождения, чтобы выдвинуться оттуда в голую заснеженную тундру на воображаемую линию, соединяющую все реперы полигона.
Однако девятнадцатого декабря так ничего и не получилось. Так называемый «вездеход» проехал по тундре не больше двухсот метров.
Застрял через сто, а через двести зарылся в снегу так, что всем стало ясно: у нас единственный шанс — вернуться, пока не поздно, обратно.
Лебёдка примёрзла, и трос не разматывался. Колёса резали сугробы до основания, и никакое снижение давления в них не имело эффекта. Водитель, судя по растерянной реакции, понятия не имел, как управлять машиной в таких условиях. В общем, нас спасло лишь то, что мы не слишком отдалились от автодороги. Дул сильный ветер.
Крепчал мороз. К вечеру столбик термометра опустился до минус двадцати семи.
У меня оставалось всего два рабочих дня, после чего в субботу, в соответствии с графиком отпусков, я собирался лететь к семье в Красноярск на новогодние праздники. Поэтому единственным шансом для подрядчиков оформить документы на оплату выполненных работ до Нового года было штурмовать ледяную пустыню тундры двадцатого декабря. Следующий день нужен был для оформления документов по приёму-передаче объектов. Теперь с другим вездеходом, за рулём которого сидел опытный водитель Иван — плотный, круглоголовый, не истерик. От подрядчиков в кабину «трэкола» сели ведущий геодезист Алексей и его водитель, он же член полевой бригады, Альберт.
От заказчика опять был я. Двинулись с Богом. «Трэкол» шёл довольно резво. Буксанули всего лишь в одном месте — на заметённом бугре над неширокой речкой. Это летом речки — препятствие. Зимой, замёрзшие и заметённые, они иной раз почти незаметны. Почти.
На двенадцатом километре пути выяснилось, что полбака горючего уже нет. Все задумались, но решили продолжить движение. Завтра ожидается мороз под сорок два градуса. Вряд ли в такую погоду можно рисковать с выездом в голую тундру, где и сегодня погода не подарок: на термометре — минус тридцать три. Велик риск не вернуться совсем.
Прикинули, что до ближайшей буровой горючего всё же должно хватить, да и часть обратного пути решили сократить, поскольку идти по тем же реперам необходимость уже отпадёт. Продолжили путь.
Сумрак надвигался быстро. Въехали в лес — хилый, северный, но всё-таки лес. Здесь не так дует, как в чистом поле. Лесная зона узкая, но протяжённая, вдоль реки. Как раз до «гиблого места». А вот и оно.
На тридцать третьем километре лесной просеки, возле места недавней гибели геодезиста, мы остановились, и все вышли из машины почтить память товарища, замёрзшего здесь, возле дороги, двенадцать дней назад. Место достаточно небольшое. Узкое. Развилка, на которой одна дорога резко, под девяносто градусов, сворачивает влево, а другая тянется прямо. Всё вокруг измято снежными буграми. Сиреневые рыхлые полярные сумерки. Кажется, что дух погибшего геодезиста всё ещё где-то рядом. Минута молчания. Тишина, нависшая над пропастью неминуемого…
Едем дальше. Просека сужается. Здесь по ней ещё не пробивался ни один «трэкол». Вездеход «Лось», протиснувшийся между деревьев неделю назад, с навесным буровым оборудованием, значительно меньше в размерах. Наш «трэкол» то и дело скрипит, но пробивается по узкому прогалу между сумеречными силуэтами деревьев. Вот и конечный репер номер 1067. Фотографирую его на память. Последний репер, до которого так и не добрался наш товарищ. Разворачиваемся.
Через пару километров выясняется, что у вездехода вот-вот выйдет из строя вариатор. Неприятности «гиблого места» продолжаются.
Вскоре рвётся ремень генератора и помпы. Слава Богу, у Ивана есть запасной. Меняет. Продолжаем движение в полной темноте. Наконец вдали появляются огоньки буровой. Обратный путь до неё оказался на двенадцать километров короче за счёт того, что мы двинулись напрямую по заснеженной целине. Естественно, учитывая все «прелести» местности, где под порой не слишком глубоким снегом таятся овраги, канавы, озёра и просто глубокие ямы.
Наконец-то выбираемся из тундры на площадку для техники позади буровой. Поход окончен. «Гиблое место» преодолено. Осталось, правда, ещё добраться с месторождения до города. Но это уже «мелочи». Дело сделано. Можно собираться в отпуск… Так казалось мне тогда, зимним вечером двадцатого декабря. Но я ошибся. История закончилась не этим. Похоже, она вообще всё ещё не закончилась.
Ровно через месяц после гибели Дмитрия, восьмого января, чары «гиблого места» догнали и меня: инсульт, парализованы правая нога и рука. В левом полушарии мозга томограф обнаружил две мёртвые зоны. Ровно через месяц, восьмого февраля, моя жена Люба увезла меня долечиваться домой, в Красноярск. Я не сдаюсь: уже хожу, уже шевелю пальцами. Ещё подволакиваю ногу, ещё не вполне владею пальцами и нечётко пишу, но пишу ведь! И я вернусь, вернусь, обещаю тебе, Дмитрий. Нет таких мест на Земле, где мы не пройдём. Нет и не будет.
Ни на белом свете, ни на чёрном,
Ни на самом деле, ни во сне
Ты уже под небом беспризорным
Никогда не явишься ко мне…
Твой уход был дерзок и нечаян:
Просто сердце обратилось в лёд.
«Потерпи, я вынесу, хозяин!» —
Грохотал упрямый снегоход.
И ревел он, заглушая вьюгу,
Словно звал к себе издалека,
И возил, возил, возил по кругу
Час назад живого седока…
Эй, проснись! Смотри: во тьме и снеге,
Словно отшагали пол-Земли,
За тобой пришли твои коллеги!
За тобой товарищи пришли!..
В зимней тундре холодно и мглисто,
Но туда, где света торжество,
На руках несут геодезиста
Братья по бессмертию его.
Постскриптум
Товарищи покойного Димы сообщили мне такую новость: их высокое геодезическое начальство наградило меня юбилейной медалью. За то, что не бросил коллег, дошёл с ними до конца маршрута и принял работы Дмитриевой бригады…
Кто знает, может быть, откажись я двадцатого декабря ехать с ними по не завершённому им маршруту (а стоял жестокий мороз с ветром, и предыдущая попытка девятнадцатого декабря оказалась неудачной, мы вернулись ни с чем) — и со мной ничего бы не случилось? Смерть, унёсшая его, прошлась по моей правой руке и правой ноге. Только зацепила, но не добила. Формально выезжать в поле в ту погоду, какая стояла двадцатого декабря, запрещено инструкциями.
Но это я другим могу запретить, а совести своей — не могу. Бывают такие моменты, когда подтвердить, человек ты или нет, можно только поступком. Нет других вариантов.
Новый Уренгой — Красноярск,
21 декабря 2018 — 14 марта 2019
«Oblivion» 1
Заметил: у гениев — глаза детей. А если так, то и у детей, должно быть, глаза гениев. Какими они вырастут — это уж как ляжет карта, но в детстве, наверное, все люди — гении. Ибо все живут настоящим, прошлого ни у кого ещё нет, да и будущее пока не напрягает. Для гениальности, как и для музыки, важен только настоящий момент, настоящее время. Невозможно быть гениальным вчера или завтра.
Только здесь и сейчас. Так и музыка — это всегда сейчас, всегда настоящее. Не где-нибудь завтра, не когда-нибудь вчера. Она звучит сейчас. Не важно — слышим мы её или нет. Даже становясь тишиной, она продолжает жить и звучать…
Я находился в небольшом магазинчике со стеклянной наружной стеной, за которой в обе стороны мелькали прохожие — такие же обитатели местного тюменского курорта, как и я. Продавщица о чём-то энергично рассказывала (вероятно, мне), сопровождая речь показом то одного, то другого товара. Но слух мой неожиданно уловил иную речь — музыкальную — откуда-то снаружи, из-за призывно распахнутой стеклянной двери. Это был диалог скрипки и фортепиано, сцепившихся в вихре танго. Не произнеся ни слова, я покинул магазинчик и направился навстречу звукам неуловимо знакомой мелодии. Где же я это слышал? Когда? В некотором отдалении от барных столиков, за которыми густо расположились слушатели, две женщины средних лет в облегающих концертных платьях завершали исполнение очень знакомой мне музыкальной пьесы на скрипке и цифровом фортепиано. В зале было темновато, Неяркий свет мягко освещал небольшую сцену. Я заторопился сделать пару фотографий на память, не сразу сообразив, что можно снять и на видео. А когда сообразил, музыка, увы, кончилась.
Вздохнул и, опустив голову, направился в свой номер. И тут, в коридоре перехода из одного санаторного корпуса в другой, откуда-то изнутри моей же памяти догнал меня задорный голос уличного конферансье: «Аплос! Аплос!! Аплос!!!»
Вечерний Буэнос-Айрес. Центр города. Пешеходная улица Флорида, освещённая сдвоенной ниткой подвесных ламп на уровне потолка второго этажа и светом магазинных витрин. Небольшой пешеходный перекрёсток. Лысеющий худощавый брюнет в бежевом жилете с красноватым галстуком время от времени что-то быстро говорит в микрофон, а потом снова звучит музыка, и страстная пара исполняет гремучее танго…
Пары меняются. Невозможно в аргентинском климате беспрестанно двигаться в таком темпе. На месте только конферансье — всё тот же неутомимый громкоголосый зазывала-живчик. Он постоянно напоминает публике об аплодисментах. И люди аплодируют, задерживаясь на пару минут поглазеть на уличных артистов. Или проходят мимо, если нет времени. Одну танцевальную пару сменяет другая.
Вот вместо джентльмена в строгом чёрном костюме и славной такой пышечки в полупрозрачном платье с разрезом во всю ногу выходит парень в чёрном пиджаке, широких синих брюках и пронзительно белых туфлях под руку с сухощавой долголицей женщиной средних лет. Танцующих дам красавицами-то не назовёшь, обычный мужчина прошёл бы мимо, не заметив ни ту, ни эту, если б они просто стояли или сидели. Но они танцуют танго. И танцуют его так, что глаз не оторвать!
Я вспомнил эту мелодию! Это «Либертанго» Астора Пьяццоллы!
И понеслась моя память в далёкую осень 1979 года, под крышу здания с мансардой, стоящего и поныне на одной из линий Васильевского острова в Питере. И жили в этой мансарде двое юношей-студентов — поэт и музыкант. А ещё — хозяин квартиры, девяностопятилетний дедок с ноготок, но с папиросой, помнивший о том, как сапожничал ещё при царе-батюшке. У музыканта было детское лицо с восторженными, влюблёнными в мир, вдохновенными и беззащитными глазами.
А поэтом был я.
Музыкант мечтал скопить очень много денег и приобрести на них какую-то невероятно раритетную гитару для сочинения и исполнения на ней гениальной музыки всех времён и народов. По крайней мере, он не раз делился этой мечтой с другом-поэтом. При этом лицо музыканта становилось таким неземным и светлым, словно мерцающим изнутри, как лицо юного Астора Пьяццоллы.
А затем судьба разделила друзей на долгие годы, на несколько десятилетий. И лишь во времена сотовых телефонов и сплошной интернетизации земного шара им повезло вновь обнаружить друг друга. За это время произошло много глобальных мировых событий, повлиявших и на их жизни. Исчезла их общая родина — Советский Союз. Поэт, родившийся в Азербайджане, остался в России. А музыкант, родившийся в Казахстане, оказался в Аргентине, где его основным языком жизни стал испанский. Они недолго переписывались и созванивались — поэт полетел к музыканту. И они встретились.
В Буэнос-Айресе. Возле гостиницы «Салес».
И пили мы за встречу «ерба мате» двумя бомбильями из одной калебасы. Это такой парагвайский чай — напиток из высушенных и измельчённых листьев падуба парагвайского. Бомбилья — особая металлическая или деревянная трубочка с фильтром, через которую пьётся настой. В Аргентине это слово произносят как «бомбижья».
Калебаса — традиционный сосуд для приготовления и питья мате, тонизирующего напитка народов Южной Америки. Сосуды выделывались индейцами из древесной тыквы-горлянки. Познакомившиеся с напитком испанцы начали производить калебасы также из других материалов, таких как древесина палисандра, дуба, железного дерева кебрачо, а также из фарфора, керамики и серебра.
И вспоминали мы нашу жизнь, непредсказуемую, как танго.
И рассказывали о ней друг другу. У моего музыканта, как и у Астора Пьяццоллы, была в жизни своя судьбоносная Надя, так звали его супругу.
А Пьяццолла вспоминал о своём парижском педагоге Наде Буланже: «Надя научила меня верить в Астора Пьяццоллу, верить, что моя музыка не так плоха, как я думал. Я ведь часто думал, что я — ничто, потому что играю танго в кабаре, однако у меня есть то, что называют стилем. Но это было скорее неким сортом внутренней свободы стыдливого исполнителя танго. Только благодаря Наде я внезапно освободился, и с этого момента я понимал, какую музыку буду играть». Великий Астор написал оперетту «Мария из Буэнос-Айреса» о смерти и воскрешении девушки Марии — духа аргентинского танго нуэво.
Мой друг не разбогател, не приобрёл уникальную гитару и не прославился на весь мир. Прах аргентинской Марии — его юной дочери — покоится на кладбище Реколета в Буэнос-Айресе. Отец помнит о ней и носит туда цветы — «для Маши». У каждого в жизни свои потери. Толчком для создания известнейшей композиции Пьяццоллы «Adios Nonino» стала смерть в октябре 1959 года его отца — Висенте Пьяццоллы. Что такое потерять отца, я понимаю:
Я сегодня речь сказать —
Не большой мудрец:
Этой ночью год назад
Умер мой отец.
Плох он был или хорош —
Не ищу словца:
Миг — и год прошёл, как дождь.
…Год, как нет отца.
А что такое потерять своего ребёнка, потерять дочь — не дай Бог знать никому!..
Пьяццолла всю жизнь играл на бандонеоне. Это такая гармоника с душой виолончели. Великий Астор мечтал о том времени, когда его инструмент бандонеон станет солировать в симфоническом оркестре, а танго, как и вальсы Штрауса, будет признано явлением классической музыки. Его мечты сбылись.
Его гениальнейшим творением считаю «Oblivion» («Забвение») — музыку к кинофильму «Генрих IV». Сам Астор исполнял это произведение на бандонеоне. Но, на мой взгляд, не менее потрясающе оно звучит в исполнении виолончели хорватского музыканта Степана Хаусера.
Почему эта музыка так трогает мою душу? Это очень личное: композитору удалось передать в ней сам дух давно ушедшего времени почти полувековой давности. Это — как воспоминание о том времени, которое никогда уже не вернётся и не повторится. И со смертью его носителя — исчезнет во Вселенной безвозвратно…
Пьяццолле удалось невозможное — сохранить в мелодии и передать слушателям ощущение неуловимости и исчезновения. Когда я услышал это, то впервые почувствовал, что такое «невыносимо»…
Это когда в горле такой спазм, что даже от слёз стало бы легче, но они не идут, не идут, не идут…
«Музыка — больше чем женщина: с женщиной можно развестись, а с музыкой — никогда. Женившись на ней однажды, вы уйдёте с ней в могилу»,— не раз повторял Пьяццолла друзьям. И это — правда. Мой постаревший аргентинский товарищ с детским выражением глаз остался в душе тем же ребёнком-музыкантом, каким был в давние, не забытые нами обоими семидесятые.
«Вся моя жизнь,— говорил маэстро Астор,— это грустное танго.
Вовсе не оттого, что я грущу. Нет, я счастлив, я люблю вкусную еду, хорошее вино — я люблю жить! У моей музыки нет причин быть грустной, но она грустна просто потому, что это танго. В ней есть драма, но нет пессимизма». И мы можем сказать так же о каждом из живущих и живших на Земле. Лишь бы не случилось забвения.
Каждой весной в конце октября — начале ноября весь БуэносАйрес, как, впрочем, и вся Аргентина, на два месяца погружается в сиреневый сон. Это цветёт джакаранда. Улицы, переулки, дороги, проспекты, парки и площади — всё вокруг источает лёгкий запах мёда. Это пахнет джакаранда. Сиреневым туманом её цветов окутаны все пространства — внешние и внутренние, какие только есть вокруг вас.
Джакаранда в Южной Америке — хозяйка у себя дома. И потому здесь ей позволено всё. Здесь это практически культовое растение.
Затем начинаются сиреневые дожди, они смывают цветы джакаранды с деревьев и окрашивают в сиреневый цвет всё на земле и воде — газоны и бассейны, фонтаны и дорожки… а когда падают на землю последние цветы джакаранды, на ней начинают распускаться новые молодые листья. И бессмертие жизни продолжается, не переставая, из года в год. Из тысячелетия в тысячелетие…
Аргентинское танго — джакаранда народа этой страны, то, что скрепляет людей в единое. А значит, всё было не напрасно, и забвение не наступит никогда.
Поезд 076
В жизни должно быть что-то не уловленное, не просчитанное заранее, не предусмотренное инструкциями и циркулярами. То, без чего она, честно говоря, и не жизнь…
Лёжа на нижней полке купейного вагона поезда 076, в который погрузился за пять минут до полуночи, он долго благодушно философствовал о смысле жизни. Так и не заметил, как заснул под монотонный перестук колёс… Вот и ночь прошла. Ну что в поезде в наше время может быть особенного? Расписание известно.
Остановки лимитированы. Пассажиры исчислены. Проводница на входе в вагон даже билета не спрашивает, у неё все ходы в сотовом записаны: кто и когда сядет, кто и где выйдет. Никакой романтики!
Он вздохнул и повернулся на другой бок. Какое-то неудобие при лежании с правой стороны возле паха. Повернулся в другую сторону. Неудобие не исчезло. Встал. Поход в туалет завершился ничем, зато неудобие превратилось в ноющую боль. Второй поход, а затем и третий тоже ни к чему не привели. Боль лишь усилилась и стала отзываться уже по всему низу живота. Лежать по причине боли стало вообще невозможно. С трудом стоя в раскачивающемся под ногами коридоре, он заметил проводницу, занимавшуюся уборкой в другом конце вагона. Знаком поманил её к себе. Она тут же подошла. Показал, где болит и что ему плохо. Обещала помочь. Лежать он больше не мог. Сидеть из-за боли тоже. Стоять — чуть терпимей, но недолго.
Не сразу заметил, что стонет. Вернулась проводница с растерянным начальником поезда. Тот обещал принести свою но-шпу и сообщил, что дежурного врача в поезде нет. Вызов скорой затягивался. До большой станции ехать было примерно три часа. Но всем столпившимся возле купе, где глухо стонал больной,— пассажирам, проводникам и проводницам, начальнику поезда, да и самому больному,— была понятна бессмысленность слов «три часа», потому что нечто непоправимое случилось бы гораздо раньше этих трёх часов до города с больницами и врачами. Проводницы побежали по вагонам опрашивать пассажиров, есть ли среди них медики. Больной уже не говорил, только стонал. В действительно экзистенциальные моменты жизни человек не в состоянии что-либо произносить или писать.
Начпоезда принёс но-шпу. Пришли три женщины, имевшие, по их словам, отношение к медицине. Одна — врач-педиатр, преподаёт в колледже. Другая — медсестра. Третья — неизвестно кто. Врач дала обезболивающее кетонал, объяснила окружающим, что у больного, скорее всего, почечные колики…
Медсестра постоянно спрашивала о давлении и безуспешно пыталась его измерить. Сухонькая, в интеллигентских очочках, врач держала больного за руку, словно заговаривая боль. И та постепенно начала утихать.
Поезд затормозил у небольшого разъезда. Через минуту в купе протиснулась врач скорой помощи — в соответствующей одежде, с чёрным платком на русоволосой голове. Врач-пассажирка объяснила ей ситуацию. Больному поставили два обезболивающих укола. Вскоре он успокоился, затих и заснул, не заморачиваясь более мыслями о непредсказуемости жизни.
Семь роз
Однажды на Крайнем Севере, в середине лета, а точнее, в день моего рождения, друзья подарили мне семь высоких голландских роз, как обычно, напичканных химией, для того чтобы им простоять до следующего после продажи дня и умереть, как говорится, «с чувством исполненного долга».
Розы были столь прекрасны, что хотя я и понимал, какая участь ожидает их в ближайшее время, но мысленно всё же взмолился, обращаясь к Тому, Кто может всё, с просьбой продлить жизнь хотя бы на сколько-нибудь семи моим красавицам. И чудо случилось: розы не завяли, а засохли — примерно через неделю, но рядом с засохшими веточками появились новые, более мелкие, с изящными молоденькими листочками. А через месяц все семь роз расцвели снова. На этот раз распустились не семь, а несколько десятков небольших пылающих бутончиков.
Наступила осень. Грянула зима. Но розы продолжали цвести.
Одни бутоны сменялись другими. Наступило время моего отпуска.
Время, которое я посвящаю родным и семье. Мне нужно было ехать на юг, чтобы навестить маму. Уезжая, я попросил коллег по работе присматривать за моими розами. Они старались. Но напрасно.
Когда я вернулся, то увидел, что из семи роз живой осталась только одна веточка с единственным ярким бутончиком, а все прочие — умерли… Десять дней и ночей я отчаянно боролся за жизнь своего последнего цветка. Но всё было напрасно. Одинокая розочка умерла, так и не пожелав оставить своих подруг.
Прошло несколько лет, но каждый раз в день своего рождения, едва проснувшись, я невольно бросаю взгляд в сторону пустого подоконника, словно всё ещё надеюсь на чудо…
Опубликовано в Енисей №2, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!