Екатерина Яковлева. ОТОМРИ

* * *
Уродился Гриня дураком.
Кирзачи надев на босы ноги,
Ходит по деревне с батагом,
Словно странник по большой дороге.

То поёт, кривляется, как шут,
То заплачет, в рукава сморкаясь,
Пожалеют мужики, нальют,
Из бутыли, если что осталось…

Порвана рубаха на плече,
И соседи выгнали за двери.
Кто ему, бедняге, и зачем
Этот путь бессмысленный отмерил?

Муча сухарём беззубый рот,
Он пойдёт походкой воробьиной…
Вновь детей безжалостный народ
Забросает окна его глиной.

Жалобно наморщено лицо,
Волосы нечёсаные в сене…
Он вздохнёт и сядет на крыльцо,
И гармонь поставит на колени…

Его пальцы, словно мотыльки,
Запорхают. Музыка живая
Разольётся с силою реки,
Ни конца не ведая, ни края.

Потечёт по полю, через лес
Горькое и светлое посланье…
На худой груди нательный крест
Задрожит от частого дыханья.

Он в минуту эту не один,
Будто кто с небес его приметил…
Эх ты, Гриня, Гриня, Божий сын,
И тебе есть музыка на свете.

* * *
Вечер тянет бабу Надю
Сесть за пяльцы в уголке,
Вышивает баба гладью
Клевер на льняном платке.

Вспоминает: в сорок пятом,
За извилистой рекой
Собирали с младшим братом
Клевер красный луговой.

Слаще он всего на свете!
Огоньком горит в руках!
И свистит-гуляет ветер
В детских впалых животах…

Развалился – эх, предатель! –
Туесок с прогнившим дном.
И догнал их председатель,
По лопаткам бил кнутом…

Тот трилистник незабвенный –
Цветом крови на платке.
Снится бабе: немец пленный
Клевер варит в котелке.

* * *
А раньше сердце лёгким поплавком
Дремало на поверхности воды,
В той точке между облаком и дном,
Где чувства невесомы и просты.

Казалось сердцу: будет так всегда,
И тёплых струй теченье принесло,
Но всколыхнулась сонная вода,
Как будто вдруг ударило весло.

И ночью белой, словно береста,
Тревожный сон пришёл издалека
О том, что лёгкость – это пустота.
Речная гладь. Не видно поплавка.

* * *
Друг мой, потеря вчерашняя,
Был или не был, ответь!
Эта ли жизнь – настоящая?
Это ли, милый, не смерть?
Спросишь: о чем же я сетую?
Скажешь: назад не гляди…
Детскую песенку светлую
Мы утопили в груди.
В сердце холодном, как в проруби…
Но позабыть не смогу,
Как хоронили мы голубя
В чистом январском снегу.

* * *
Могло ли кончиться добром,
Когда ты пьёшь вино, ешь мидий,
С крючком, засевшим под ребром,
Которого никто не видел?

На барном стуле мчась в загул,
Смеёшься к месту и не к месту.
Я весельчак и балагур,
Из одного со всеми теста.

А утром, сквозь похмельный шум,
Неся домой души комочек,
Бубнишь: «Я Бога не прошу,
А сам Он помогать не хочет».

Но страшно взять и вынуть крюк,
Так страшно вынуть нож из раны.
А вдруг заткнуть не хватит рук?
А вдруг сильнее, чем из крана

Захлещет жизнь? Каким ведром
Её собрать? Какой тряпицей?
Что может кончиться добром,
Когда не можешь не напиться?

Глотай последнюю слезу.
Откуда помощь в «одиночке»?
Пусть сердце, как кобель в грозу,
Дрожит. Стреляй в него и точка.

* * *
Пей на кухне свой чай, пей на кухне свой кофе,
Можешь выпить хоть весь Мировой океан!
Ты в жестоком искусстве молчания – профи,
А в любви ты, мой друг, однозначно профан.

Бурой пеною ночь выкипает из турки,
Стол накренился, будто бы тонущий плот…
И один за другим ты задавишь окурки,
Ждешь рассвета, а он всё никак не придёт.

В ювелирном искусстве всех приготовлений
К жизни – всё, что ни есть – на потом!
Я, бесспорно, талант. К чёрту скромность – я гений!
И почти бесполезна во всём остальном.

* * *
Себя увидев злым и жалким,
В ночном подъезде, как дурак,
Упрямо щёлкай зажигалкой,
В которой газ давно иссяк.
Упрись, колёсико корябай,
Стирая палец до крови,
Да не реви, не будь же бабой!
А впрочем, ничего, реви.
С тупым усердием дебила
Старайся до тех пор, пока
Твоё лицо не осветила
Твоя дрожащая рука.
Пусть тьма подъездная нависла –
Ты отыщи для света лаз!
Во всём ином не больше смысла,
Чем в том, что делаешь сейчас.
И пусть со скрипом и натужно
Зажжётся – это ль не успех?
Какого чёрта ещё нужно,
И даже жаловаться грех.

* * *
Ступлю босыми в зверобой,
Укравший золото у солнца,
И детство, словно пес слепой,
К колену моему прижмётся.

Не вздрагивай же, бог с тобой,
Мне сон был радостный и вещий,
Что где-то ждут меня домой,
Мои не убирают вещи.

Там, запрокинув вверх лицо,
Клен к небу тянется устало.
И время свёрнуто в кольцо:
Конец всё там же, где начало.

На дверце кованой печной
Чугунный конь сгибает шею…
На сердце, как на водопой,
Спешит и, припадая, млеет.

* * *
Среди оживших к лету нарядных дач
Магнитофон взрывался вчерашней песней,
Потёртый и отсыревший за зиму мяч
Из детских рук взлетал прямо в поднебесье.
Считали дружно, шёпотом: раз, два, три,
А дальше – взмах рукою и заклинанье.
Один из нас приказывал всем: замри!
И мы, застыв, стояли, как изваянья.
То сон далёкий, трепетный… Наяву
Забыта дача, мяч укатился в бездну,
Но это ликование – я живу!
Острей от знания, что наконец исчезну.
Зачем в чужом мне городе до поры
Я просыпаюсь, как от внезапной боли,
Когда мне снова снится конец игры
И я – всё в той же странной, нелепой роли?
Квадрат окна бликует – там фонари
Нарочно вяжут в узел обрывки света…
И слышу я отчётливо: отомри!
И мне осталось вспомнить, как сделать это.