*
Дерево дрожит, по нему бежит золотой распад.
Это разгоняется, это ускоряется листопад.
Стынет, как приютская, леса неуютная голова,
и такая изморозь на траве, что легла трава.
Смеётся ночь, наступая наземь, чернее грязи, острей стекла,
и такая изморозь на луне-луне, на огне-окне, что душа ушла.
Место пусто, осталась полость – пробел, дефект.
Сквозь водоворот памятник плывёт по ночной реке.
В глубину лицом – как падал, так и лежит.
У него отбита рука с веслом,
и за слоем слой, и за сломом слом, и за спадом спад
по нему бежит голубой рассвет, вороной закат, золотой распад.
От него остался один кусок. И такая изморозь на спине,
что и чист, и пуст, и отмыт от чувств,
и совсем высок, и совсем вовне.
На глазах песок – и почти ослеп, как огромный свет в мимолётном сне.
Пишет осень искрами, серебром – никаких цветов –
ледяной устав для тех, кто совсем устал.
И такая изморозь на земле, что легла любовь
во хрустальный дом, воды потайной кристалл.
Лебединый мост над рекой летит для того, кто прав,
потому он и не касается берегов.
Вдоль реки дребезжит ночной жестяной состав:
Туки-туки-прячь, туки-туки-ночь, туки-туки-ключ,
Туки-туки-плачь, туки-туки-речь туки-туки-туч.
И такая изгородь – ивы, истины, города поглотил туман.
Надо мной двойной фибулой из льда небула плывёт в небо-океан.
Лебединый мост улетает прочь, я не буду звать.
Коротка ли, длинна ли ночь, я не буду знать.
Забери меня
плыть по вечной заре реки
к темноте без имени
темнотой без памяти и тоски.
*
Двадцатью двумя руками
поднималось наше племя
из бутылки, из тетради,
из разбитой головы.
Двадцатью двумя руками
подевалось наше племя –
из окурка, из тарелки,
из растения ушло.
Ты неправда, я неправда
и неправда и неправда,
ты неправая неправда,
я неправильная правда,
я искусственное сердце,
я искусственная кожа,
ты искусственная горечь,
ты искусственная речь.
Двадцатью двумя руками
наши нити прерывались.
Мы распластаны по ветру
и расплёсканы по полу,
и растоптаны по полю
и закованы в огонь.
Двадцатью двумя руками
мы положены друг к другу,
как замёрзшие, как братья,
как повёрнутые к солнцу.
Мы положены друг другу,
как родившиеся дважды,
мы положены друг другу,
как убитые вдвойне.
*
Леденеет, веет, тает.
Исчезает на закате
сердце, страшная немая
тварь в шипах и с плавниками.
Ни к чему не привыкает,
ничего не избегает
сердце, мерзкая морская
рыба-темень, рыба-камень.
Из глубинного зиянья
в наш придонный промежуток
море дней несёт посланье,
да посланник гол и жуток.
Вот штыки его и шрамы
и оборванные сети.
Прямо здесь мои кошмары,
неподвластные спасенью.
Вот его шипы и корни –
рыба-ужас, рыба-память
немотой своей покорной
говорит не умолкая.
Сердце, враг и собеседник,
смотрит изнутри наружу.
От биенья до биенья
сердце помнит всё, что нужно.
Прямо здесь моё спасенье,
неподвластное кошмару, –
от печали, от веселья,
от подарка, от удара.
*
Сколько живого пламени в этом немытом племени? –
думаю, глядя в зеркало ещё советского времени.
Раньше ему не верили (оно тогда было дверью),
потом оторвали, повесили – и поверили.
Сколько оно наивности, личной неэффективности
видело, отражало.
Как-то не ненавидело – как-то преображало.
Видело нас огромными, ровными и красивыми.
Это сменилось волнами, пятнами и наплывами.
Амальгама потрескалась. Вижу себя поверхностно –
ставлю новую женщину вместо той, что исчезла.
Вижу ли общий облик или всё-таки личный?–
думаю, глядя в лица, спящие в электричках.
Так мы и едем прочь,
отражая ночь,
мимо нас бежит
пустота кустов,
быстрота лесов,
отражая нас в позолоте дней,
в синеве полей,
в темноте небес оставляя нас,
в темноте без нас.
*
Хорошо быть первым и последним,
видеть, как уходят и приходят
облаков ночные аваллоны,
дождевые горы обнимая.
Хорошо на линию долины
выйти легионом анемонов,
лепестком замедленным коснуться
синего бессмертного сиянья,
улететь по ветру прямо в солнце.
Хорошо бесплотным, беззаботным
перекрёстком воздуха и света
вечно отличать одни структуры
от других прикосновеньем воли.
Странно быть недолгим, незаметным,
можно голубями пить из лужи,
изучать ключи их тонких клювов,
похищать у ночи полумесяц.
Глупо торговаться и рождаться,
в столкновенье счастья и забвенья
плавать вавилоном эмбрионов.
Страшно разнимаемым на части
колесом из города и жажды
по миру катиться, и дымиться
колесом из леса и пожара,
в середине пламени брусникой
поднимать из дома листья-руки,
танцевать в окне, с собой прощаясь,
исчезать за каждым поворотом
колеса немеркнущего зренья.
Страшно быть разомкнутым– не бойся,
и не успокойся, не надейся,
стыдно быть нецелым – собирайся,
колесом вертись, катись быстрее,
всё бери, живи, беги быстрее,
говори ещё, ещё быстрее,
до тех пор, пока ты не сумеешь
раскрутиться до остановиться –
из чередованья и смешенья
поездов, снегов, мостов и молний,
из метелей, птиц и преступлений
выйти на пустынной остановке,
показаться неподвижной точкой
неподвижным голосу и взгляду.
Вот тогда они тебя узнают,
в час, когда ты встанешь перед ними
всей освобождённой от движенья
скоростью внимательной свободы.
Опубликовано в Графит №18