Ефим Ярошевский. ПОПЫТКА БИОГРАФИИ. Из книги «ЛЕТО И ЛИВНИ»

фрагмент

1.
…Сначала мне, автору, казалось, что жизнь пройдёт, как сон…… во сне – или в борьбе «за правду и свободу»!?
И конечно, гибель! Уж это обязательно… Как же без неё?……
Он этого хотел, он жаждал…
Страсть, битва(?), ярость – и любовь…
(Борьба, впрочем – туманное понятие…)
С кем и за что? Чего во имя? С несправедливостью, конечно.
Но прежде всего – с самим собой…)
Из разговора:
… – Весь наш идеализм, мой дорогой, – от неё, от русской, от той самой классической литературы… Это она виновата! Она сделала нас отрешёнными, возвышенными романтиками и доверчивыми, благородными дурочками… да-да! – говорила в запальчивости Марина… –
– Это она. И потом – весь наш идеализм – это ещё и от мамы, от бабушки, от её рассказов, от еврейских напевов, от Шолом-Алейхема и Хаима Нахмана Бялика… от украинской мовы за окном и в школе, от Коцюбинского и Шевченка, – наконец, от отечественных (русских) снегов, от книг… от Пушкина и Льва Николаевича Толстого, если угодно. От Лермонтова. И даже от тети Маруси в нашем дворе, если хочешь! Даже если не хочешь…
И ещё – всё это от затянувшейся юности, от сладкого, сладостного ученичества, от страсти к пиитическому подражанию… да-с!
Между тем, и стихи, и творчество – давно уже пора сменить на «старчество»…
нет? ты так не думаешь?

***
…
(Куда-то я забрёл)…
Однако, всё по порядку. Итак…
…
Сначала было много нежности, любви, и молока, и хлеба… Так мне казалось. Явно, детский сад.
А главное – я помню:
…как песенки – «Рио-Рита»…
и «Дядя Ваня, хороший и пригожий…» – гремели за окном! На Прохоровской, где мы жили на втором этаже…
И зелёный пульсирующий глаз приёмника 6Н-1, и папа осторожно, чтоб не потерять волну, ловит длинными смуглыми нервными пальцами – по вечерам (и ночью) – Вену и Мадрид… но застревал почему-то на Берлине и Москве.
И был сороковый год. И произошло крымское землетрясение…
Нас качнуло несколько раз ночью, но всё обошлось. Мы провели на ночной улице, завёрнутые в одеяла, несколько весёлых часов…
………
Потом была война, мне шесть лет, я отлично помню её начало:
…мы смотрим с мамой венгерский музыкальный к/фильм «Петер», где поёт великолепная Франческа Гааль… (о том, что она великолепная, я тогда ещё не знал. Но как-то чувствовал…?)
Был утренний сеанс, в кинотеатре им. Горького, в Одессе, мы вышли из к/театра в солнечный воскресный день 22 июня – помню кучки народа у репродукторов на улице… и странную тишину вокруг.
Помню – это уже потом – сигналы воздушной тревоги, суматоху в доме, бомбёжку, сборы, бегство…
Но при воющих звуках воздушной тревоги, когда все или почти все обитатели вторых и третьих этажей стремительно спускались вниз, в убежище, – папа хладнокровно и не торопясь брился – и пока не заканчивался процесс бритья, даже не думал спускаться…
Бомбёжка уже началась.
…Взяв меня в охапку, он всё же спускался по лестнице – быстро, но не суетливо. Он никогда не суетился.
С ним было опасно, но не страшно.
В рабочей суматохе, в сборах была забыта, или намеренно оставлена (?), моя маленькая коричневая скрипка-четвертушка – на стене… Так она там и осталась. Нетронутая.
…Я на ней ещё не играл, ещё готовился…
стать музыкантом! как в каждой порядочной еврейской семье, это было обязательно.
Досадно… но я не стал. А мог. Скрипачом!
Или дирижёром. Так мне мечталось…
Позже мне казалось, что я дирижирую… реальностью!?
…но это было потом. А пока – детство и война!

2.
…За две недели до сдачи города – страшная посадка на танкер «Сахалин»…
(танкер нефтеналивной!) – как мне потом объяснили.
Последний корабль, уходящий из осаждённой Одессы.
…люди висели на трапе гроздьями… Потом, когда мы уже отчалили, … какой-то лейтенант на палубе озабоченно сказал соседу:
«Да-а… если снаряд попадёт, если жахнет, – придётся долго гореть на поверхности воды …
вот незадача!» …
(эту фразу в ужасе пересказала нам бабушка, уже в трюме)
…Дождь. Мариуполь, эвакуация, уже холодно, октябрь 41-го года, накренившийся над водой катер, полный беженцев (нами) – потом село Темиргоевка… и почти сразу – ночь, грязь, как антрацит, мы на подводах или арбах – узбеки перевозят куда-то нас и наш скарб…
луна и холод, домики из глины…
Это – уже Средняя Азия, где детство началось с ночного землетрясенья в Намангане…
Ташкент и Бухара…
школа на улице Алишера Навои.
Река Урда, мост и мой первый учитель, которого звали почему-то Николай Гаврилович…?
Такой себе старикан, с худой длинной шеей Гусейна Гуслеи, из похождений Насреддина, – ходил, прихрамывая, нагруженный тетрадями… внимательно глядел из-под очков, ему было явно за 70, и он был совсем из 19-го века, в каком-то даже сюртуке и чуть ли не в стоячем, хотя и мятом, воротничке… он сказал как-то маме (обо мне): «С его способностями – я бы звёзды с неба…» – что было крайне странно.
Ибо учился я тогда неохотно и небрежно… был в первом классе весь в чернильных пятнах и кляксах.
Во втором тоже. А за углом, в Ташкенте, кажется, в Шахантауре, старом городе, или на улице Ленинградской? – жила тогда, оказывается, величавая Анна Андревна Ахматова…! а я не знал.
А если б даже знал…? мне 9 лет.
…
…Война ещё не закончилась. Но Одесса – была уже свободна!
Мы едем домой! – помню, это называлось тогда РЕэвакуацией…
…Вагоны, полустанки, поезд через Среднюю Азию – казалось, что через всю Россию… – мост через Волгу, помню страшный ветер ночью, …дня два назад, когда была невыносимая жара (в иных широтах), все окна в нашем купе (отсеке) были выбиты, теперь мы затыкали дыры в окне, от холода, подушками и всем, что было из постели и белья…
Весть о победе нас застала в Харькове – «…Сегодня… 9 мая…». И голос Левитана: «подписан Акт о полной – и без-огово-рочной капитуляции!…»
Голос набирал небывалую мощь…
«Фашистская Германия РАЗ-ГРОМ-ЛЕНА!!»…
– крики, объятия, выстрелы… Стрелял в воздух и папа из трофейного нагана… (он жил уже с нами – после контузии и госпиталя)…
люди пили, что было под рукой – вино, водку, спирт… возможно, одеколон (?) – и обнимались с незнакомыми!
…поезд, пыхтя, наконец, снова тронулся, окрылённый цветами, криками, славой и Победой…!
……Одесса, вокзал… и мы с вещами едем на Прохоровскую №20, в квартиру на втором этаже, где я родился. Подъезд – и сразу направо! Но там уже жили. Чужие люди. По-моему, мужчины, фронтовики – схватились за оружие.!? мама с трудом их успокоила. Всё как-то уладили. Потом мы переехали… получили жильё (это было непросто).

3.
…Итак, семья, родители, мечты и грёзы… мама и отец…
евреи, тётя Рая и Привоз, …
Одесса, мама, море, Паустовский…
(прекрасный сон, прекрасный пол…) а сын, и дочь….
и лето короля… – всё в будущем!
…А оказалось, всё совсем не так красиво было и гладко.
Также были – досада, ревность, злость, обида, рвота, головные боли, несварение желудка, отрыжка, слёзы…
это всё отрочество и юность…
(как ни странно)… весьма сомнительное и трудное время (для отрока) Затем – два года учёбы в Шадринске, на Урале…
и поезда…
«Опять дожди, опять тревога, опять далёкая дорога и рельс холодная тоска.
В окно вагона дождик колкий.
Свернёшься на последней полке.
Уснёшь, пожалуй… Ночь близка»… Не спится. Мы всё так же едем, своей отчизной так же бредим, состав всё так же в ливень мчит…
Мелькают огоньки во мраке, и паровозы, как собаки, перекликаются в ночи…
(из стихотворения тех лет) Пединститут в Шадринске, моя зимняя эпопея.
(Я туда, в эту зиму, ещё вернусь…)
Потом – перевод в Одесский педин, несколько лет работы на периферии – в деревне. И снова город, где главное – это отсутствие работы…
Осенняя пора, очей очарованье, этого никто у неё не отнимет!
…пора поисков еды, пора поисков, пора поисков…
…Также были:
торопливые объятья в парадных, соседи, мама, двор, милиция, ночные разборки во дворе…
…Отрепья времени, лохмотья нищеты, ошмётки мировоззрений, встречи с неслучайными друзьями…
И непременно – споры о высоком! …

4.
…Замечательный Аркадий Карп, сын тёти Жени, уже вернувшийся с фронта после ранения, студент одесского медина, обожжённый в танке, весь в шрамах…
дарит мне двухтомник Герцена в день рождения, с прекрасной надписью: «Итак, будем уважать книгу!..» и подпись: Герцен…
Мне был тогда уже 16… ?
Слава Богу, что это было, и была дрожь в предчувствии стихотворенья… пожалуй, единственная высокая радость!
Была вторая – книги.
…
Впрочем, это первая, а вторая – где-то к девятнадцати или двадцати годам, мечты о том, как медленно я раздеваю учительницу младших классов Веру Ильинишну…
и как она сдаётся, теряя остатки разума…
(но пропустим и это)…
Дальше – работа в школе, и не в Одессе, а в каком-то селе, завуч, директриса дама, не дай Бог…
Ошалевшие от бесконечного убойного учебного года и каких-то противоестественных, как мне тогда казалось, домашних заданий ученики, … страшная зима в деревне – сначала ст. Подгородняя, потом – село Широкое. На самом деле, очень узкое и длинное село, где было много снега и собак, сырые сумерки и влажные дрова…
и едкий дым в учительской (часто забывали захлопнуть дверцу «буржуйки»)
…техничка вся в слезах, и завучиха – дама не подарок, /и школа деревенская тех лет и зим…)
…
…Бывали и иные совещания.
Однажды был трудный педсовет, склонялись и слонялись педагоги, кого-то изгоняли, кто-то терял сознание от усталости и от обиды…
Уж заполночь, мы расходились поздно, волоча на спинах коллег, из тех, кто не выдерживал речей и духоты… укладывая их в коридоре едва ли не друг на дружку…
там они не сразу, но всё же приходили в себя…
…А на карте в классе – история страны и полушарий, Лумумба, Африка… предбанник мира, голод, мор, болезни, и война…! А на заборах – плакаты о борьбе за мир (между народами)!
…
…Всё перепуталось… (и некого спросить, и некому сказать… и некому ответить) Я этого не знал…
Не знал того, что будет дальше.
А было всякое… вспомнился год 45-ый, закончилась война.
Четвёртый класс, Одесса и школа на Прохоровской – номер
№132 – танки немецкие в траве, на улицах, в крестах ( конечно, уже пустые и пробитые насквозь!)
и первый послевоенный ливень, шум воды на крышах…
…
Мальчик Хаим из гетто, почти безумный, пляшущий под ливнем в лохмотьях…
и мне жалко его до слёз, он пляшет и кричит, вскрикивает, как раненый олень (?), и тоже плачет… И тогда я понял, что и я, и тётя Женя, и её дочь – красавица Маечка Карп, и мама, и бабушка, и сумасшедший Мойша из второго подъезда, и мадам Березовская, – понял, что все мы – одно племя…
Кричащее и гонимое. И тётя Дора, или просто Дора, которую я почему-то тогда приметил, и буйное, расплавленное лето 45-го…
И страшная голодная зима 46-го …

5.
…Потом опять была весна, и книги, и сад, и море, облитое солнцем, и лето, и квартира на Мясоедовской, бабушка и примус, бреющийся опасной бритвой папа, война закончена, скворчит картошка на сковороде, мальчишки во дворе играют в биты… завтрак на деревянном балконе…
и солнце на Молдаванке, и рыжий кот Василий, и шахматы (игра на подзатыльник), конец учебного, несвежий пионерский галстук залит чернилами, контрольная по математике, и девочка Светлана, гуляющая во дворе с собакой, которых я обожал безмолвно, безнадежно… (и девочку, и её собаку) Был также дворник Степан (или Герасим?) – уже не помню, со взглядом пронзительным (на вещи и людей):
… (– Ты шо, блять, инженер? Не?
Так какого же ты с книжкой ходишь – туда, сюда…?) – и при этом размахивал метлой, широко, загребая меня и рядом идущих прохожих… и злое что-то изрекал при этом.
Но потом, увидев как-то папу, замолчал надолго.
Кажется, мы даже помирились (насколько это вообще было возможно)
… потом – побег из школы, одинокие прогулки (и прогулы)… и гулянья при луне.
А там опять – стихи (о том, что было на войне…?
всё по рассказам папы + плюс, конечно, игра воображенья!)… моего.
Ещё одно воспоминанье…

6.
… Помню – вечерний чай, под абажуром оранжевым, и варенье вишневое, без косточек, а на прохладном столе в стеклянных блюдечках – прозрачный джем из абрикосов и груш… у нас на Мясоедовской улице, которая потом стала Шолом-Алейхема…
Друзья и мама за столом… и разговоры – как бы о пустяках, но больше о высоком!
…Конечно, в доме КНИГИ – Томас Манн, Фейхвангер, Чехов, архискверный Достоевский, и лучший и талантливейший… да, застрелившийся потом поэт.
И обращение к потомкам. «Певец кипячёной и ярый враг воды сырой!»
…Товарищ сталин, (товарищ!?) – прикуривающий трубку от спички – знаменитая фотография – на стене, неистовый Виссарионыч… в пятом классе, и Троцкий, ещё более неясный… – в довоенном учебнике истории СССР, тщательно зачёркнут чернильным карандашом.
Там же – Тухачевский с Блюхером, два бравых полководца, их тоже замарали… и выкололи глазки, чтоб не светились нахально лицами врагов народа!…
кажется, маршал Егоров рядом…
с могучим черепом и тоже убиенный……
…Почему-то Вера Инбер – у нас в гостях, в своей известной чёлке и с муфточкой… хохочет!
(Мама, конечно, в восторге от неё, я тоже…)
Не только потому, что «у сороконожки народились крошки», но и это:
«Ты помнишь Геную? и шляпы на ослах, и запах лука…
и то, как там… (жаль, но не помню строчек дальше)… была какая-то контора Кука…
и даже это:
«И потекли людские толпы, держа знамёна впереди, чтобы взглянуть на профиль жёлтый и красный орден на груди…»
и далее:
«…Текли… а стужа над Москвою такая лютая была, как будто ОН унёс с собою частицу нашего тепла…» –
…
да, как ни странно!
…Или же это (вполне сентиментальное):
«Расставаясь, поцелую плача ясные глаза…» «Выглянет сосед и затопчет грубою стопою милый след…»
и особенно это: «Библиотека древнего поэта полна луной…» Тут я занёсся! И аж зашёлся… от восторга. Как она всё понимает! А вы говорите…
Она была талантлива и подозрительно образована…
и была родственницей Троцкого Льва Давидовича…
(что уже было смертельно опасно…)
…И был Олеша, гений одной прекрасной книги и семи великолепных рассказов, один – с названием «Лиомпа»! То было имя крысы…
…. (но об этом – чуть позже) Потом к нам как-то зашёл, буквально забежал как бы минут на десять – Эдуард Багрицкий, любимейший!
Всё кашлял и хрипел, давясь от астмы…
и всё читал про Когана и Опанаса…
и гениальные стихи про рыб, и всё куда-то торопился!
(…а бабушка /в том сне?/ сказала ему тогда: возьмите, фар ахмунес
/из жалости и бедности? / хотя бы сыр с собой, молодой человек, а то вы таки не успели даже выпить чаю!..)
…И рваный шарф, весь в перфорациях, пел на ветру.
Багрицкий уходил соседними дворами…
хотя за ним никто не гнался!
…Потом мне говорили, что Эдик Дзюбин «сбежал» в Москву с Катаевым, вернее, нехотя уехал, (он располнел тогда и, сидя дома на подушках, задыхался от астматола и кашля), – но так и не ушёл – от чёрного, задумчивого хлеба и верной и застенчивой жены, от револьвера чекистского, и от родного ливня, а в посылочке с ним были – коньяк, презервативы и чулки!?
Нашёл, что сравнивать! И что дарить…
(Как выяснилось позже, всё это были подарки для Ларисы Рейснер, красавицы и фурии революции, подруги и подружки вождя, а также подруги известной дамы и красотки Коллонтай), но не от Эдуарда…
(и потом, все – люди. Вождь, в том числе…)

7.
…а дальше было это, из незабываемого:
…«Ай, греческий парус! Ай, Чёрное море…
Ай, Чёрное море, вор на воре…»
«Вот так бы и мне в налетающей тьме усы раздувать, развалясь на корме…
Да голос ломать черноморским жаргоном»…
…Какая рыба на Босфоре! Какое терпкое вино!
Но… у родины ворота на запоре, и нам его отведать не дано…
…
…И снова сны…. разъезды по стране….
Урал, Свердловск… (а боли, кроме зубной, казалось, больше никакой и не было – вернее, она была иль позади, иль впереди = не у меня, а так, как-будто у кого-то, совсем другого) …
И не сейчас, и не сию минуту! …
Я тогда умел её гасить усилием неизвестно откуда взявшейся воли…
Я говорил, что все прекрасно! …
(ах, напрасно я это говорил тогда, напрасно) – часто вспоминал про Гейне и про его «зубную боль в сердце»…
Этого у меня как раз с избытком хватало (страданий от неразделенной любви) …!
Однако, проехали и это.
…
Приехали! Застава Ильича.
Мне лето доставало до плеча…..
…
(и здесь пока прервёмся!)