Дмитрий Стахов. ТРЕТЬЕ КОЛЬЦО

Моя жена была ярым противником литературщины. Неестественность и надуманность выводили её из себя. Изо всех сил боролась за простоту.
Не на жизнь, а на смерть. И проиграла: улизнула с богатым любовником на высокогорный курорт, на крутом повороте залезла к любовнику в ширинку, тот не справился — а кто бы справился? — с управлением спортивным купе, они врезались в дерево, любовник стал инвалидом, я — вдовцом. Де факто — мы не были зарегистрированы. Прожили вместе чуть больше двух лет. Втроём. Ещё с нами жила её дочь не от предыдущего даже, а от предпредыдущего брака. Хорошая девочка. Неудобно признаваться, но когда я узнал все подробности, оценил ситуацию — мне стало смешно. По-настоящему. И я как следует выпил. Потом добавил и, чтобы рыдавшая хорошая девочка не услышала истерического смеха, закусил сувенирную авторучку с логотипом фирмы любовника моей так нелепо погибшей жены и неожиданно ручку разгрыз. А выглядела как металлическая! Поранил губу. Ранка вспухла. Со стороны казалось — или я целовался до одури с какой-то кусачей сучкой, или мне хорошо сунули с левой. Неизвестно, что лучше.
Мне надо было съехать после похорон. А я что-то тянул. С другой стороны — некуда было съезжать. Прописки нет, только регистрация, постоянной работы нет, только заказы, кто помнил, что я был из последних отечественных призеров на Inter Press Photo, на старые заслуги всем плевать, надо было плотнее работать с агентствами, давно надо было ехать на Запад, тогда как раз мне встретилась эта сторонница внятности, ей почудилось, что фронтовой фотограф, видевший и знавший о грязи, крови, слезах может дать твёрдую почву, а мне, после грязи, крови и слёз, показалось, что и ехать никуда не стоит. Это было ошибкой. Ещё большей — что не препятствовал хорошей девочке — звали её, кстати, Юля, отвратительное имя — ни в чём. Главное — это я усвоил с детства, — не потакать, а препятствовать. Даже тогда, когда препятствовать вовсе не хочется. А усвоенные уроки тем и хороши, что в самый решающий момент забываются.
После сорока дней Юля начала разговоры про небеса. Мол, мать её, хотя и была плохим человеком, но обретается сейчас на небесах и оттуда наблюдает за всем, происходящим на оставленной ею земле. Быть под таким наблюдением мне казалось худшим из наказаний и я, выдержав пару-тройку разговоров, Юлины выкладки пресёк. Она очень обиделась. Разбила — наследственная черта — тарелку. Заперлась. Утром тихо ускользнула. Не пришла ночевать.
Первой ночью её отсутствие прошло почти незамеченным: сам приехал после полуночи, был слегка нетрезв, думал — она в клубе, помнил, что она хотела пойти с подругами на концерт модной — понятное дело! — группы. Позвонил, но связи не было. Я отправил эсэмэску, мол — как дела? где ты? — лёг на диван, задремал, а утром по мне полз лучик осеннего, сентябрьского, всё ещё теплого солнца, лучик добрался до носа, захотелось чихнуть, чихнул сначала во сне, потом — наяву.
На эсэмэску она не ответила. Принял душ, подташнивало, ограничился жидким чаем. Позвонил на её номер, выплеснув остатки чая в раковину, послушал длинные гудки, подошёл к двери её комнаты. Нет, телефон исходил звонками не там, она не заперлась у себя, просочившись под утро.
День прошёл быстро, несколько раз я боролся с искушением набрать её номер, позвонил уже подъезжая к дому, она не ответила.
Посреди второй ночи вспомнил про дубликат ключа. Надо было открыть шкаф, найти набитую под завязку сумочку её матери. Это было неприятно. Копаться в чужих вещах. В тех, которые могут сказать что-то лишнее. Хотя к тому, что я знал, сколько ни добавляй, хуже уже не будет.
Но я как-то видел, как жена всовывала этот ключ в сумочку. На случай, если они вновь смертельно разругаются, Юля запрётся у себя в комнате, а её мать решит сказать нечто важное, не через дверь. Это было весной.
У жены некрасиво, мелко дрожали руки. Она шмыгала носом, резким движением убирала со лба упавшую прядь, ругалась сквозь зубы. Мол, всё надоело, и дочь надоела, и я, и шли бы мы в то место, откуда все появляются на свете. Мне надо было промолчать, я — не промолчал, она так на меня заорала, швырнула сумочкой и — выгнала. А куда мне пойти? Мне пойти было некуда. Совершенно. Чужой, в сущности, город, неприятный, грязный. Меня, значит, сюда вывезли как какую-то вещь, попользовались, и — вон? Было обидно. Я сидел в машине, думал — где провести остаток ночи? Кому позвонить? Или отправиться без звонка? Здрасте, вот и я! Ни одного маломальского приятеля, ни одной достаточно знакомой женщины. Так и дождался рассвета, помочился под недавно обпиленный тополь, поднялся, поскрёбся в дверь, меня, как возвращающегося с блядок кота, впустили, дали кофейку, погладили по щеке, пристроили к тому месту, куда совсем недавно посылали, я отработал свое. Стало ещё обиднее.
Тогда, тогда надо было уходить, а я никак не мог решиться. Мне всегда требуется время на раскачку. Принять быстрое решение, во всём, кроме нажатия на кнопку, непросто. Из нескольких вариантов я обычно выбираю не требующий усилий, и жду, когда искомое придёт само. Бывает — приходит, но потом мучаюсь и терзаюсь. Сколько возможностей упустил, сколько времени потратил зря! Думаю — хватит на несколько жизней.
И мне вообще кажется, что упущенное время накапливается в каком-то резервном хранилище, когда же наступает общий, жизненный цейтнот, когда времени уже практически не остаётся, некий смотритель может подкинуть из растранжиренных часов полторы-две минутки, в знак — так кое-кто думает — расположения, на самом деле — чтобы мы подольше пошебуршились. Причём, подбрасывает он время из общей кучи, вроде бы ничейное, но прежде всё-таки кому-то принадлежавшее. Получается этакий взаимообмен, взаимозачёт часов, минут — для кого-то — секунд. Ведь тот, кто никогда ничего не упустил, чьей доли в хранилище нет, рассчитывать, вроде бы, ни на что не может, пользуется чужим. А мне чужого — не надо. Поэтому я транжирю широко и вволю. В надежде, что в нужный момент ко мне смотритель будет особенно благосклонен.
С такими мыслями я открыл шкаф. Этот запах! Моя жена источала особенный аромат, собственный, перебивающий любые духи, сообщавшийся вещам и другим телам. Сумочка лежала под перепутанными в клубок колготками. Я сел на пол, открыл её, вытряхнул содержимое. Ключ давно звякнул об пол, а я сидел и вспоминал первое свидание, после которого мне казалось, что все про нас всё знают, по этому аромату, перешедшему ко мне, начавшему истончаться только к концу дня, но вечером мы снова были вместе.
В комнате царил ожидаемый беспорядок. Свитер, прищемленный за рукав ящиком комода, пластался по полу. Возле письменного стола — шуршащая куча скомканных листов бумаги для принтера. Пепельница с истлевшей до фильтра сигаретой. Неубранная постель, подушка, хранившая очертания головы, скрученный в спираль волос. И совершенно иной аромат. Терпкий. Жёсткий. Не пьянящий, не расслабляющий, а возбуждающий.
Вдыхая полной грудью, я постоял в неподвижности, с полузакрытыми глазами. Я мог посмотреть — что было на скомканных листах бумаги.
Мог ткнуть пальцем в клавиатуру, пробудить компьютер к жизни, узнать её виртуальную жизнь. Мог открыть дверцу комода, дотронуться до её вещей. Я был готов к этому. Готовность к некрасивому поступку — важное качество. Но вышел, запер дверь на ключ, ключ положил в карман, вернул сумочку под колготки, притворил створки шкафа.
Новый день прошёл быстро. Одна съёмка. Зарубежная звезда, шикарный отель, президентский номер. Звезда капризничала, у звезды якобы болело горло. Нас заставили ждать. Потом звезду укутали в шаль, поставили на фоне Кремля. Крысы решили было воспользоваться тем, что мой ассистент грамотно расставил софиты, но их отогнали охранники.
Мы вернулись в отель, звезда на три минуты уселась на белоснежный диван. Непроницаемое, очень красивое лицо. Этакая шоколадка. Кто её облизывает, кто пьёт эту сладость? На моё «спасибо» звезда улыбнулась, показав неожиданно желтоватые зубы.
В редакции я поговорил с главным бильдом, от которой узнал, что последний раз жильё искал кто-то из отдела красоты. Там работали неприятные существа. Пустые глаза. Но теперь они смотрели на меня выжидающе, будто я должен был сообщить им нечто важное. Что-то, чего не было в новостях. В Интернете. У одной, писавшей о парфюмах, была на примете студия в самом начале Ордынки. У другой, писавшей о кремах, — двухкомнатная квартира в пятиэтажке, от метро «Выхино» шесть остановок на автобусе. Я записал оба телефона, сразу, там же, из красоты, начал звонить сдающему студию. Главное — понты, остальное видимость. Потом, из фотоотдела, позвонил выхинским. Въезжать можно было прямо сейчас. Я вышел из редакции, поехал за ключами, отдал плату за два месяца. Потом поехал и собрался. Чуть больше двух лет назад я появился в этом городе с сумкой и кофром. Теперь сумок стало две, плюс чехол с пальто и костюмом, к старому кофру прибавился ещё один, новый, штативы, рюкзак с ноутбуком и бумагами, коробка со студийной камерой. Всё влезло в багажник. Тот, кто угонит мою машину, разбогатеет. Если сможет продать. Я сел за руль. Я мог сразу поехать в это Выхино. Но мне хотелось хоть ещё раз увидеть её. Ну, в конце концов, отдать ключи. Сказать — прощай, Юля. Оставалось — найти.
Приехал на Пушкинскую. Обошёл те места, где мы успели побывать, наш совместный опыт в этой области не успел развиться: кофейня возле Мариотта, японский ресторан, итальянский, Юля только потом сказала, что Италия — это не круто, отстой, потом совался во всё подряд, не хотел вновь садиться в машину после мытарств с парковкой: мои поиски были сродни поискам под фонарём, там, где светло, а не где действительно произошла пропажа. Где она могла быть? Почему я вбил себе в голову, что она обязательно в каком-то кафе? Это у меня ни друзей, ни близких родственников, у неё же — двоюродная сестра, с мужем, двумя детьми, свекровью, бывшие одноклассники, нынешние сокурсники, мальчик со шрамом на подбородке, с которым она дружила прежде, бабушка, номенкулатурная вдовушка в квартирке на Кутузовском, а ещё — отец, в доме за высоким забором, кажется — на Рублёвке, переводивший ежемесячно — думаю это делалось автоматом, каким-нибудь десятым секретарем или компьютерной программой, — деньги ей на счёт, обязавшийся делать это, с поправкой на инфляцию и рост цен, до того, пока она не выйдет замуж, Юля ещё говорила, что если и выйдет замуж, то отцу не сообщит. Но мне что-то всё равно нашёптывало: она сидит за столиком, ноги заплела, подбородок — в ладони левой руки, в правой — чашечка кофе. Она может выпить столько кофе! Крепчайшего кофе. И нигде меня не посылали, выслушивали, смотрели на фото, качали головой, разводили в стороны руки — мол, извините. Извините…
Ну, спасибо на этом.
За кого меня принимали? За мента? Этих я знаю, у них другая мимика, жесты. Думали — я её отец? Вряд ли. У меня не отцовское выражение лица. Иногда смотришь на кого-то в видоискатель, и все его или её дети словно проявляются из фона. Или же видишь всех будущих детей.
Или — будущие аборты. Фотооптика обязательно раскрывает образ. Хотя это и зависит от глаза. От моего, в частности. Он же в проходном дворе отметил девушку: красные кончики стоящих ежиком почти чёрных волос. Тоже — крашеных. Проколотые уши, шарики, колечки. Над девушкой поработали неплохо. Таких немало, но — курточка с капюшоном. Курточку подарил я, Юля дала поносить подруге, подруге по имени Саша, которая потом куда-то исчезла, какие-то проблемы, то ли с мальчиками, то ли с родителями, то ли какие-то ещё, она просила для Саши деньги, а теперь Саша легко, беспроблемно, спустилась по нескольким ступеням, исчезла за тяжелой дверью: лестница с подсвеченными ступенями вела круто вниз, сводчатый потолок зала казался сырым, электронная психоделическая музыка, низкие столики, стойка бара.
Среди посетителей Саши не было. Сразу прошла в туалет? Догнаться?
Там у неё встреча? С такой же или с такими же?
Я подошёл к стойке, заказал виски. Джон-пешеход? Сойдёт. И — пополнее. Нет, не двойную, а одинарную, но пополнее. Ладно, ладно. Не надо мензурки. Давай, давай что налил! Так сразу испортить отношения с барменом!
— Тяжёлый день, — примирительно сказал я.
Отхлебнул.
— Грамотный стаканчик!
Стаканчик и в самом деле был хорош: низкий, с тяжёлым дном, слегка расширяющийся кверху. Гранёный.
— Повторить?
— Спасибо, достаточно…
Я сунул в рот сигарету. Бармен щёлкнул зажигалкой.
— Кого-то ищите?
— Вроде не озираюсь…
— Озираться не обязательно.
— Да, ищу… Девушку. Такая худенькая, высокая, тёмно-русая. Совсем молодая.
Он еле слышно хмыкнул, так, что правый угол рта, чуть поднявшись, обнажил ярко-красную десну.
Я положил на стойку фотографию. Одна из многих, сделанных мною.
Эта мне нравилась. Волосы заложены за уши, острый подбородок. Взгляд, вбирающий мир. Бармен отрицательно покачал головой.
Я выплеснул в рот остатки виски, бросил на стойку деньги, двинулся к выходу. И вспомнил про Сашу. Вернулся.
— Всё-таки — повторить?
— Сюда передо мной вошла девушка, с красными кончиками волос.
Персингованная…
— Сашка? Наша официантка. Вон она…
Саша стояла возле одного из столиков с маленьким круглым подносом в руках. Вместо курточки — передник с кружавчиками. Сидевшие за столиком изучали меню.
— Она подруга той, которую я ищу, — сказал я бармену.
— Ещё виски? — ему на всё было плевать.
— Нет, лучше чай…
У Саши были маленькие, лживые голубые глаза. Но говорила Саша вроде бы правду: они собирались в галерею в бывшей фабрике, где-то в районе Спартаковской площади, открытие вроде бы сегодня, но Саше надо подменить другую официантку, та её подменяла несколько раз, пора отдать долг. Саша тоже рассматривала меня с любопытством. Давай, давай! Морщины, седина, ты бы увидела меня голышом, Сашуля, это, заверю тебя, не самое аппетитное зрелище, однако — клиенты ждали, когда она выполнит их заказ, бармен выставлял на маленький круглый поднос высокие стаканы с яркими, разноцветными напитками. Как можно пить такую гадость? Как?!
До Спартаковской площади я доехал, промахнув нужный поворот. Вылез на Третье кольцо, развернулся, вернулся, въехал в переулки, спросил дорогу у шедших по проезжей части девушек, они, как оказалось, направлялись в нужную мне галерею, набились в машину, наполнили её болтовней, смешками. Мы ехали минуты три: железные ворота, бывшая проходная расписана граффити, двор заполнен людьми, девушки выгрузились.
Во дворе её не было. Не было и в гулком фабричном цеху, где наспех сколоченную сцену заставляли инструментами серьёзные парни, а на стенах висели фотографии: большие дорогие отпечатки, пейзажи — индустриальный, городской, одинокие деревья посреди скошенных полей, всё пропущено через так и не освоенный мною как следует фотошоп. Сквозь толпу я пробрался к столику с закусками, завладел бутылкой минеральной воды и пирожком. С капустой. Предчувствуя изжогу, я вытер руки салфеткой.
— Вы меня не помните? — передо мной возник черноволосый бородач, было сразу видно — у него есть цель, он её добьётся.
— Нет, — я свинтил крышечку с бутылки.
— Мы вместе с вашей женой ездили в командировки. Когда вы с ней познакомились… Помните?
Я хотел сказать, что мы так и не поженились. Что, строго говоря, она не хотела выходить за меня замуж. Она вообще не хотела выходить замуж, говорила — хватит, сколько можно? Но вместо этого быстро произнес:
— Чем могу?
Да, это был он! Они тогда вместе приходили ко мне в гости. К одному из последних провинциалов, ещё не перебравшимся в метрополию. Я показывал свои работы. Те, что делал для себя. И думал, что у них какие-то отношения. Они сидели рядом на диване. Тогда он выглядел юнцом. Без бороды. Это было давно.
— Хотел выразить… Это ужасно… Я хотел… — от переполнявших чувств он двинул кадыком.
— Спасибо-спасибо…
— А ещё — хотел узнать, как ваши дела? Какие планы?
— Попить водички…
Его борода затопорщилась: он то ли морщился, то ли улыбался.
— Её дочь… — сказал я. — Вы её знаете? Её здесь не было? Она…
— Здесь столько народу… Я — один из организаторов. А почему вы не участвуете? У вас же…
— Позвали бы — участвовал, — перебил я. Мне нравится эта формулировочка, вопрос с набитым ртом: вы почему не угощаетесь вместе с нами? Гастрит? Не голодны? Ах вы, лапочки!
— Вот карточка, позвоните…
Он вытащил из кармана визитку.
— Спасибо! — меня мучила жажда, уже несколько дней, я никак не мог напиться, вылил в себя всю воду, как через воронку — в канистру, внутри меня только булькнуло, выбросил пустую бутылку в корзину, туда же — порванную на мелкие кусочки визитку, вышел на улицу, обнаружил, что машина заперта битым-перебитым «опелем». Возле «опеля» нервно курила девушка: маленькие ступни при высоком росте, наклеенные розовые, хищно изогнутые ногти, покрасневшие крылья большого прямого носа, усталые глаза.
— Ваша? — спросил я, кивая на «опель».
Девушка передернула плечами, бросила недокуренную сигарету под ноги, подошла к правой передней дверце «Опеля», взялась за ручку, распахнула дверцу, уселась на сиденье водителя. Я ждал, что она достанет из кармана ключи, но она наклонилась к замку зажигания, пошерудила торчавшими из него проводками, соединила их; выпустив облако сизого дыма, «Опель» завёлся, девушка отпустила ручник и сдала назад, въехав багажником в великолепие стоявшего за «Опелем» «геленвагена». «Геленваген» замигал-завыл.
Я торопливо выехал со стоянки, затормозил, открыл дверцу со стороны пассажира: девушка, вытащила из «опеля» пластиковый пакет, запихнулась в мою машину, мы вырулили на Третье кольцо, девушка достала сигарету и прикурила.
— Мне надо на Павелецкий. Денег нет. Минет не предлагаю.
— Что так? — я посмотрел на девушку.
— Вы сами остановились. Могли уехать!
— Ты же изуродовала этот джип! Фара, решетка. Крыло. Несколько тысяч долларов. Я тебя ещё могу сдать хозяину. Вернуться и сдать. Только вот здесь развернуться…
Девушка молчала. Я включил поворотник, снял ногу с педали газа, но потом вновь набрал скорость.
— Глупые шутки! — сказала девушка.
— Тебе пакет не мешает?
Девушка, сбив зеркало заднего вида, перекинула пакет на заднее сиденье.
Мы помолчали. Идущие впереди машины тормозили перед въездом в туннель, перестраивались: два ряда в туннеле были полностью парализованы.
— На чём мы остановились? — спросила девушка.
— На минете, — ответил я.
— Сделать-то легко, но вам это не нужно.
— А ты знаешь, что мне нужно? — я рассмеялся, искусственным, неприятным для самого себя, лающим смехом.
Девушка отвернулась и посмотрела в окно. Там двое вышедших из своих машин водителей, размахивая руками, спорили — кто виноват, тот, кто въехал другому в задницу или тот, кто задницу подставил. Вокруг стояли машины. Туннель был забит под завязку. Я выключил двигатель.
— Что у тебя в пакете?
— Платья. Работаю в фирме. Берем платья в бутиках, делаем снимки, потом посылаем в рекламное агентство.
— Ты фотографируешь?
— Не-а, я фоткать не умею.
— Значит, модель?
— Ага… Модель, — девушка погасила сигарету в пепельнице. — Новый хозяин сказал — будешь со мной спать. А меня туда привел брат подружки.
Пожаловалась… А он — ты лучше с одним, иначе придётся всем и каждому.
Стоявшая впереди машина начала движение. Я повернул ключ зажигания, включил скорость и проехал от силы метров пять.
— Геленваген — твоего хозяина?
— Какой?
— В который ты въехала на «пеле».
— Не-а, его «опель». Пусть отмазывается.
— Да, дела, судя по машине, идут не важно. Будет чем заняться теперь.
Он тебе совсем не нравится?
— Грязный. Не понимает слова «нет». Оставил после работы, бельё порвал, синяков наставил.
— Зачем?
— Силу показывал. А у самого…
Она показала. Таких маленьких просто не бывает.
— А на эту выставку что поехала?
— С хозяином. Он там ещё одну должен забрать. Модель. А я взяла платья — и привет! — девушка засмеялась, как и я — притворно и громко. — Пусть и с платьями отмазывается!
Что-то прямо-таки щёлкнуло у меня в голове, я достал фотографию и протянул её девушке.
— Твой хозяин не её должен забрать?
Девушка прищурилась, шмыгнула.
— Не-а, такая на него работать не будет. Кто? Дочь?
— Не важно! — я забрал фотографию, машина впереди поехала, я отпустил тормоз, поставил ногу на педаль газа, но движение вновь застопорилось.
— Что ты куришь?
— С ментолом. Хотите?
Мы закурили с ментолом. При таких пробках до Павелецкого мы должны были ехать часа два с половиной. Потом — в Выхино. Завтра одна съемка, вечером тусовка, морды для светской хроники. Я вспомнил, что у меня нет постельного белья, что тёмно-синяя обивка дивана в снятой квартире была грязна, подумал, что мыло и шампунь куплю в работавшей круглосуточно аптеке. Ментоловые сигареты драли горло.
— Зачем тебе на Павелецкий?
— Уеду. В Саратов. Там сестра живёт. Продам платья.
— А откуда приехала?
— Северный Урал. Волчанск, Серов. Знаете?
— Знаю. Родители чем занимаются?
Она не ответила.
— Потом что будешь делать?
— Не знаю. Вернусь. В Саратове останусь.
— Платья дорогие?
— Вам уступлю. По сто евро. Если возьмете все — по пятьдесят.
— Не боишься?
— Чего?
— Что тебя найдут? А тебя обязательно найдут. Ты хоть представляешь, что с тобой сделают? Не хватит никаких евро на лечение!
— Всё равно! — те, кто любит повторять, что им всё равно, на самом деле принимают происходящее близко к сердцу. Это своеобразный метод самоубаюкивания. Или, наоборот, самовзбадривания.
— У меня к тебе предложение. Мы сейчас заедем в твою фирму, оставим там эти пакеты, а потом я тебя отвезу на вокзал. Или туда, куда скажешь. Денег не возьму. Если нет денег на билет — куплю.
— Вы чо, благородный?
— Ну, типа да. Ну как? Едем?
— Вы предложили.
Ишь ты! Получается, моя инициатива. Ладно, пусть так.
— Эта, на фото, она ваша… — девушка подбирала слово. — Ну, как его…
— Нет, она дочь моей жены, — решил я помочь. — То есть не жены, мы не поженились, но жили вместе. Недолго. А жена погибла. Теперь она куда-то пропала. Домой не приходит, на звонки не отвечает…
Девушка вдруг хлопнула меня по руке.
— Я читала, да-да, мне книжку давал брат подружки, который на фирму устроил. Говорил — хоть это прочитаешь, мол, тупая, двух слов связать не можешь, будет чем козырнуть, если с умными людьми случиться поговорить. Это мне он говорил, которая школу с одними пятёрками окончила. Так там мужик один всё хотел трахнуть девчонку, а чтобы это сделать, ему пришлось сначала на её матери жениться. А как мать померла, он поехал за дочкой, всё ей рассказал и наконец-то трахнул. Я до этого места дочитала и — всё! Не могу больше!
Машины впереди тронулись, я за ними.
— Не читали? — спросила девушка.
— Не читал.
— И не читайте! Слов столько! Одни слова! Меня это просто бесило!
А брат подружки — ну, мол, прочитала? Давай, пересказывай! О чём там? Ну, докопался! Сам читает всё подряд, специально в метро ездит, чтобы читать. Ему говорят — купи эти, как их, на дисках книги, там актёры, по ролям там всё разложено, а он — люблю читать! Читать он любит!
Девушка отвернулась в сторону, шмыгнула носом. Мы поднимались на эстакаду. В желудке буйствовала капуста. Мне срочно требовалась таблетка «гастала».
— Открой бардачок, — сказал я. — Там таблетки, такие большие. Достань мне одну.
Девушка достала таблетки, я заметил на щеках дорожки крупных слёз.
Мутных, слово вымывавших нечто очень тягостное.
— Давайте, — девушка держала облатку двумя руками, накладные ногти ломали фольгу, — давайте руку.
Таблетка упала на ладонь.
— На заднем сиденье бутылка с водой, — сказал я.
Девушка перегнулась назад, запах пота и духов обволок меня, грубый, тяжёлый, вызывал желание, кожа груди, показавшаяся в вырезе кофты, была несвежей. Я разжевал таблетку, проглотил образовавшуюся кашицу, свинтил крышечку с бутылки, сделал несколько глотков. Проглоченная кашица вступила в борьбу с капустой. Не в силах сдерживаться, отвернувшись влево, рыгнул.
— Извини, — сказал я.
— Если б такой мужик захотел меня трахнуть, я б его так опустила, — девушка потащила из пачки новую сигарету. — Выставила б на посмешище. Он пожалел б, что на свет родился. Или подставила б, — девушка с таким нажимом произносила это «б», что не поверить в печальную судьбу покусившегося было просто-таки невозможно. — Меня отчим воспитывал. Такой был козёл, опер на зоне, но чтобы ко мне или к моей сестре… А вы, вы…
— Что — я?
— Трахнули?
— Кого?
— Ну, эту дочку. Вашей жены. То есть… Ну, короче — той, с кем вы жили. Трахнули?
— Нет.
— Не дала? Не пытались?
— Вот скажи мне… Ты едешь в моей машине. Я тебя спас от больших неприятностей. Предложил купить тебе билет до Саратова, где живёт…
— Моя сестра…
— Да, твоя сестра. А ты мне хамишь. Я тебе о важном, об очень важном сказал, а ты… Мне это не понятно! Вот твой хозяин, из агентства или где ты там работаешь… Он бы уже десять раз твою физиономию о торпеду сплющил, отхлестал бы одной рукой, ты бы ему, в благодарность, что на ходу не выбросил, минет этот свой бы делала…
— Тоже на ходу?
— Что?
— Минет — на ходу?
— Вот стоит к таким, как ты, отнестись с вниманием, стоит проявить человеческое отношение, как вы…
— Садимся на голову. Это я слышала. Не раз. Вы ещё мне скажите, что вы, в мои годы… Да вы и сотой доли того, что я уже видела, не видели, и сотой доли того, что я уже испытала, не испытывали. Вы, такие как вы, только языком молоть можете. А своё взять, своего не упустить — нет, у вас на это сил не хватает. От вас толку никакого, а туда же! Мы да мы, да в наше время! Х…я это всё!
Перестроиться в крайний правый ряд, выкинуть девушку из машины, выбросить на грязный тротуар её пакет с платьями по сто евро? Или в самом деле схватить девушку за загривок, вдолбать её физиономией в торпеду?
— А что ты, прелесть моя, испытывала? — сказал я. — Тебя трахали во все дыры? Ты ширялась? Укуривалась? Это твой опыт?
— А вы мне что важного рассказали? Ва-а-ажного! Погиб кто-то? Ладно, сочувствую, так ведь все погибают. Мой отчим тоже погиб, и брат погиб, мать умерла. Я чистая была, приехала сюда, к тёте, она меня у своей знакомой поселила, у меня глаза горели, а там меня в первый же вечер изнасиловали. Вам, таким как вы, это кажется мелочью. Вам надо что, извержение вулкана наблюдать, или картину какую-нибудь ох…нную на стене какого-то музея, или горы трупов? Чтобы сказать — я в жизни чтото видел? Ну не видела я картин, и знать про них не хочу, они чужие, для других людей писанные, трупы не видела и не хочу, а издевались — надо мной. Вы ещё скажете — ты о себе только думаешь. Да, о себе думаю, о себе. А когда человеку пойти некуда, жить негде и не на что, о чём он думать должен? О ваших, что ли, проблемах? И не расстраиваетесь — трахнете ещё, вы теперь свободны. Квартира, небось, большая, хорошая.
Всё у вас будет хорошо. Отлично всё будет.
Не надо было пить столько воды, не надо. Я перестроился в правый ряд, остановился, включил аварийку, отстегнулся, выскочил и облевал фонарный столб. Желудок словно подпрыгнул до гортани, меня вывернуло наизнанку, желудок опустился, я думал — всё, начал отплевываться, как пошли новые позывы, из меня вылетали какие-то, похожие на сгустки крови ошметки. Девушка испуганно стояла рядом, стоило мне на неё покоситься, протянула платок.
— Спасибо, — сказал я. — Тебя как зовут?
— Юля…
— Хорошее имя…
И меня согнуло ещё раз. Когда я разогнулся, то увидел уходящую к Рижскому вокзалу перспективу, серый, забрызганный грязью забор, отделяющий тротуар от строительной площадки, блёкло-голубое небо, ощутил прерывистость времени, словно маятник качался в одну сторону, туда, где не было жизни, потом шёл в обратную, где жизнь била ключом.
Я вытер рот платком.
— Осталось, — сказала Юля. — На бороде. Там, слева…
— Где?
— Дайте, — она забрала платок.
Я стоял перед ней, чуть согнув колени, смотрел ей прямо в глаза. Она утёрла мою физиономию, встряхнула платок, сложила, вернула. Большой белый платок, хлопчатобумажный, мягкий, с вышитыми по уголкам цветочками.
— Из дома привезла?
— Да. Из того, что привезла, — ничего не осталось. Я фотографии школьные привезла, шубку, платье любимое. Всё пропало.
— Я верну. Постираю и верну.
— Хорошо, — она шагнула к машине, вытащила из неё свой пакет. — Я поеду с Рижского. Тут рядом.
— Давай довезу!
— Да вы разворачиваться будете час! Нет, дойду. Спасибо, что подбросили. Счастливо!
Она развернулась и пошла, чуть припадая на правую ногу: высокий каблук её коротких сапожек потерял набойку.
— Юля! — крикнул я. — Телефон!
Она не обернулась. Я сел в машину. Дым первой после рвоты сигареты был мягок. Пока я ехал, дважды начинался дождь, капли тяжело били по ветровому стеклу, дворники размазывали грязь, струи жидкости из омывателя пенились, запускали радугу. Позвонив на домашний номер, услышал её свежую запись: «Просьба сейчас не беспокоить. Сообщение — после гудка». Такие любила записывать моя погибшая жена. Я съехал с Третьего кольца, через полчаса уже припарковался на привычном месте. Тут пошёл настоящий ливень. Нажатием кнопки, из-под козырька подъезда, я заблокировал двери машины, набрал код, поднялся на лифте, открыл дверь. В квартире кто-то был! Пахло кофе. Телеведущий громко говорил о ценах на нефть. Такого раньше не было никогда. Такие голоса заглушались сразу. Я прошёл в гостиную. Заглянул на кухню. Дверь её комнаты была полуприкрыта. Я надавил на неё, переступил порог. Под моим ботинком глухо хрустнул пластиковый одноразовый шприц. Она, поджав ноги, лежала в обращенном ко мне спинкой кресле. Были видны только её узкие ступни в светло-голубых мягких носках. И свисавшие почти до пола светлые, почти льняные волосы. Я стоял и пытался по складкам на носкам определить — что мне делать: вызывать «скорую», оказывать помощь самому или уезжать в Выхино и там ждать, когда в дверь позвонят, чтобы задать необходимые вопросы. И ничего не мог понять. Ничего.

Опубликовано в Лёд и пламень №5, 2019

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Стахов Дмитрий

Родился в 1954 году. Автор десяти романов, нескольких повестей и многочисленных рассказов. Романы и рассказы переводились на немецкий, голландский, французский языки, выходили в издательствах «Акте Сюд», «Сигнатуур», «Галлимар», «Голдман». Выдвигался на премии «Национальный бестселлер», «Русский Букер» и «Большая книга». Один из основателей и соведущий Школы литературного мастерства. Член Союза российских писателей, ПЭН-Москва и Ассоциации «Свободное слово». Живёт в Москве.

Регистрация
Сбросить пароль