Дмитрий Петров. СМЕНА СТОЛИЦ

К 90-летию со дня рождения Василия Аксенова (1932 — 2009)

20 августа исполнилось 90 лет со дня рождения одного из блистательнейших прозаиков, когда-либо писавших на русском языке — Василия Аксенова. Сегодня, когда тема отъезда из России вновь стала актуальной для нашего общества, предлагаем читателю главу из книги Дмитрия Петрова «Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие». Так называются книга и любимая джазовая пьеса Аксенова, но его многолетнее фактическое изгнание из страны, отнюдь не располагало к сентиментальности. Однако вернулся он в нее торжествующим победителем.

Перед отъездом в Шереметьево, они сфотографировались все вместе у своей высотки — в Котельниках: Аксенов, Майя, ее дочь Алена, ее сын Иван и самые близкие родственники. Снимок сделан любительской камерой. И вот теперь — в парижском аэропорту Орли — вокруг вспыхивают блицы матерых репортеров. Аксенов с семейством в самом начале нового и очень непростого маршрута. А на самом деле — новой жизни. Жизни русского писателя на Западе.
Они здесь вроде бы временно. Но что — кто-то думает, что у них есть обратные билеты?
Их снимает американское и французское телевидение, берут интервью радиостанции, включая «Свободу», которую представляет — а как иначе? — Анатолий Гладилин, и сам не так давно переживший перемещение в свободный мир. Он наблюдает за вновь прибывшими. С виду всё более или менее — «сам в порядке… молодые тоже в порядке, маленький Ванечка весело прыгает», вот только Майю, похоже, трясет.
Новый изгнанник из-за «железного занавеса» в окружении близких направляется в Париж — Анатолий везет их на временную квартиру. Он пытается смягчить остроту переживаний первых минут эмиграции. Ведь все понимают, как всё непросто. Что это — не на неделю, не на месяц, а, возможно, навсегда. Это — не туристический визит. И не творческая командировка. Хотя, кто знает: быть может, для писателей вся жизнь — творческая командировка?…
Гладилин выруливает из аэропорта, а Майю, меж тем, не отпускает всё та же тяжкая дрожь. Толя мягко, дружески пытается ее успокоить, мол: спокойно, всё уже позади, и много чего — впереди… Но Аксенов говорит: «Не трогай ее. Над ней так поиздевались в Шереметьеве. Устроили личный досмотр. Понимаешь, что это такое?»
«Говорит Радио Свобода. Культура и политика. В Париж приехал известный русский писатель Василий Аксенов… Парижские студенты-слависты попросили Аксенова выступить перед ними с лекцией, которую он им прочел в библиотеке Института Восточных языков. Во Франции сейчас время летних отпусков, но небольшой зал библиотеки был заполнен…
Аксенов: …Единственная выгода для литературных политиканов, — оторвать русскую литературу от ее родной — то есть европейской — почвы. Мы, наша литература, — это часть европейской литературы. Вся русская культура — это европейская культура, она имеет истоками своими Элладу, библейские святые места, мы — христианская литература, и мы литература европейская. В этом нет никакого сомнения».
Вот за это его и заставляют покинуть свою страну: за то, что он так думает. И говорит. То есть, как считают власти — за враждебную деятельность. Которую он не ведет. Просто видит нашу литературу частью европейского культурного пространства, а ее истоки — в великой Вифлеемской колыбели христианства. И воплощает это видение в своих текстах и в неподцензурном альманахе «МетрОполь», одним из инициаторов и редакторов которого становится.
Но для чиновников это вполне тянет на подрыв устоев. Как, впрочем, любая вольная мысль и дело. За них его и выдавливают с Родины. Отныне он изгнанник.
Спустя годы, некто, всегда верно служивший другому лагерю, в замешательстве скажет: «Самое удивительное, что этот человек, который в советское время был ни за что обижен, тем не менее, сохранил и любовь к России, и чувство собственного достоинства, и чувство юмора. Я ни разу от него не слышал, чтобы он сетовал на судьбу». И правда, он не сетовал и не злился; смотрел в совсем другом направлении — готовился работать, приучал себя к новой жизни.
Аксенов не пережил мытарств эмигранта «с еврейским билетом». Ему не пришлось, подобно Гладилину, ждать решения своей судьбы в отелях Вены или Рима. Не было нужды искать достойную работу и средства к существованию. Он прибыл по приглашению солидного американского университета, ясно представлял свое будущее и собирался сохранить статус. Теперь — видного русского западного писателя.
И пусть тогда для тамошнего читателя понятия советский и русский, переплелись настолько, что для многих значили почти одно и то же. Сам Аксенов проводил между нами четкую черту: советский — не происхождение, а положение, ситуация, когда ты либо миришься с режимом, либо поддерживаешь его; но и русский — не кровь, и даже не язык, а, скорее, судьба, точка самоопределения. Он ощущал себя гражданином несоветской России — демократической республики 1917 года, не сумевшей отстоять себя перед красным натиском. Он чувствовал себя своим там, куда его изгнали. В нем жили ценности той страны, сопричастным которой он себя ощущал.

Теперь он в нормальном мире, а не в «подлой и коварной социалистической империи, почти адекватной тюрьме», где жил «с тех пор, как вырос и осмелился размышлять». Из обыденности ушел конфликт с реальностью, выверты которой он вынужденно терпел и преодолевал, ощущая себя при этом не полузаложником, вроде Потерпевшего из «Ожога», не временным вольноотпущенником, как Лева Малахитов из «Рандеву», и не улизнувшим беглецом, вроде Макса Огородникова, а гражданином мира, беспечным странником, свободным джетсеттером, подобным таким его героям, как Патрик Тандерджет, Леопольд Барр и Андрей Лучников, коим доступны транзиты любой сложности, все океаны, все горы, все острова.
Аксенова в Париже ждали встречи: кроме Гладилина — Владимир Максимов, главный редактор крупнейшего эмигрантского журнала «Континент», легендарный Виктор Некрасов, один из крупнейших французских издателей Клод Галлимар, другие…
При этом писатель не терял связь и с теми, кто остался. Один из первых звонков Аксенова из Парижа — Белле Ахмадулиной и Борису Мессереру. Звонок трагический: Белла вспоминает: «Вася только-только уехал и звонит мне из Парижа: “Ну что у вас, Белка? Как дела?” Я говорю: “Володя умер”. — “Нет, этого не может быть! Не может!” — “Увы, это так”».
Тем летом смерть Высоцкого поразила и тех, кто не знал его лично. А для тех, кто дружил с ним стала неизбывным горем.
Рассказал о том звонке и сам Аксенов: «Я узнал о смерти Володи, позвонив из телефона-автомата Мессереру… И Белла была дома…
Был очень жаркий вечер, бульвар Сен-Жермен был полон людьми…. Толпы! — Какие-то фокусники, глотатели огня… Какие-то светящиеся веночки на головах…
…Странная атмосфера, не совпадающая с моими чувствами и ощущениями. Все-таки… — четвертый день после отъезда из Союза — и вдруг такое сообщение… Я пошел в церковь Сен-сюр-пис и молился. Неграмотно, но все же — молился…». Он горько скорбел о великом актере, поэте, авторе «МетрОполя» и верном друге.
Но телефон был ненадежным средством связи. Во-первых, и Аксенов, и его друзья и родственники знали, что их слушают, а, во-вторых, порой не удавалось дозвониться. «Каменный век, — думал Лучников (в «Острове Крым»), — столицу космической России нужно заказывать заранее через операторов. Так мы звонили в Европу в пятидесятые годы. А из Москвы позвонить, скажем, в Рязанскую область еще труднее, чем в Париж. Так мы вообще никогда не звонили». Аксенову предстоит не раз столкнуться со сложностями связи на линии Восток-Запад. Особенно когда Советы заморозят прямой канал между СССР и США.
Что же оставалось? Письма, конечно. На тонкой, почти прозрачной бумаге. Послания Аксенова и к нему пересекали обширные географические пространства с так называемой «голубиной почтой» — в багаже знакомых бизнесменов, журналистов, дипломатов. Но это уже больше из другой — американской жизни. Впрочем, писатель и его спутники не задержались в Европе надолго — два месяца, проведенных в Париже, Риме, Милане и Альпах пролетели как одно мгновение. А потом, как писал Аксенов, они, наконец, решили посмотреть кино над океаном. Их ждал Новый Свет.

Как и для миллионов изгнанников прежних времен, он стал убежищем и для них. Впрочем, Аксенову предстояло ее заново открыть — во многом разобраться, многое решить и понять. Двухмесячный визит 1975 года трудно назвать близким знакомством и теперь Майя, Алена, Ваня и Вася осваивали новый для них мир.
В нью-йоркском аэропорту имени Джона Кеннеди их встретила почти в полном составе редакция газеты «Новый американец» во главе с Сергеем Довлатовым. Вскоре состоялось открытие русского музея живописи в Джерси-Сити. В число попечителей вошел и Аксенов. Произошло и формальное примирение с Бродским (о чем Василий Павлович напишет Ахмадулиной и Мессереру в сентябре 1980 года). Но, похоже, столь формальное, что мало отразилось на их реальных отношениях.
По свидетельству Евгения Попова, в письмах к нему Аксенов саркастически именовал поэта «Иосифом Бродвейским». В 83-м он напишет друзьям в Москву: «хочется прояснить некоторые пунктиры мокрой тряпкой — слегка по некоторым мордам, надувшимся от паршивого высокомерия… Больше всего это касается Бродского, который ведет себя в Нью-Йорке как дорвавшийся до славы местечковый поц. Он хвалит Сюзан Гутентаг, а та его «крупнейшим из крупнейших», он лицемерит на каждом шагу и делает массу гадостей и Саше Соколову, и Копелевым, и другим, не говоря уже обо мне».
Творческая русская эмиграция третьей волны раскрыла Аксенову объятья: Довлатов, Вагрич Бахчанян, Александр Глезер, Лев Збарский, Соколов, Севела, Шемякин…
Не отстали и американцы. С первых же дней Аксенов — желанный гость в высоких кругах их артистического и делового мира, вращается среди прекрасных леди и солидных джентльменов на террасах особняков и в пентхаусах небоскребов. При этом, с другой стороны, Нью-Йорк, как он писал в «Изюме», порой напоминает мужика, что внимательно следит за прической, но порой забывает вытереть задницу. Как-то на 7-й авеню, там, где не редкость — проплывающие Роллс-Ройсы и топмодели — он узрел оборванца неясного цвета кожи, что, встав у мраморной стены, расстегнулся, оправился, заправился и пошел. Ну, чем не город контрастов?
Впрочем, подобные случаи лишь оттеняют, обостряют общее впечатление величия, мощи, красоты, высокой культуры великого города. Аксенов погружается в зарубежную русскую жизнь накрепко в его случае связанную с московской. Он организует издание произведений Евгения Попова, Инны Лиснянской, Семена Липкина, Юрия Кублановского. Обсуждает с издателями публикацию сборника Беллы Ахмадулиной с графикой Мессерера. Заботится о судьбе оставшихся в СССР и преследуемых авторов и деятелей культуры — Владимира Войновича, Георгия Владимова, Евгения Харитонова, Евгения Козловского, Александра Кривомазова.
Но, при всех заботах, связанных с эмиграцией и судьбой оставшихся в Союзе, идет включение Василия в, собственно, американскую жизнь. В первые недели пребывания в Америке, он получает приглашение занять в 1981-1982 годах позицию fellow — стипендиата-исследователя — в Институте Кеннана[8]. А начиная со второго семестра его ждет место writer-in-residence[9] в Калифорнийском университете в Лос-Анджелесе, штат Калифорния.
Ну а пока они отправляются в Мичиган, в знакомый городок Анн-Арбор, с двоякой целью — в университет, по приглашению которого Аксенов и Майя прибыли в Штаты, и в гости к Карлу и Эллендее Профферам — хозяевам издательства Ardis, продолжавшим интенсивно печатать книги на русском.
Теперь его адрес — 200 State Street, 204 Ann Arbor, Michigan 48104, USA. На время.
Тут же рядом и почтенный университет, и дом Эллендеи и Карла, где Вася и Майя провели первые дни в Мичигане.
Аrdis выпускает «Ожог». На очереди «Остров Крым». А Аксенов мало по малу «начинает новую писанину», о чем сообщает Ахмадулиной и Мессереру в ноябре 1980 года. «Отрыв от Москвы, — пишет он, — получается здесь очень быстрый и как бы окончательный». И хотя и писателя, и Майю это смущает, новая жизнь — и культурная, и повседневная — требует максимальной включенности в себя.
Надо получать статус беженца и вид на жительство, законное право пребывать и работать в США — «зеленую карту»: заполнять анкеты, посещать учреждения, отвечать на вопросы. Устраиваться, настраиваться, встраиваться. Осваиваться среди избытка прав и свобод (пусть даже пока и не гражданских). Наслаждаться комфортом техно-цивилизации, дружелюбием интеллектуальной и академической среды, позитивностью бизнеса.
Местная повседневность начинается с похода в банк. Но глядь — вот уж и счет открыт. И не так сложно поддержать его положительный баланс. Освоена оплата товаров картой, а квартиры — чеком. Да-да! Уж и квартиру сняли, и телефон поставили.
Этот свой опыт Аксенов подарит нескольким своим героям. Скажем, Игорю Велосипедову из «Бумажного пейзажа», что, отсидев «червонец» как диссидент, едет в Штаты, где с каждым днем становится всё американистей, о чем и говорит: «Уже имеется у меня соушел секьюрити намбер (прошу не волноваться, никакого отношения к госбезопасности), уже я член клуба «Трипл Эй», уже застраховался по групповому плану в Блу Кросс и Блу Шилд, книжки получаю из Бук-офси-Монс, счет открыл в Кэмикл Бэнк, там же и Индивидуал Ритаермент Аккаунт». Прямо как Вася и Майя.
Из Анн-Арбора они наезжают в Детройт, штаты Нью-Йорк и Теннесси, и в Вашингтон, который Ди-Си. Там в Кеннеди Центре слушают Ростороповича, Максима и Дмитрия Шостоковичей. Митя играл концерт деда, и Аксенову вдруг «стала мерещиться Москва и снег в переулках еще нетронутых Степанидой…»
После он спросил: о чем ты играл? А тот: о поземочке… Потом сидели у Ростороповича, и вдруг тихо постучавшись, вошел Брежнев: дорохые товахищы, не здесь ли товахыщ Хусак? Это Мстислав надел маску генсека, купленную на днях в Вене. Напомнил о Союзе. То есть, хоть «отстроенность от Москвы» и ощущалась, но, при этом, «приляпанность нашу к России, видимо, ничем уже не оторвешь» — пишет Аксенов, — «в газетах ищу только русские репортажи, и уж потом прочитываю остальное». Эта близость останется с ним все годы американского путешествия.
Оно обещало быть долгим. Возвращение обещало лишь крушение режима. А о нем всерьез никто не думал. Устраивались навсегда. Становились американцами: Аксенов готовился получить гражданство. И это не была измена родине. Родина изменила ему — лишила гражданства.

22 января, промчав за рулем от Мичигана до Лос-Анджелеса, Василий и Майя прибыли в Калифорнию, где ему предстоял семестр в роли писателя в резиденции. Всю дорогу он только и делал, что наблюдал пейзажи, вкушал американские яйца, бекон, оладьи, кофе и апельсиновый сок и готовился делиться озарениями. А прибыв, в миг был взят в оборот хозяином своего временного пристанища Дином Уортом.
— Тебя весь день разыскивают журналисты. Прошу прощения, но Указом Президиума Верховного Совета СССР ты лишен советского гражданства.
Гнев Аксенова был страшен. Он счел это оскорблением достоинства.
Не питая пиетета к «красной картонке с плотной розовой бумагой внутри», он считал, что неотделим от страны. И с презрением писал: «…Идеологические дядьки не только ведь книжечки говенненькой меня лишили. Это они… постановили родины меня лишить. Сорока восьми моих лет, прожитых в России, “казанского сиротства” при живых, загнанных в лагеря родителях, свирепых ночей Магадана, державного течения Невы, московского снега, завивающегося в спираль на Манежной, друзей и читателей, хоть и высосанных идеологической сволочью, но сохранивших к ней презренье».
После ужина Дин, Василий, Майя и другие гости пошли в Санта-Монику. В калифорнийскую ночь. Ночь его новой родины. Он решил просить о гражданстве США. И принести клятву гражданина. Вот ее сокращенная версия:
«Настоящим я клятвенно заверяю, что я абсолютно и полностью отрекаюсь от верности и преданности любому иностранному монарху, властителю, государству или суверенной власти…; что я буду поддерживать и защищать Конституцию и законы Соединенных Штатов Америки…; что я буду верой и правдой служить Соединенным Штатам Америки; что я возьму в руки оружие и буду верой и правдой сражаться на стороне Соединенных Штатов, когда буду обязан сделать это по закону; что я буду нести нестроевую службу в вооруженных силах Соединенных Штатов, когда буду обязан сделать это по закону; что я буду выполнять гражданскую работу, когда буду обязан делать это по закону; и что я приношу эту присягу открыто, без задних мыслей или намерения уклониться от ее исполнения. Да поможет мне Бог».
Но ею процедура не исчерпывается. Она требует упорства и терпения при заполнении кучи форм и подготовке вороха справок. Минул семестр, а процесс все длился. Пришла пора ехать в Вашингтон. Бумаги полетели следом и… канули в недра бюрократии. Пришлось начинать с начала. Как жизнь. Смена столиц — не простое дело.

«Смена столиц» — Сapital Shift: так называлась передача Аксенова на радио. Десять минут монолога, обращенного к слушателям в СССР — стране, где он родился:
— Добрый вечер, господа…
После «дорохих тоуагищей» звучало живо.
Впервые Аксенов пришел в вашингтонское бюро радио «Свобода» в 1980-м. Редактор Борис Оршанский и бывший советский офицер и звукотехник Богдан, речь которого, похоже, состояла из выражений «пся крев!» и «холера ясна!», усадили его к микрофону. «Ну что, Вася, поклевещем?» — спросил Оршанский. Пошла запись.
С тех пор спокойный голос Аксенова звучал в эфире регулярно.
Заголовок его программы — игра слов. Существительное capital означает и «капитал» (финансовый, человеческий, культурный — любой), и — «столицу». Но есть и точно так же звучащее прилагательное: «главный», «большой», «капитальный»…
Вот Аксенов и уместил в заголовке несколько переводов, а значит и смыслов.
Первый: «Смена столиц» — жил в Москве, а теперь в Вашингтоне. Второй: «Капитальная смена», «Большая перемена» — не простое это дело из мира в мир переезжать и из жизни — в жизнь. Можно докопаться и до «Смены капитала» — мол, всё чем владел — оставил, наживаю новое, но главное при мне — талант, дар Божий писать.
Подготовка скриптов для радио — серьезный труд. Но Аксенову легко. Ему есть, что сказать. Особенно тем, кто остался за «железным занавесом».

А там странная ситуация. Власть глушит и громит «вражьи голоса», а их аудитория растет. К 80-м годам у «Свободы» 7 млн. слушателей, у Би-Би-Си — около 15-ти, а у «Голоса Америки» — более 30-ти. В 1984-м Политбюро ЦК КПСС и Совмин секретно решают строить 18 новых систем глушения. В том числе во Вьетнаме и Сирии. Секретарь ЦК Егор Лигачев и глава КГБ Виктор Чебриков 25 сентября 1986 года пишут в ЦК: «средствами дальней и ближней защиты… перекрываются регионы страны, в которых проживают около 100-130 млн. человек». То есть западное радио может слушать почти половина СССР.
Этому советское начальство придавало важное значение. На карикатурах западные станции, вещавшие по-русски, изображали в виде обвивших антенны гадюк. И первой среди них была «Свобода». Ибо «вела оголтелую антисоветскую, антикоммунистическую пропаганду, прямо призывая к ликвидации советской власти». «Была частью… системы заговоров с целью ввести в заблуждение всякого, кто был готов слушать». «Лила потоки бессовестной лжи и низкой клеветы на СССР и страны социализма».
Доставалось и «Немецкой волне», Би-Би-Си, «Голосу Америки» и всем прочим.
Так считала власть. А слушатели? Тайна. Но что ни вечер, тысячи граждан настраивали приемники, заземляли на себя и тянули антенны под потолки, «ловя голоса».
Их глушили всё жестче, а те агитировали всё живее. Потому что «существенно изменилось соотношение сил на мировой арене, — как сказал на июньском (1983 года) Пленуме ЦК КПСС Генсек Юрий Андропов. — Произошло небывалое обострение борьбы двух мировых общественных систем». Положение в хозяйстве и обществе, известное бывшему главе КГБ, не оставляло сомнений: соревнование проиграно. Значит пока «против Советского Союза, стран социализма ведется беспрецедентная по масштабам и оголтелости психологическая война», как сказано в материалах Пленума, надо вести ее не хуже. Любая точка зрения, не схожая с официальной — вылазка врага. А зарубежные издания и радиостанции на русском языке — его тяжелая артиллерия.
«Радиоголоса, — пишет знаток вопроса, журналист газеты «Правда» Владимир Большаков[20], — включились в “психологическую войну” против стран социализма, не стесняясь даже использовать подстрекательские призывы разного рода “отщепенцев” к борьбе с существующим в СССР… строем. Начиная с 1977 года “Голос Америки”, Би-Би-Си, “Немецкая волна” стали всё чаще предоставлять им свои микрофоны…».
Это он — об Аксенове и его друзьях, выступавших по радио. Чем чаще звучали «произведения разного рода подонков, опубликованные путем “самиздата”, и переправленные на Запад», тем гуще наливались злобой красные воины тайной войны.
«Презренно их существование! — пишет об эмигрантах некто А. Балакирев в журнале «Крокодил». — Жалок и бесславен будет их закат». «Как самозабвенно заходился он у микрофона “Свободы”. — Ехидствует он в адрес пожилого Виктора Некрасова. — И как же отблагодарил благословенный Запад своего панегириста? Семидесятилетний старик выброшен на улицу с пенсией, которая… ниже официального уровня бедности. Где вы теперь, Виктор Платонович? На каких шикарных пляжах собираете объедки?».
Ложь. Благодаря заботе коллег, Некрасов не нуждался ни в чем.
Через несколько лет те, кого Большаков и Балакирев звали «подонками», выйдут из тюрем и подполий, вернутся из ссылок и изгнаний, будут вновь признаны и прославлены. Их произведения начнут выходить массовыми тиражами. Но пока они «отщепенцы». В том числе и ведущий «Смены столиц».
Аксенова на Родине не забыли. Отнюдь. И тысячи радиослушателей включали приемники чтобы услышать его спокойный голос: добрый вечер, господа!..

О чем же и о ком он говорит?
О друзьях и недругах, об Америке и России, о демократии и диктатуре, свободе и борьбе. Один из его радиогероев — Солженицын. О нем он говорит в почтительной программе, где вспоминает встречу Александра Исаевича и его (Аксенова) мамы Евгении Гинзбург, много лет проведшей за сталинской проволокой, автора знаменитой книги «Крутой маршрут». Она рассказывала сыну, как автор «Ивана Денисовича» спросил ее о возрасте, о самочувствии, много ли пишет… И тут же рассчитал сколько ей следует работать, сколько нужно написать.
Аксенова поражали неумолимый счет, предъявленный себе Солженицыным и его суровая самодисциплина. Не в них ли истоки его замкнутости? Бегство от соблазнов, нежелание тратить на них время, когда перед тобой столько огромных задач.
— А что было бы, — спрашивает он, — получи Солженицын Ленинскую премию, на которую его выдвигали? Свободный разговор о прошлом вывел бы на чистую воду всех, кто был повязан грязными делами. Что, возможно, привело бы к переменам.
Одну из главных заслуг Солженицына Аксенов видит в том, что тот начал сводить на нет стилистику «оттепели» с «ее системой… кукишей в кармане». Его прямая и отважная речь делала намеки вздором. Иных «детей ”Оттепели”» это пугало. Ну, и потом, всё ж-таки Солженицын-то почвенник, а нам-то ближе европейский путь России…
Да. И во многом Аксенов с ним не согласен. Он дивится: отчего тот не принял революцию марта 1917-го? Почему он так чужд республике Россия?
Сам он считал время с марта по октябрь 1917 года одним из самых обещающих в истории страны. В этом они не сошлись. Как и во многом другом. И всё же Аксенов признателен оппоненту. За «чистую струю просвещенного русского патриотизма», за честность и отвагу.
Он беспощаден к противникам другого рода — литераторам, исполнявшим роль доносчиков, служивших репрессивной власти, прямо звавшим к закланиям и казням.
Гнев страны в одном рокочет слове,
Я произношу его — расстрел!
— писал в пору процессов над «врагами народа» поэт Виктор Гусев. —
Расстрелять предателей Отчизны,
Порешивших Родину сгубить!
Расстрелять во имя нашей жизни!
И во имя счастья истребить!
Ведь это ж он отца Аксенова истребить требовал! И тысячи других. Да. Они были «красными». И сами порой обрекали людей на смерть. И пали от рук «красных». Но Аксенову не важен их цвет. Ему мерзок рифмованный зов к убийству.
Бывает он и необъективен. Прежде всего — к Маяковскому. Который хоть и не требовал расстрелов, но восхвалял «солдат Дзержинского», вызывал: «бери врага, секретчики, и крой — КРО!», агитировал: «виновного хотя б возьмут мишенью тира…». Не случайно Бунин звал Маяковского «самым низким, самым циничным и вредным слугой советского людоедства».
Но Василий Павлович с Иваном Алексеевичем не согласен. Не способен на это. Маяковский навеки мил ему своими ранними стихами, трагедией и поэмами, которыми, как считает Аксенов, заранее искупил будущие ошибки и вины. У него с Маяковским личные, особые, дружеские отношения. Ну как станешь корить поэта, коему, бывало, подражал — даже в одежде! Есть фото, где юный Аксенов копирует Маяковского — позой, взглядом и кепкой букле. Мечтает сыграть ноктюрн на флейте водосточных труб, смело и умело засвистать на флейте-позвоночнике… Вот и не повернулся язык…
С Союзом советских писателей всё проще. Его Аксенов лупит наотмашь непрестанно и неустанно. Ибо тот со дня основания «продолжал постоянно и неуклонно бороться за свою сталинскую сущность, изгоняя писателей с независимыми голосами…», видя свою основную заботу во «внедрении по всем возрастным и жанровым категориям советской литературы удушающей казенщины, бессмысленной, пронизанной сталинскими штампами болтовни и скуки».
Он 20 лет был членом СП. Его не раз травили и топтали функционеры. Они беспощадно расправились с «Метрополем» и его авторами. Так что прощенья нет — ни им, ни их компании. Его вердикт: «…устранение с авансцены общественной жизни одного из самых прискорбных пережитков сталинизма, монолита Союза писателей СССР приведет к большому творческому подъему, к появлению еще одной “новой волны”, к возникновению новой, и, возможно, самой интересной в мире литературной арены».
Другое дело — гонимые в СССР «несоюзные» авторы. Аксенов всецело на их стороне. Ему близок эксперимент с новым сборником «Каталог Клуба беллетристов». Он призывает бороться за освобождение Евгения Козловского — автора изданных в «Континенте» повести «Красная площадь» и рассказа «Чиновница и диссидент».
Он скорбит об умершем Трифонове, с болью вспоминает Галича. Но помнит и о живых. Андрею Вознесенскому — 50! Юбилей. Торжество того, кто, как говорил по радио Аксенов, «восстановил своим творчеством прерванную коммуникацию между поэтическим авангардом 20-х годов и нашими днями». Уже скоро они встретятся и обнимутся. Не так будет всё с Виктором Конецким, позволившим себе несколько невнятных, но неприятных пассажей об Аксенове в журнале «Нева».
Немало говорит Аксенов и о Западе. О советских за границей. Об Афганской войне. И вновь — о Зощенко и Ахматовой и глумлении над ними держиморды Жданова.

Аксенов ценил радиовстречи с родиной.
Но не прерывалась его переписка с друзьями. Например — с Евгением Поповым, вместе с Дмитрием Александровичем Приговым и другими авторами андеграунда издавшим «Каталог Клуба беллетристов», и имевшим проблемы с КГБ, который, зная о его публикациях за границей, взял его в разработку. Письма в Штаты и в Союз, по-прежнему, доставляла «голубиная почта» — попутные корреспонденты и дипломаты.
«Письма Аксенова я хранил в очень смешном месте — в банках с крупой. Их было 15-20, а осталось три или четыре, — рассказывал мне Евгений Попов. — При обысках опытные кагебешники первым делом шли на кухни — за письмами.
И вот как-то арестовали одного приятеля (видимо, речь идет о Козловском), а на следующий день в восемь утра пришли ко мне. “Кто там?” “КГБ Москвы и Московской области”. “А. Понятно. Мне одеться надо”. Кидаю письма в унитаз и открываю дверь. Там эти ребята: “Вас вызывают свидетелем на допрос”. Я чуть не крикнул: “Что ж вы сразу не сказали, я бы письма тогда не уничтожил”, но промолчал».
А внизу вас ждет машина, сообщают агенты. Он в ответ, мол, собраться надо, позавтракать, я всю ночь писал, а тут — вы. Почему за три дня повестку не прислали? Пока не поем, не поеду. Те ждут. И — дождались. Жена Светлана Васильева плеснула ему в стакан водки, хрен с ними — так веселей! А он стаканчик выкушал, да и поехал.
В КГБ первым делом ему предъявили копию выпущенной Аrdis’ом в 1981-м книги «Веселие Руси». А вторым делом поинтересовались, как идет переписка с отщепенцем Аксеновым, и предъявили изъятый при обыске у приятеля-писателя черновик уже отправленного Аксенову письма. А в нем как раз про «Каталог Клуба беллетристов».
Не зря плеснула жена Попову водки. Напиток, похоже, помог неплохо держаться. Короче, отпустили. Пришел домой, а писем Аксенова нету. Жена спалила.
Жаль. Советская спецслужба помешала нам их прочесть. Зато переписка между ним, Ахмадулиной и Мессерером сохранилась и вышла в журнале «Октябрь». За что спасибо литературоведу Виктору Есипову.
Другой пример тайной связи между США и СССР описан в книге Аксенова «В поисках грустного бэби». Сочинитель с оказиями шлет письма Филлариону Фофаноффу — московскому «внутреннему эмигранту», а тот — ему. Их общение протекает на фоне избирательных кампаний, идущих в обеих державах. Их и обсуждают. И не без сарказма.
Сочинитель в изгнании: «Дорогой Фил, впервые в жизни я наблюдаю американскую избирательную кампанию с самых ее истоков. Каждый вечер в нашей гостиной шумят отголоски таинственных событий, именуемых «праймериз» и «кокусы». Волей-неволей я чувствую и себя вовлеченным в местную гонку…»
Филларион: «Дорогой Василий! Как раз когда я читал твое письмо, раздался стук в дверь. Вошла хорошенькая девушка и сказала:
— Привет. Я ваш агитатор. Мне нужно зарегистрировать ваше имя, возраст и пол для приближающихся выборов в Верховный Совет.
— Вы появились вовремя, — сказал я. — Не могли бы вы разъяснить мне разницу между советскими и американскими выборами?
— В американских выборах все кандидаты являются ставленниками военно-промышленного комплекса.
— То есть… и американские избиратели не имеют никакого выбора?
— Что вы задаете такие странные вопросы, товарищ? Лучше скажите, что записывать в графе “пол”. Мужчина?»
Сочинитель: «Третьего дня один из этих “ставленников военно-промышленного комплекса” яростно атаковал проект бомбардировщиков Б-1. Выступая перед студентами университета, он заверял их, что отнимет жирные куски у ненасытной военной машины и отдаст их худощавым молодым людям. <…> У меня нет прав оценивать кандидатов по их философской мощи или интеллектуальным возможностям. Единственное, что я в самом деле могу оценить — это их внешность. Я нахожу их довольно привлекательными — высокие, подтянутые, костюмчики неплохо пошиты, аккуратные прически. У лысого человека, похоже, мало шансов на избрание».
Фофанофф: «Твой “физический” подход… заставил меня подумать о наших проблемах. Не кроется ли в этом решение наших неразрешимых однопартийных самовыборов? …Я отправился к могущественному товарищу XYN, секретарю Союза писателей и депутату Верховного Совета.
— Товарищ XYN, почему бы нам не иметь двух кандидатов на одно место? Пусть оба будут членами… но один будет, скажем, кудрявым, а другой хромым. У людей появится шанс сделать выбор, и… мы заткнем рот клеветникам, говорящим, что у нас выборы без выборов.
— Не пойдет, — сказал товарищ XYN, — Люди не смогут решить сами, что лучше — кучерявость или ущербная нога. Партия решила раз и навсегда: один лучше, чем два».
Работая над «Грустным бэби» Аксенов не знал, что уже скоро КПСС объявит выборы, организованные по подобному принципу.