О прозе Дины Гавриловой
Дина Гаврилова. Путешествие Пуси Югорской из Сибири в Эстонию. Аллегорическая сказка для взрослых. — ТАЛЛИНН: ALEKSANDRA, 2017. — 92 с.
СЮЖЕТ ПУСИНЫХ БЕД И ПОБЕД
В рождественские дни британку Пусю привозят в Таллинн, где её ждёт новая жизнь. Для начала надо доказать чванливому и родовитому персидскому коту, что ты не меньше его хозяйка в доме. А с переездом на дачу под Таллинн в город садов Мууга приходится завоёвывать авторитет и среди других местных котов, причём не только домашних, но и целой компании бездомных. А ведь и борьба за сердце мужа хозяйки, безраздельно принадлежащее рыжему персу, и за внимание друзей дома — всё требует сил, ума и сноровки.
Пусе предстоит немало приключений. Чего стоит визит с котами в вольер к новым соседям по дачному посёлку — бородатым козлам! Между тем Пуся пользуется успехом у чёрного кота Лео, соперничающего с её персидским соседом, а у одноглазого предводителя вольного кошачьего сообщества Сильвера даже заслуживает покровительства.
К концу недолгой истории Пуся становится всеобщей любимицей в человеческой семье и гостеприимной хозяйкой кошачьей компании. У неё не осталось котят после тяжёлых родов в России, но она довольна жизнью в Эстонии, не унывает вдали от родных краёв и даже отказывается от возможности безоблачного счастья в шведском приюте для кошек, ведь она нужна людям здесь, в Эстонии.
Таков бесхитростный сюжет бед и побед кошки Пуси. Заснеженный Таллинн встретил её по-королевски. Пусе тепло и уютно не только в столице, но и в дачном пригороде. Рождественская история, кстати, и сочинённая автором с ноября 2009 по ноябрь 2009, могла бы попасть в декабрьские номера столичной периодики, но была впервые опубликована в 1–2 номере журнала «Таллинн» за 2012-й год. Возможно, что рождественским чтением история стала для самого автора и для тех, кто был причастен к публикации, так что и календарные каноны жанра были выдержаны.
В 2014-м году перевод повести на эстонский язык публикуется в Таллинне с юмористическими иллюстрациями художницы Сирли Одер, а через три года в том же издательстве выходит и русский оригинал. Чёрно-белый видеоряд книги даёт потешное представление о хвостатых героях истории.
Подробная прорисовка характеров соблюдает меру стилизации и не впадает в скоропись комикса, деликатно следуя за текстом, не подменяет повествование, а дополняет его. Одежда, мордашки кошек отданы на волю фантазии художника, способны позабавить не только читателя, но и зрителя.
Читая кошачью историю Дины Гавриловой, мы не можем не сочувствовать четвероногим мохнатым персонажам писательницы. Ирония, появляющаяся по ходу повествования, постепенно отступает. Комические приключения развиваются в мелодраму. Но, заданный в самом начале, жанр рождественской истории остаётся с Пусей, скромно отступающей на второй план перед новым героем — чёрным котом в белых носочках Лео. Лео, совсем недавно числившийся антигероем, соперником чванливого и ленивого диванного перса, в финале начинает лидировать и как герой авантюры, и как герой любовного чувства.
Пусина жизнь в Сибири и собственно путешествие в Эстонию остаются только в названии книги, что предполагает и продолжение истории, тянущей по своему обстоятельному письму и на заявленный роман из кошачьей жизни с множеством биографических линий и эпизодических персонажей, сюжетными ретардациями, которую и представляет изложенная история Пуси. Занимательные ответвления, колоритные композиционные инклюзии уже сейчас отличают аллегорическую сказку о кошке Пуси, а техники изображения и повествования, которыми интересуется автор, что задекларировано в первом же эпизоде, открывают настоящий веер перспектив.
АНИМАЛИСТИЧЕСКОЕ СООБЩЕСТВО
В книге много сюжетных линий, но кошачье общество, домашние коты и вольные обитатели дач образуют основной единый мир, постепенно становящийся важнейшей темой повествования, превращающегося из рождественской истории кошки Пуси в кошачий роман с множеством героев, где не только хвостатые певцы мартовских серенад могут быть небезынтересны.
Петух Антипка, возомнив себя великим полководцем, отдаёт команды сторожевым псам Пол Поту, Муссолини и Пиночету. Наглые мыши подвизаются на репортёрской ниве в газете «Kass ja hiir» («Кошки-мышки»). Ежиха сидит на диете из улиток, восполняя нехватку кальция для своих тридцати шести зубов и шести тысяч колючек.
Что и говорить о котах. О псевдониме адресата из шифровок бесстрашного борца с фашизмом, кстати, актёр, исполняющий роль шефа этого бесстрашного антифашиста, прославился и в качестве аниматора мультяшного кота, напомнит эстонское имя вальяжного гедониста персиянина, с которым Пуся делит своё житьё-бытьё в Таллинне и Мууга. О, нет, нет. И не проси, любезный читатель, имя персидского кота мы сохраним от тебя в тайне.
Ох, будем уважать конспирацию. Пол Пот, Муссолини и Пиночет, предводительствуемые Антипкой, не дремлют. Раздобудь, любезный читатель, да и прочти историю Пуси сам. В истории Пуси даже название экономического кризиса в Эстонии зашифровано именем одного из котов.
Впрочем, поэта, как известно, далеко заводит речь. А поэтому не будем предаваться параноидальному грешку возможных и невозможных дешифровок кошачьих имён, которых у одного только диванного перса с небоскрёб наберётся. Ведь даже к ежихе не стоит излишне внимательно принюхиваться, нарушая «дистанции огромного размера», ведь она не только позубастее нас будет, у неё и колючки имеются.
Аллегория есть аллегория. Если на ней не обозначено со всею откровенностью садово-паркового монумента, что именно имеется в виду, то и не будем гадать на кофейной гуще. Мало ли что может померещиться со скуки «в дрёме дома одному», глядя из Крыма на кошачье общество в Эстонии. Аллегория должна быть аллегоричной. Почему бы и не перефразировать героя всех малых земель, покорителя целины. Ведь и Антонио Бандерас кота мультипликационного анимировал в звуке.
АЛЛЕГОРИИ КОШАЧЬЕГО ГОРОДА
Но всё-таки искушение заглянуть за драпировки таинственности возобладает. «Аллегория — конкретное изображение предмета или явлений действительности, заменяющее абстрактное понятие или мысль», — вразумляет нас «Словарь литературоведческих терминов», составленный известным теоретиком Леонидом Ивановичем Тимофеевым (М., 1974). «Запечатление умозрительной идеи в конкретном образе», — немного лаконичнее «Краткий литературный энциклопедический словарь» (М., 1987). «Отвлечённая передача условного понятия или суждения посредством конкретного образа», — поясняет «Краткая литературная энциклопедия» (М., 1962). Суждение, идея, понятие, мысль в конкретном иносказательном изображении, образе. С конкретикой всё достаточно ясно, а вот суждение, мыль, понятие, идея — это ведь далеко не одно и то же. Учитывая, что в трёх справочниках заплутать можно, вполне допустимо предоставить сказочнице и самой разуметь, что есть аллегория.
Думается, что Дина Гаврилова не стремилась создать единую развёрнутую аллегорию, как, например, Лао Ше в своём знаменитом памфлете «Кошачий город». Гофман с его «Житейскими воззрениями кота Мура» как аллегория друга творческой личности здесь ближе, и не только по традиции немецких влияний на Прибалтику, но с поправкой, что Пуся и пушистый диванный персиянин — не совсем обычны, они экзотические диковинки, обычны их хозяева Симсоны, Лиза, Пеэтер, их дочь Алина. Пуся щедро делится деликатесами с праздничного стола Симсонов, Лео и другие вольные коты-дачники попросту промышляют, где придётся.
Но и близко ничего сходного с «Котомворюгой» Константина Георгиевича Паустовского ни в Пусе, ни в её кошачьих собратьях не найти, что уж говорить о воспитании из ворюги охранника, чем прославился друг Константина Георгиевича, автор «Дикой собаки Динго» Рувим Исаевич Фраерман. Пуся и её друзья ближе «Королевской Аналостанке» Эрнеста Сетона-Томпсона, уж очень они вовлечены в коллизии жизненного успеха, преуспеяния. В котах и кошках из стихов Самуила Яковлевича Маршака мы скорее узнаем некоторое сходство с персонажами Дины Гавриловой, чем, скажем, в изысканных созданиях Шарля Бодлера, так любезных теоретикам структурализма. Сказки дело простое, сколь бы аллегоричны они ни были. Но не будем подвергать Пусю и её компанию факторному кото-анализу. Котам и так досталось в истории нашей цивилизации не меньше, чем бедняге собаке Павлова. В семантических пространствах анималистики Пуся и сама способна стать точкой отсчёта и системой координат. Наверное, именно так и надо критику-рецензенту подходить к каждому литературному произведению.
Любезный читатель, будь ты даже семь Фраерманов во лбу, не бери пример с Юрия Куклачёва не навязывай коту своих ценностей. Угости милягу ли, стилягу ли, маргинала ли — рыбкой. Не анализируй Пусю, а угости её вкусненько. Не учи кота, а воспитывай, а воспитывая — питай. Ну, это, конечно, сентиментальное отступление критика-рецензента, библиографическая заметка для карточки не из каталога.
История Пуси — история эмиграции в её далеко не самом худшем варианте.
Пуся приезжает в Эстонию, а Пунапея едет в Швецию — вот он круговорот кошачьего счастья в природе. Жизнь — не борьба, а мечта о счастье — вот она идея аллегории, во всей конкретике кошачьих коллизий и обстоятельств жизни именно она представлена на страницах сказки. Вот и Лео, «анархист и мятежник наконец-то узнал, где у него находится сердце, потому что там поселилась серо-жемчужная кошка с атласным бантиком и волшебными глазами… » Вот она идея не только финала, но и всей аллегорической сказки.
Не борись за жизненное пространство, а найди уголок для любви в своём собственном сердце. С таким плакатом всё анималистическое сообщество способно выйти на мирную манифестации. Такой манифестации в книге нет. К сожалению. Картина с плакатом и манифестацией умилённому взору критика привиделась в его сентиментальных раздумьях над страницами книги. И почему автор «Моей борьбы» о Пусе сказок не читал? Эх, нет машин времени! Другой, совсем другой история человечества могла бы получиться.
КОТЫ-МИФОТВОРЦЫ
Коты в аллегорической рождественской истории о Пусе и сами горазды рассказывать сказки. И это не только их рассказы о людях — о трансвестийном празднике Кадрипяэв покровителя овец Карри, о родстве эстонцев и хантов, о древних праздниках хантов. Это и собственно кошачий миф об острове кошек, где растут сырные деревья.
Верования котов и верования людей способны пересекаться, иметь взаимную силу, как, например, миф о камне исполнения желаний Кабеликиви. Например, кошка Пунапеа взбирается в Иванов день на волшебный валун и загадывает сокровенное желание, которое сбывается: прежней хозяйке кошки Пунапеа удаётся разыскать свою любимицу усилиями нанятых ею сыщиков.
Правдивые кошачьи истории в книге пользуются меньшим доверием.
Так, рассказы Пуси о Сибири и воспринимаются местными кошками как байки. Не без иронии и самим повествователем подаётся автобиография чванливого диванного персиянина.
Появление же в конце повествования его родовитого предка, подтверждающее достоверность происхождения, изображено в откровенно гротесковых красках. Реальность в кошачьем мире отступает далеко на задние планы, теряется в тумане. Мифы, сама сказка о Пульхерии, кошке Пуси, и есть реальность, предлагаемая читателю.
Логика соотношения мифа и действительности в аллегории признаёт истинностным значением значение мифа, ведь именно миф в своей абстракции и передаётся через конкретику повествования. Значение же действительности как формы знака признаётся ложным. Как поясняет в специальной преамбуле автор, все персонажи — вымышлены, а любые совпадения случайны. Кошачьи лорды, головокружительные карьеры благородных котов, бельгийские кошачьи дипломаты, шведские сыщики, сбивающиеся с ног в поисках любимицы обычной старушки — всё есть правда в её абсолюте. И праздник кошек, мечты которых сбываются, заставляет верить, что экономический кризис преодолён и скудеющие помойки в прошлом, что не живодёрня приезжает на весенние дачи за безнадзорными зверюшками, а шикарный белый лимузин везёт их в сказочно прекрасную Швецию в пансион для кошек.
Крутые виражи истории и откровенные миражи этой истории часто взаимосвязаны, логика же здесь подчас парадоксальна и непредсказуема.
И в той версии, которая нам предлагается историей Пуси, надо понимать, что автор подаёт читателю не роскошный лимузин и даже не мотоцикл эскорта, а приятную ласковую музыку.
А уж слушать приятную музыку через наушники, оседлав с рёвом и грохотом несущийся по бездорожью мотоцикл, или из динамиков плавно скользящего по автостраде уютного и комфортабельного авто — это проблема выбора самого читателя. Книга — это книга, а не билет в Швецию, где добрые старушки держат пансионы для умных кошек, ну, разве что премии не раздаю за успехи в мифотворчестве…
ШУРЫ-МУРЫ, МУР-АМУР И ПУСЯ
Мартовские серенады не для этой истории. Карамельные сладости тоже не по этому адресу. Здесь чувства глубоки, серьёзны и вполне реалистичны, а преобладает мелодраматическое начало. Красотка Барби вздыхает по диванному лорду, но он так изыскан, а рядом с ним Пуся… Впрочем, чванливого перса кошки не интересуют. Увы, люди вмешиваются в природу своих четверолапых друзей и тем самым лишают их многих радостей жизни.
В книге Дины Гавриловой отвага и занятия восточными единоборствами возвращают гордецу его достоинство в схватках. От достоинства, впрочем, остаётся только имя, крепкое словцо.
От красоты Барби тоже остаётся лишь слово, имя, ведь героиня этой слегка намеченной любовной линии пережила тяжёлую зиму, исхудала. Шерсть висит на Барби клочьями, на что стала похожа её белая шубка! Обстоятельства нежных чувств Барби выписаны автором на грани между жгучей жалостью, иронией и сарказмом… Однако чувства ли предмет иронии, сарказма? Нет, обстоятельства, изъяны условий жизни, а не характеров персонажей, а предмет жалости живое существо.
Пуся же, хоть и нравится Лео, но сама нежные чувства питает к мужу Лизы Пеэтеру. Лиза неожиданно для себя привязывается к Пусе и берёт её в Эстонию, где уже давно в её доме живёт пушистый и родовитый персиянин, но он играет роль в семейной жизни Симсонов лишь таблетки от плохого настроения, которая предназначена Пеэтеру. Чувственные материи, как может увидеть любезный читатель, тонкие. Всё, как бы сказал один из героев Фёдора Михайловича Достоевского, на самой тонкой ноге.
Но и Фёдор Михайлович бы до таких тонкостей не додумался в чувствительности. Прошли времена, когда сюжеты романов черпали из криминальной хроники. Сейчас о жизни котов небезынтересные газеты издаются. Это вам не Фёдора Михайловича Достоевского топором махать в передней, прибивая старушек-процентщиц, с крысами сравниваемых. Здесь достаточно хвост распушить. Ведь не зря один из героев Тургенева Ивана Сергеевича сетовал, что хвостом куцым не вышел.
Пуся по обстоятельствам своей природы естественной, конечно, прекрасная дама, хоть и котят в тяжких муках принесла, увы, так и не воспитав, даже не облизав матерински ни одного. Но вот в отношении к Пеэтеру она добивается успеха как рыцарь. И рыцарь классический! Побеждает, правда, Пуся не других рыцарей, а дракона! В роли грозного дракона выступает ящерица.
Если персидский кот играет роль таблетки для Пеэтера от плохого настроения, то и ящерица для него вполне за дракона сойдёт. Такова логика маленького семейного любовного театра игр не в кошки-мышки, а в рыцаря и прекрасную даму. А что еще делать бедной Лизе на берегах Балтии? Опять, скажете, любезные мои читатели, ирония на грани с сарказмом, а где же обещанная сентиментальность?
В Пусе, любезный читатель, всё в ней. Ну, не Пеэтера же громоздить на коня, рядить в железо, а то скажете, что и на площадь вести, а то и на мост.
Есть пока кошки в сельских глубинах нашего континента, из коих глубин Лиза Пусю в Европу вывезла. Кошка Пуся и за рыцаря железного на коне сойдёт. А мы умиляться будем. Не будь жесток, любезный читатель, не жди от всякой Лизы утопления в озере. Сентиментализм не в самоубиении Лиз, а в чувствительности. Топить никого для сентиментальности нужды нет. Нет нужды и с драконом биться. Чувствительность надобно развивать.
КОМУ И БОЛЬНО, И СМЕШНО?
Кому же, как не шалуну пушкинскому, который Жучку в салазки посадил, а себя в коня преобразил, да пальчик заморозил. У Некрасова таких жанровых картинок не сыщешь. Здесь смесь иронии с жалостью, а вот у Николая Алексеевича то бичевания крестьянки на площади, то крестьянин в мороз замерзает, то мужики мёртвые по обе стороны железной дороги встают. Всё тоска и скорбь вековечная по тяготам крестьянской жизни. Соединение комического и чувствительного начал в лёгких оптимистических жанровых картинках — вот исток российской сентиментальной анималистики.
К концу пушкинской пятой главы бессмертного романа уже, правда, не Жучка в салазках, а труп хладный поэта, чьи кудри чёрные до плеч волновали милых дам, прекрасных дам. Но это реализм в коллизиях романтизма дуэльных даёт такое развитие, а мы остановимся на сентиментальности, да и зачем схватки, дуэли, турниры.
И трупы не нужны для чувствительности. Анималистические рисунки Л. Гамбургера и Е. Чарушина умиляют нас своим созерцанием сами по себе безо всяких трупов. А Пушкин, он ведь мог и не знать, чем завершиться глава, так оптимистично начатая картинкой с Жучкой в салазках, мальчиком с замороженным пальчиком и грозящей в окошко этому мальчику мамой.
У Дины Гавриловой кошачьи битвы сменяются финальной перспективой любви и счастья в далёкой Швеции и в родных палестинах. Сказка для взрослых может быть прочитана на дачных каникулах и детьми старших классов, которые Некрасова и Пушкина прочитали со своей школьной учительницей в классе. Некоторая вольность лексики в кошачьих диалогах вряд ли смутит современное юношество. Книжка даёт пример не пунша, который лицеисты распивали тайком от педагогов, а шипучего лимонада.
Ироническое и сентиментальное соединены в кошачьей истории не как алкоголь и фрукты в крюшоне, а как газ и сироп в лимонаде.
НЕЛИРИЧЕСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ
Юмористический флёр был присущ и Эрнесто Сетону-Томпсону, юмор — отличительная черта художественного дарования многих анималистов, но у российской словесности сильны и другие традиции в отношении к природе — есть и давняя высокая, эпико-героическая, есть и сентиментально-лирическая, есть и романтическая традиция. С домашними питомцами, начиная от Ивана Андреевича Крылова, сильна, однако, не юмористическая, а сатирическая традиция, а Тургенев даже поднимает эту традицию до обличения в душевной скудости, уродстве душ того изуверства, до которого в отношении к животным способно довести правящий класс крепостничество. Очень неоднозначны судьбы кошачьей анималистики. Ведь ещё у просветителя и романтика Антония Погорельского в его знаменитой «Лафертовской маковнице» кот — образ не высокой романтики, а маргиналий мещанской жизни. Николай Семёнович Лесков в «Леди Макбет Мценского уезда» и вовсе кота криминализует, делает его образом греховных искушений мещанского быта. Нужно заметить, что у Маяковского канареечный быт — это не далеко не кошачий мир, ассоциирующийся у поэта, вовсе не с женскими уютами. До Маяковского еще Всеволод Михайлович Гаршин отводит загадочное и неоднозначное место в своих сюжетах из жизни художников маэстро, пишущему исключительно кошек. От Лесковско-Гаршинской традиции и кот Бегемот Булгакова Михаила Афанасьевича идёт по московским улицам.
Дина Гаврилова пишет и публикуется на русском языке преимущественно в Эстонии, в Эстонии и формируется как писательница. В эстонской литературы современной горести кошачьей жизни, достоверно изображённые Диной Гавриловой, можно воспринимать как часть континуума литературы готического ужаса. Голод, холод и нищета, ободранная шерсть, скитания несчастной шайки бездомных, соседствуют с издевательствами над кошачьей природой, когда кого лишают даже признаков счастливой принадлежности к сильной части мира сего, а кого заливают сладким питьём, доводя до ожирения. Конечно, есть и шестикратный чемпион, достойный папаша горделивого персиянина, прародитель множества благородных потомков. Но много ли таких счастливцев, как этот чемпион-аристократ!
В Эстонии, да и за её пределами, читая сентиментальную анималистику Дины Гавриловой, невольно, но закономерно соотносишь её кошачьих персонажей с героями короля прибалтийской готики Мехиса Хейнсаара, который благодаря переводам Веры Прохоровой известен и российским читателям. Мехис Хейнсаар — постоянный автор другого эстонского журнала, структуралистского и связанного с вольнолюбивой традицией русской периодики «Вышгорода». Даже «неймы», как сказал бы современный лингвист, персонажей перекликаются: бунтаря и анархиста у Дины Гавриловой, преуспевающего художника у Мехиса Хейнсаара зовут одним именем Лео. Лауреат многих премий, глубокий, интересный автор Мехис Хейнсаар достоин отдельного разговора (Дмитрий Пэн «Щедрый дар»: о новеллах Мехиса Хейсаара [«Вышгород», 2013, № 4–5, 2014, № 5] «Вышгород», 2015, № 6, c. 164–175). Отдельного разговора заслуживают и сопоставительные связи в современной литературе Хейнсаара, его влияния. Ограничимся здесь лишь отдельным наблюдением. Художник Лео попадает в портняжную живодёрню, где ему шью костюм из содранных заживо с неизвестных ему несчастных шкур. Случайные собутыльники в пивнушке, живодёрня — это чисто кошачьи эпизоды. Читая историю Пуси, в которую влюбляется чёрный кот в белых носочках, особенно эпизод, когда он, принаряжаясь к празднику, облачается во фрак, невольно вспоминаешь новеллу «Костюм» Мехиса Хейнсаара.
Смешное и ужасное — взаимосвязанные эстетические категории, ведь ужасающе, но тщетно, и есть — смешное. И писательница смеётся там, где можно и ужаснуться, но это искус композиции, плод игры сфер сознания и точек зрения. В том и состоит ценность искусства, что ему доступно не только право на самые разные шаги в сторону от ужасного, да и не только на шаги, не только право, естественно в мире подвластного писателю вымысла.
История Пуси была прочитана сразу после юбилея двух журналов — 25-летия «Вышгорода» и 40-летия «Таллинна». У «Вышгорода» возникли трудности с финансированием праздничного номера, но юбилей никто не отменял, ведь только в фантастике можно повернуть вспять время. Читая историю про Пусю, опубликованную в 2012-м году журналом «Таллинн», естественно было заглянуть и в журнал «Вышгород». Всё-таки статус российской словесности как мировой, европейской литературы обязывает читать и воспринимать её и в контексте соответствующем. Прав, конечно, Козьма Прутков: «Нельзя объять необъятное!» Но и необъятное соизмеримо, и уж никак нельзя удержаться, отметив сходство и разность между одним персонажем и другим… Но не будем отвлекаться от основного предмета нашего разговора, любезный читатель.
УЛЫБКА В ДОРОГУ
Дина Гаврилова — псевдоним, но он не придуман специально для кошачьей истории. Под этим именем Надежда Григоренко, автор книжки о жизни Пуси в Эстонии, издала немало своих произведений и на другие темы, кроме кошачьих.
В 2005 году иронические рассказы Дины Гавриловой «Школьные истории из прошлого века» принесли ей поощрительный приз в конкурсе литературных дебютов Эстонии. Спустя 10 лет в родной Башкирии почётное звание — Лауреата премии им. Р. З. Залманова «Лучший автор юмористических рассказов, фельетонов и других сатирических жанров 2015 года». К этой счастливой дате своего признания на Родине Дина Гаврилова успевает издать сборник юмористических рассказов «В бане с нечистым» (СПб., 2012) и в переводе на эстонский язык «Путешествие Пуси Югорской из Сибири в Мууга» (Таллинн, 2014). Также изданы психологическая драма «Поленька, или Христова невеста» (СПб., 2012) и семейная сага «Цвета холодных лет» (СПб., 2015). Всего за десять лет от дебюта! Много, интенсивно трудится автор «Пуси»…
Псевдоним словно создан для сентиментально-иронической прозы о животных. И можно надеяться, что успех рождественской истории об изящной, смелой и хитроумной британке из Сибири, а две книги после журнальной публикации — это успех, обретёт продолжение. Интерес Дины Гавриловой к «серьёзным» жанрам прозы не оставит в стороне от её литературного пути и братьев наших меньших.
Возьмёт с собой писательница в своё литературное будущее и Пусю с её усатыми и хвостатыми компаньонами по житью-бытью в Эстонии, стране янтаря, через которую от времён Василия Андреевича Жуковского и Николая Михайловича Языкова пролегают пути-дороги российской словесности. Не затеряется здесь и Пуся, и её компания, а литературная Фортуна, думается, не раз благосклонно улыбнётся и автору, и персонажам.
Опубликовано в Бельские просторы №6, 2019
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!