Дмитрий Канаев. ХУАН ХИМЕНЕС. ПУТЬ ПОЭТА, В КОНЦЕ КОТОРОГО БОГ

Нобелевский лауреат Хуан Рамон Хименес (1881–1958) известен русскоязычному читателю как эссеист, как автор лирической повести «Платеро и я», как автор афоризмов, но прежде всего как поэт, в чём-то созвучный поэтической культуре русского Серебряного века. Однако немногим известно, сколь объёмно его поэтическое наследие, которое продолжает исследоваться и издаваться. Так, если составленная самим поэтом Третья поэтическая антология представляет собой один том в 1115 страниц (1957 год), то четырёхтомное мадридское издание поэзии Хименеса 2005 года содержит 5820 страниц. Неудивительно, что в настоящее время многие исследователи поэзии Хименеса концентрируются и специализируются на отдельных этапах его творчества и выделяют именно то в его колоссальном наследии, что им наиболее близко и понятно. При этом русские переводы Хименеса не слишком глубоко касаются того аспекта его поэтического творчества, который условно можно назвать духовным или религиозным поиском и который, с нашей точки зрения, являлся основополагающим для его зрелого этапа. В русскоязычной литературе, как правило, упоминаются все этапы творчества Хименеса: так называемый «чувственный», иногда подразделяемый на два периода, романтический и модернистский (1898 – 1916); интеллектуальный, или «очищение формы» (1916 – 1936); самодостаточный, или «подлинный» (1937 – 1958).
В большинстве случаев стихи, относящиеся ко второму и третьему этапам, форма и лексика которых чаще всего достаточно просты, переведены на русский язык с явным лексическим и формалистическим усложнением, словно бы продолжая по инерции принципы перевода, отражающие первый период творчества. Мои переводы имеют как бы противоположную направленность. Допуская, что в зрелом этапе творчества каждого большого поэта может суммироваться всё то, что накапливалось и открывалось в течение всех лет творческой жизни, я решил добавить к своим переводам поздних и зрелых стихотворений Хименеса некоторые из более ранних стихотворений, которые, с моей точки зрения, демонстрируют путь автора к его более зрелым произведениям.
За годы своего первого творческого периода Хименес сделался влиятельнейшим поэтом-модернистом Испании. За время своего второго творческого периода Хименес стал пионером верлибра в испанской поэзии и открыл и разработал тему моря как универсального трансцендентного мотива. В своём третьем периоде он предстаёт уникальным самоуглублённым поэтом-мистиком, открывателем собственной поэтической версии имманентного божества и особенной, глубинной личностной поэтической связи с этим открытием. И если первые два периода оказали явное влияние на многих испанских поэтов-современников автора, то последний оказался настолько интимным, глубоким и уникальным, что едва ли способен породить подражания или повторения.
Во многих источниках о Хименесе на русском языке упоминается, что для его мировоззрения характерны некоторые языческие и пантеистические представления. С моей точки зрения, есть более значимая принципиальная характеристика, упоминаний о которой я не встретил в русских исследованиях, –платонизм. Уже в ряде своих ранних произведений и в огромном количестве произведений второго этапа творчества (т. наз. «очищения формы») Хуан Рамон Хименес постоянно прибегает к описанию «параллельного мира», стоящего за формами внешних явлений. Это характерная черта платонической философской традиции, выраженной известной аллегорией Пещеры в седьмой книге диалога «Государство». А в платоновском «Федоне» чувственный мир определяется как «тюрьма души». Можно говорить, что Хименес в русле платонической традиции рассматривает видимые предметы и явления как отблески и тени подлинной реальности, чей смысл находится за пределами опыта здешнего наблюдения. Подлинный смысл каждой вещи будет подразумеваться не в ней самой, не в её видимой форме, а в её соотношении со своим внутренним смыслом, подлежащим раскрытию внутри этих пространств. И интересно здесь то, что подобная интерпретация платонизма с давних времен порождает очень красивую многоуровневую поэзию: Руми, Джон Донн, Эмили Дикинсон и, конечно же, Хуан Рамон Хименес. Так, у него море оказывается универсальным образом безграничности человеческих содержаний, осознаваемых и неосознаваемых внутренних процессов. Птица становится нездешним жителем, сообщающим ностальгию о подлинной, вечной реальности. Параллельно с видимым небом и видимыми звёздами внутри человека существуют «звезды внутреннего небосклона». Наряду с внешним «я» человека существует его подлинное «я». Параллельно внешнему времени – время внутреннее. В этом главный фокус внимания зрелого поэта. Вероятно, ко всем стихам Хименеса позднее 1916 года стоит применять возможность данной интерпретации, понимая, что сам поэт уделяет огромное значение соотношениям сущности и названия, формы и содержания. Прочтение стихов Хименеса с данной поправкой обещает доступный контакт с его ёмкой платонической поэзией, кажется, ещё не представленной в этом своём качестве русскоязычному читателю. Более того, многие тексты Хименеса дают возможность достаточно лёгкого прикосновения к платонической традиции благодаря своей простой и доступной поэтической форме.
И именно в русле платонизма разворачивается и осуществляется поэтом поиск собственного бога. В текстах Хименеса слово «бог» пишется как с большой, так и с маленькой буквы. Первый вариант относится по преимуществу к раннему периоду творчества. При переводе стихов я оставлял написание таким, как оно даётся в текстах Третьей поэтической антологии. Поэт пишет, что считает своим предназначением встретить бога, «возможного для поэзии». «И, таким образом, я подумал, что путь в направлении бога был то же, что и любой путь, связанный с призванием, в данном случае мой путь создателя стихотворений; что всё моё продвижение в поэзии было продвижением в направлении бога, поскольку я создавал мир, в конце которого бог… Сейчас я полагаю, что я не напрасно трудился в боге, поскольку я трудился в боге в той мере, в какой я трудился в поэзии».
При этом поэтический путь, ведущий к «богу личной поэзии», нельзя назвать чисто индивидуалистическим. Хименес обучался в иезуитском колледже, читал и переводил английскую и индийскую литературу, был хорошо знаком с японской поэзией. За личным поэтическим поиском бога Хименесом стоит глубокое знание многих религиозных систем и текстов, а также многолетнее посещение традиционных католических богослужений дореформенного образца. Такой опыт едва ли доступен даже современному исследователю традиционных культур и религий, не говоря уже о русских поэтах-переводчиках, рождённых и воспитанных в Советском Союзе. Это объясняет, почему то, что у Хименеса подчинено особой внутренней дисциплине, связанной с его системными знаниями и опытом, подчас интерпретируется вне контакта с этой системой. И это касается большинства поэтических произведений Хименеса второго и третьего этапов творчества.
Хименес пишет: «К концу моего первого этапа <…> бог предстаёт для меня во взаимном чувственном самораскрытии, в конце второго <…> бог проходит как интеллектуальный феномен, с подтекстом взаимного завоевания, ныне, когда я вступаю в предпоследнюю стадию предназначенного мне третьего этапа, подразумевающего оба других, бог для меня суммируется как открытие, как реальность поистине самодостаточной подлинности».
Во второй главе своей книги «Плотин, или Простота взгляда» Пьер Адо также указывает на три уровня нашего «я», которые можно так же точно обозначить как «чувственный», «интеллектуальный» и «подлинный»: «Так душевный опыт Плотина открывает нам отдельные уровни нашей духовной жизни. Мы, поглощённые тревогами и заботами повседневной жизни, можем уйти в себя, обратить взгляд к высшему миру, осознать себя. Тогда мы увидим, что подчас способны подняться до более совершенного внутреннего единства, где обретём наше истинное “я”, живое и реальное в Божественной мысли. Выйдя на этот уровень, мы достигнем, быть может, состояния несказанного единства, в котором таинственно сольёмся с абсолютной простотой – источником всякой жизни, каждой мысли и любого сознания».
Это состояние переживается исключительно в настоящем, оно не подлежит фиксации в сознании, оперирующем с помощью конструктов воспоминания. Но это явление нашло своё выражение в поэзии Хименеса, став его главной темой и реализовавшись как его поэтическое призвание.
Настоящей подборкой я ставлю цель продемонстрировать некоторые проявления линии духовного поиска поэта. Я намереваюсь познакомить читателей с теми произведениями, которые позволяют в какой-то мере получить представление о трактовке поэзии Хименеса как духовного пути поэта-платоника, как познания поэтом через поэзию себя, мира и бога. Эту трактовку автор многократно формулировал и уточнял, в частности, переписывая и редактируя свои произведения для Третьей поэтической антологии.
Те из текстов, что были взяты из Третьей поэтической антологии, имеют указания порядкового номера произведения. Стихотворения под номерами 123 и 295 представляют собой мои эксперименты по передаче ритмической и звуковой окраски испанского стиха.

35

Я ли это, ходящий
в темноте по дому, или это
тот бродяга,
что по саду ходил
на закате?
Оглядываюсь, и замечаю,
что всё по-прежнему,
и что всё иначе….
Разве было открытым моё окно?
Разве я спать не ложился?
разве сад не был зелёным при луне,
а синее небо — прозрачным?
Но здесь: тучи, ветер,
и сад совершенно тёмен.
Кажется, я был брюнетом
в сером костюме.
Теперь же я сед,
теперь я полностью в чёрном.
Разве это моя походка?
Разве так же звучит мой голос,
как тот, что звучал во мне прежде?
И я ли это хожу, или это
тот бродяга, что по саду ходил
на закате?
Оглядываюсь, и замечаю
что здесь тучи, ветер,
а сад совершенно тёмен.

Я брожу… Я спать не ложился.
Я седой… Всё по-прежнему,
и всё совершенно иначе.

50

Ночью сошлись все дороги,
что вечером были зримы
в единственную дорогу
к любви, что неуловима.

К любви, что неуловима
в искрящейся горной дали,
в неслышной музыке бриза,
в легком цветов дыхании.

123. Последнее путешествие

…И я уйду. И только птицы останутся петь;
останется сад, с тем же зелёным деревом,
и тот же колодец белый.

Каждый вечер вверху будет тихое синее небо;
и, как и сегодня, будут гудеть
колокола вечерним напевом.

Умрут те, кто был рад меня встретить,
каждый год будет обновляться деревня;
и где-то, там, где цветы, в белом углу,
мой дух будет скитаться без тела…

И я уйду; и останусь один, навсегда потеряв дом, дерево
зелёное, колодец белый,
тихое синее небо
…И только птицы останутся петь.

215

Художник, меня поместивший
в пейзаж иллюзорного мира
там вывел меня как живого.
О, как бы хотелось, чтоб снова
меня он переписал,
но так, чтобы сходство исчезло!

238

Приди на помощь, надежда,
чтоб, трезво и отстранённо,
смог созерцать я звезды
внутреннего небосклона!

Веди меня твёрдо, одною
рукой меня направляя,
надёжно прикрыв другою
помехи внешнего взгляда.

Мы встретим в этих глубинах
ясной душевной сини
сердца полные луны,
истинных чувств причины!

Не дай мне, надежда, сникнуть
в пустынных провалах тела,
веди меня дальше, глубже
вовнутрь, не зная предела!

295

Я не знаю, как перебраться
с обрыва сегодня
на неведомый берег завтра.

Поток смывает
тело заката
в черную безнадёжность моря.

Гляжу на восток, на запад,
гляжу на юг и на север…
Вся несметная роскошь
вечернего золота неба
раскалывается и ускользает,
сделавшись блёклой и фальшивой.

…И потому не знаю,
как перебраться
с обрыва сегодня
на неведомый берег завтра.

331

Порой мне кажется, что это сердце —
под пеною бушующее море;
порой мне кажется, что это море —
под пеною бушующее сердце.
Одно другое мигом поглощает,
и то, и это цельно и бездонно,
и то, и это вечно и едино.
Порою море затопляет сердце
до самой дальней кромки горизонта.
Порою сердце затопляет море
до самой дальней зримой кромки неба.

380

Я — не я.
Я — другой,
что идёт со мной рядом,
и его я не вижу.
Кого иногда вспоминаю,
а потом вновь забываю.
Тот, кто молчит, трезвый,
когда я болтаю.
Тот, кто прощает, добрый,
когда ненавижу.
Тот, кто проникает,
куда мне не дано.
Тот, кто устоит,
когда я сгину.

399

Что за страшное раздвоение
по жизни ношу с собою:
трудность быть собою во всём;
трудность быть всем во всём,
оставаясь собою.

428

Бабочка света,
красота покидает розу,
лишь только к ней приникаю.

Бегу за ней безоглядно,
отчасти её настигаю,

но только ловит рука
форму её побега.

590. Образец

Научи бога быть собой.
Со всеми, со всем, будь одинок,
насколько возможно.

(И, если последуешь своей воле,
то однажды сможешь воцариться
один, в центре собственной вселенной).

Один, сам с собой, грандиознее
и единей, чем прежний бог
твоей детской веры.

623. Птицы из знаемого предела

Всю ночь
птицы мне пели
про краски и цвета.

(Не про краски и цвета
своих утренних перьев,
на которых искрится заря.

Не про краски и цвета
своих вечерних крыльев
на которых заката игра.

Не про краски и цвета
клювов в свете полдневном
что ночь угашает
как ночь угашает
все привычные краски
всякого цветка и листа.)

Птицы пели про другие
краски и цвета,
про краски и цвета
первозданного рая,
куда человеку нельзя,
первозданного рая,
доступного совершенно
для всякой птицы
и всякого цветка.

Птицы пели про краски и цвета
рая неизменного,
людьми видимого
только в снах.

Всю ночь
птицы мне пели
про краски и цвета.

Про краски и цвета
иного предела
что только ночь раскрывает сполна.

Вот почему мне известно,
откуда птицы прилетели,
чтоб петь мне про краски и цвета.

Вот почему мне известно,
какие волны и какие ветра
эти птицы преодолели,
чтоб петь мне
про единственно неизменные
мои краски и цвета.

681. Плод моего цветка

Это сознание, объявшее всё, что есть во мне живого,
как ореол, как дыхание, как условие мне быть самим собою,
вдруг вошло внутрь меня.

Ореол оказался внутри,
моё тело стало видимым центром
меня самого, и стал я видим,
и сделался зрелым телом ореола,
то же, что плод, побыв собственным цветком,
в моём цветке наконец сделался плодом.

И вот я плод своего цветка, для тебя,
бог желающий и желаемый,
всегда полный зелени, цветущий, плодоносящий,
золотистый и снежный, и вновь зелёный
(в едином миге во все времена года)
без иного времени и пространства
кроме моего тела,
пульсируя в голове,
охватив всю мою душу и тело
(вечно с зародышем
более древнего сердца).

Боже, теперь я оболочка моего центра,
внутри тебя!

682. Абсолютное сознание

Ты ведёшь меня, абсолютное сознание, бог желаемый,
по всему этому миру.
В этом третьем море
я почти слышу твой голос; твой голос из ветра,
всецело заполняющий движение:
всевозможных оттенков цвета, света,
вечных и принадлежащих морю.

Твой голос белого огня
в абсолютном царстве воды, корабля, неба,
голос, мягко обозначающий маршруты
своим светом прорезывающий верный путь
моему тёмному телу
светящимся алмазом у него внутри.

Настоящее
Сзади за мной идёт
бесконечный ряд
моих прошлых «я»!
Впереди открывается
ряд всех моих «я»,
которыми надо будет стать мне!
И как же мало во мне,
нет почти ничего
от меня сейчас,
ведь я ещё
почти такой как вчера,
почти уже ставший таким,
каким мне надо быть завтра!

Идеальное море

Мы оба плывём
в нашей жизни общей
по глади мягкой,
по глади жёсткой.

Ты — в своём и моём потоке;
я — в моем и твоем.

Твоих чувств волна тебя настигает
моих дум волна меня потопляет;
твоих чувств волна меня вызволяет,
моих дум волна спасает тебя.

Новое море (I)

Дабы позабыть, зачем я здесь,
для чего я рождён, зачем рождены здесь все мы,
я неотрывно гляжу в пучину
твоих неисчерпаемых сумасшествий.
Твое смятение одаряет покоем.
Только ты в целом свете, о море,
настолько самодостаточно и едино,
что питаешь холодную безучастность
к своим же вздохам, волнам,
к высокомерной игре солнечных бликов.
В те тихие дни, когда лёгкий ветер
обманывается, будто ты целиком в его власти,
будто в молчании ты покорно,
ты остаёшься чуждым его покою,
ты грезишь неукротимой свободой,
неслышно ревущей в твоих глубинах.

Пространство (отрывок из первой части поэмы)

Сущность богов не отличается от моей.
Подобно им, я вмещаю
всё жившее и живое,
и всё имеющее жить. Я не просто настоящее,
но ещё и поток, бегущий к концу от начала.
И всё, что вижу по сторонам:
розы, обломки крыльев, свет и тени,
принадлежит только мне,
это моя память, мои стремления, мои ожидания и мое забвение.
И кто может знать больше меня, и кто может
мне указать,
что есть моя жизнь, что — моя смерть, и чем они не были и не будут?
Если некто это знает,
я знаю лучше него, а если не знает,
я не знаю это ещё сильнее.
Противостояние между этим знанием и незнанием
и есть моя жизнь, его жизнь, сама жизнь. Ветры проносятся
как птицы, птицы как растения,
растения солнца и луны, луно-солнца,
как я, как тела, как души,
как тела смертные и воскресшие,
как боги. И я — божество
без скипетра, без какого-либо производного
от человеческой науки;
с одним лишь производным от живого,
во всем изменчивого; да, из огня
и света, света… К чему мы пьём и едим
нечто, помимо огня и света? Ведь, в сущности,
я рождён солнцем и из солнца пришёл в здешнюю тень.
Исполнен ли я солнца, просвещаю ли его светом? И моё беспокойство —
лунная ностальгия: будучи прежде солнцем, теперь
лишь источать его отблеск.
Проносится радуга,
подобно мне напевая. Прощай, радуга, прощай,
мы встретимся снова, ибо любовь
едина и обновляется каждодневно.
И эта любовь ко всему, что же это такое? Зачем она проявилась
на солнце, с солнцем, из меня же для меня?
Море было спокойно, спокойным виделось небо,
их пронизывал луч, золотой и серебристый
света божественного и земного
в реальности двойственности и единства.
Остров маячил между тем и этим
между ними двумя, и вместе нигде, и искристая капля
возвышенной радуги на нем светилась.
Там меня ждет сообщение,
недоступное ниоткуда боле.
К этому острову, этой радуге, этой песне
я устремлюсь этой ночью, о волшебная моя надежда!

Опубликовано в Prosōdia №13, 2020

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Канаев Дмитрий

Переводчик с испанского. Родился в 1973 году в Москве. Окончил Российский университет дружбы народов, кандидат философских наук. В 2019 году издательство «Традиция» выпустило книгу «Голоса» аргентинского поэта Антонио Поркиа в переводе Дмитрия Канаева. Ранее (№11) журнал Prosodia публиковал переводы Канаева из Роберто Хуарроса.

Регистрация
Сбросить пароль