Дмитрий Денисов. ЗЕМЛЯКИ, ПОТОМУ ЧТО ЖИЛИ И ЖИВЁМ НА ОДНОЙ ЗЕМЛЕ

Не претендуя на оригинальность, замечу, что наши представления о чем-то большом, выдающемся, а тем более великом всегда глубоко личные. В этом есть некое противоречие. Но это на самом деле так. И даже понятно почему. Кому же под силу вместить нечто исключительное, огромное – в целом, во всем его многообразии?.. К примеру, даже у Марины Цветаевой был только ее, свой Пушкин – «Мой Пушкин»). Так и у всех нас: «свои» города, «свои» писатели и «свои» художники… И вот я, не без стойкого смущения, рискнул поделиться мыслями о городе, который, наверно, не променял бы ни на какой другой. О моем городе. Об Уфе. Городе, в который, во всяком случае, обязательно возвращаюсь с огромной радостью, где бы ни приходилось порой бывать…
А начало этих заметок, пожалуй, придется отнести лет на сорок пять назад, когда по счастливой почти случайности оказался в гостях у внучки великого русского художника, академика живописи М. В. Нестерова – Ирины Викторовны Нестеровой-Шретер. В этом доме радушно принимались многие из тех, кто искренно интересовался судьбой и духовным наследием Михаила Васильевича. Я же был тогда совсем несмышленышем и сохранил в памяти от этой встречи только непередаваемую атмосферу исключительного внимания, уюта и того, что весьма приблизительно определяется словом «интеллигентность»: глубочайшая простота и высочайшая культура, которые чисто внешне проявляются (всего-то-навсего!..) в необыкновенной духовной умиротворенности и искренней доброжелательности, почти физически ощущаемые сторонним наблюдателем. Много говорилось, конечно же, о самом Михаиле Васильевиче, и так проникновенно, что даже репродукции его картин казались нам подлинниками, и… об Уфе, о том, как всегда помнил и любил свой родной город великий живописец.
И вот с тех самых пор личность нашего великого земляка перестала быть для меня только исторической, чисто хрестоматийной. Она обрела пусть весьма приблизительные, но в то же время и самые что ни на есть животрепещущие черты. Конечно, этим было просто невозможно не дорожить.
А несколько лет спустя, когда в серии «Золотые родники» была издана книга «М. В. Нестеров. Давние дни. Воспоминания. Очерки. Письма» (Башкирское книжное издательство, 1986), прочел ее на одном дыхании и с несказанным удивлением заметил, что, оказывается, заранее предчувствовал, почти знал: так, именно так все и должно было, наверно, быть… Именно так художник невыразимой лиричности должен был относиться к своей малой родине, так прирасти к ней корнями, так черпать у нее силы – и духовные, и физические… А может, грешу, может, и не предчувствовал ничего, а почувствовал тогда, у Нестеровых, а еще вернее – услышал, считай, из первых уст и чисто подсознательно сохранил все это где-то глубоко, а вот теперь вспомнил… И только потом, на каком-то этапе, признаюсь, весьма нецеленаправленных поисков, пройдя Третьяковку и Русский музей, многое увидев не только в репродукциях, понял, к каким сокровищам мы прикасаемся, когда в радости ли, в горе ли, в печали или просто в задумчивости всматриваемся в такие до боли родные забельские дали или проходим по старым уфимским улицам и улочкам. Сокровищам, открытым для нас гениальным живописцем в данной, для кого-то, может быть, просто географической точке с названием Уфа.
А между тем, ни тогда, ни теперь, кажется, М. В. Нестеров не пользовался особой популярностью у широкой публики. Иногда – совсем не по её вине. Специалисты знали о нём: глубоко религиозный человек, глубоко религиозный художник. А как художник советский, он был, скажем мягко, далеко не самым ангажированным… Так что и внимание официальной пропаганды было к нему соответствующим. А что же теперь?..
«М. В. Нестеров. «Пустынник». Первый вариант» – медная табличка, укрепленная на музейном багете. Почему мы всматриваемся в каждую черточку, составляющую неотъемлемую часть образа дряхлого старичка-«одуванчика», вышедшего из кельи своей пустыньки на короткую прогулку по Земле? И почему нас так волнует сознание того, что Нестеров, пусть только для нас, – не гражданин мира, а уфимец? Вот что писал сам Михаил Васильевич по этому поводу в своих воспоминаниях: «До осени оставалось недолго. Думалось, напишу этюды пейзажа к своему “Пустыннику” – и в Уфу. Там, у себя дома, буду его писать… Я уехал в Уфу с этюдами, холстом и там скоро начал писать картину. Написал – не понравился пейзаж: не такой был холст. Послал в Москву за новым. Повторил картину быстро (она в моем представлении жила, как живая). Мой старичок открыл мне какие-то тайны своего жития. Он со мной вел беседы, открывал мне таинственный мир пустынножительства, где он, счастливый и довольный, восхищал меня своею простотой, своей угодностью Богу…»
И вот удача: «Пустынник» приобретен П. М. Третьяковым в свою галерею. То-то был, наверно, рад, доволен и горд отец Михаила Васильевича – Василий Иванович, который говаривал: «Не художник, покуда твоей картины не будет в галерее…», имея в виду галерею Третьякова. Эта покупка нестеровского полотна Третьяковым не только ввела его сына в круг избранных, но и позволила молодому художнику совершить первое заграничное путешествие: Вена, Венеция, Флоренция, Рим, Неаполь, Помпеи, Капри, Милан, Париж, Берлин, Дрезден. И что же? Нестеров возвращается в Россию и почти сразу же едет домой, в Уфу, и уже здесь по наброскам и эскизам пишет другую свою знаменитейшую работу, положившую начало целому циклу, определившему, в свою очередь, и главный лейтмотив всего творчества художника: «Видение отроку Варфоломею» (Варфоломею – будущему Сергию Радонежскому).
Всего через год картина закончена. Выходит, там, за пеленой всех потрясающе прекрасных европейских городов и столпотворением разноязыких народов, мерещился ему тихий отрок, к которому на поклон будут приходить и медведи, и князья, а за горизонтом виделись не все новые и новые ривьеры, а тихий родной пейзаж, не давало покоя ощущение родины, родины земной, от которой всего один шаг и до родины небесной… (Вот написал эту строчку и подумал: а не поэтому ли мудрые старики, чувствуя приближение смерти, стремятся в родные края?)
Но вернемся к «Варфоломею»: эта картина, несмотря на то, что вызвала ожесточенные споры критиков, была сразу же приобретена высшим арбитром русских художников Третьяковым, стала одним из прославленнейших полотен художника. Михаил Васильевич вспоминал: «Иду через ряд в зал (Третьяковской галереи. – Д. Д.) к Иванову и вижу моего «Варфоломея» висящим как раз на той самой стене Ивановской залы, как я видел его во сне тогда, когда кончал картину в Уфе»). Кстати, не могу удержаться еще от одного личного вспоминания. Проходя по стопам М. В. Нестерова, но уже в 90-е годы теперь прошлого века, через анфиладу Третьяковской галереи, я, наконец, добрался до зала, в котором представлено полотно «Явление отроку Варфоломею». Естественно, оторопел от неожиданности и сердечной радости. Придя в себя, и чтобы дать какую-то разрядку своим чувствам, обратился к смотрительнице зала: «Знаете, я сам из Уфы… У нас в художественном музее представлен один из начальных вариантов этой картины…» Это был чистой воды порыв души… И я надеялся всего лишь на равнодушный кивок головой, боясь услышать что-то вроде того: «Ходят тут всякие…» Каково же было мое удивление, когда благородное лицо старушки в ответ на мои слова просияло и она с искренним интересом поддержала разговор: «Вы из Уфы?! О, это чудесный город! Уфа спасла нашу семью, когда мы были там в эвакуации во время Великой Отечественной…» И вновь искрой просквозила эта связь – Нестеров, Уфа, судьбы России, судьбы людей…
И снова заграничное путешествие, теперь с целью изучения византийских фресок: Константинополь, Афины, Палермо, Монреаль, Чефалу, Рим, Флоренция, Равенна, Падуя, Венеция. И – Россия. И – домой, домой. Как будто и странствовал-то он по свету из края в край только для того, чтобы еще и еще раз убедиться: нет ничего прекраснее, милее и мудрее родной сторонушки. Нет и быть не может. На этот раз Нестеров пишет здесь, в родной Уфе картину «Два лада»…
И еще. Не могу отделаться от ощущения, что пейзаж к одной из сравнительно поздних и самых загадочных, на мой взгляд, картин М. В. Нестерова «Путники», на которой изображены странники (похоже, муж и жена, и встретившийся (явившийся?) им Христос), навеян видом, открывающимся нам всякий раз, когда мы смотрим на забельские дали в районе Случевской горы или с находящейся с ней рядом другой – самой высокой точки «уфимского полуострова». Робко подумать: а не привиделось ли Михаилу Васильевичу Нестерову явление Господа Нашего здесь, в наших краях, на наших уфимских взгорьях?.. Привиделось, почувствовалось, предсказалось… К ощущениям, чувствам и предчувствиям великого художника-духовидца надо бы относиться с подобающим вниманием…
Но это, конечно, в большей степени вопрос личного ощущения, а не фактов, которые очень часто, по большому счету, гораздо менее истинны…
И что же, что же такое нашептывал Михаилу Васильевичу отеческий край, тихие, все в садах улицы родного города, настолько проникновенное, что именно здесь он стал тем, кем останется для российской культуры навечно? Прислушаемся к самому Нестерову, может, и нам доведется услышать…
Но снова и снова идем мы к «Пустыннику». История его написания близка и хорошо нам известна. В этом случае и по многим другим поводам в тех же «Воспоминаниях» и личных письмах М. В. Нестеров с глубокой любовью и благодарностью вспоминал о родном городе и многих добрых уфимцах. («Хорошо помню первый день Пасхи… в воздухе тепло, благодатно… А вот и лето… В нашем саду заливаются-поют птички. Урожай ягод, малины, смородины… Как во сне чудится мне тот же дом Дворянского собрания… А как хороши были поездки с матерью за Белую… Осень… Зима… Каких саней, упряжек, рысаков и иноходцев не увидишь, бывало, в эти дни на Казанской…»
Здесь же, на одной из тихих уфимских улочек, в один прекрасный день встретил и полюбил юный Миша Нестеров с первого взгляда свою суженую. Романтическое чувство оказалось очень серьезным и глубоким: «Красота самой природы тех мест, где мы бродили рука об руку, то, что тогда говорилось, чувствовалось, оставило во мне впечатление совсем нереального, а какого-то сновидения». Пришлось пережить и немало горьких минут, дней. Смерть жены, матери, отца… «Мне нужно было сильное средство, чтобы забыться, забыть утрату Перова (замечательный живописец, наставник и друг Нестерова – Д. Д.) и все свои неудачи. Я искал это средство, как больной зверь… В это лето я много гулял один за городом вдоль Белой…» Но даже и все это не объяснит нам до конца наше трепетное волнение по поводу этой картины, тоже своего рода нашего «земляка». Тогда что же?
Картина во всех ее вариантах не религиозна по форме, но глубоко философична по сути. И, обращаясь к ней, мы размышляем-то вовсе не о Боге, как не размышляет о нем сам старец (он-то, в отличие от нас, в Нем пребывает), а размышляем о человеке, его судьбе и предназначении на земле, например, о том, что самое трудное и ответственное дело, какое только может быть тебе поручено, – быть для кого-то воспитателем. Но тут же с остротой понимаем, что во сто крат круче и труднее быть воспитателем самому себе, таким, например, каким стал для себя, для своей бессмертной души этот старец…
Оставим богословские споры искушенным мудрецам. Но одно несомненно: когда смотришь на этих согбенных старичков, пронизанных каким-то неземным светом, просто понимаешь, что глубочайший смысл любой религии (истинного культа, культуры и искусства в частности) заключается прежде всего именно в просвещении и просветлении человека.
Этому или подобному, только, разумеется, несравнимо более глубокому размышлению, как мне кажется, и посвятил себя почти целиком М. В. Нестеров так же, как и другой наш великий земляк – благословенный С. Т. Аксаков, автор «Детских годов Багрова-внука».
Кто написал о непередаваемом зарождении и росте человека в человеке, открытии им для себя Вселенной в мироздании семейной любви более глубоко, чем Сергей Тимофеевич? Никто. А если и прославлено незатейливое по звучанию имя нашего города во всех уголках планеты, так это благодаря прежде всего именно этой лучшей в мировой литературе книге о величайшем даре человеку – его счастливом детстве, его восприимчивой, стремящейся к добру и свету, незамутненной злом душе.
Нестеров и Аксаков… Удивительно, что оба эти гения человечности, столь глубоко схожие между собой по сути, родились, были напоены ветром и вскормлены хлебом общей для них и для нас малой родины. В этом совпадении, разумеется, нет никакой закономерности. Или она пока просто недоступна нашему пониманию. Недаром же Михаил Васильевич был своим человеком в Абрамцево.
Кстати, подвиг любви к своему городу, к своей земле через много лет повторил другой замечательный художник и наш незабвенный земляк Александр Эрастович Тюлькин. Благословение (человеку ли, земле ли), как известно, далеко не всегда объяснимо. Но мне показалось, что будет нелишним еще раз с благодарностью вспомнить о той деятельной любви (чего только стоит бесценный дар М. В. Нестерова городу, положивший начало художественному музею, впоследствии – его имени), которую питали к Уфе великие уфимцы. То и нам пример и урок.
Многим славна наша Уфа. Очень многим. И крупнейшими нефтеперерабатывающими комплексами, и заводами, способными выпускать технику мирового класса, например, лучшие в мире авиационные моторы… И все это – Уфа, и все это – уфимцы. Нельзя не обратить восторженного внимания и на то, с какой любовью и бережностью в последнее время воссоздается еще недавно казавшаяся безвозвратно уходящей культурно-историческая среда нашего города. Теперь совсем иное.
Кстати, в свое время на макете реконструкции Верхнеторговой площади отдельным объектом был отмечен будущий памятник М. В. Нестерову, который, предположительно, должен был располагаться в районе Театрального сквера – напротив того памятного места, где когда-то находилась усадьба Нестеровых. И памятник Нестерову был явлен. Правда, расположился он во дворе художественного музея его имени.
А совсем неподалеку – Аксаковский народный дом (ныне – Башкирский государственный театр оперы и балета). Заложен он был еще в 1909 году с целью увековечивания памяти великого земляка. Достроить Аксаковский народный дом в намеченные сроки помешали сначала Первая мировая война, затем гражданская. Но уже в конце 1919 года отделочные работы были закончены и Народный дом был открыт. С 1928 года здесь располагался Дворец Труда, потом, с 1938 года – Башкирский государственный театр оперы и балета. Отсюда великие Газиз Альмухаметов и Файзи Гаскаров направляли талантливых студентов – представителей первых поколений деятелей искусства Башкортостана для обучения в национальных студиях при Ленинградском хореографическом училище и Московской консерватории. В годы Великой Отечественной войны здание Аксаковского народного дома стало гостеприимным пристанищем для эвакуированного в Уфу Киевского академического театра оперы и балета им. Т. Шевченко. Творческое сотрудничество башкирских и украинских артистов в огромной степени способствовало становлению труппы молодого республиканского театра. И сегодня здесь по-прежнему пылает очаг великого человеческого духа, зажженный и бережно хранимый нашими земляками.
И все это – только для того, чтобы упрочить наш образ жизни, глубинные человеческие устои, воспитанные многими и многими гениями духа. И почившими, и ныне живущими рядом с нами, нашими дорогими земляками. Пусть Рим стоит на семи холмах. Уфа стоит на этом. И стоять будет.
Этим и мы, грешные, живы.