Дмитрий Бобышев. «ТАЛАНТ В ТОМ, ЧТОБЫ МИНУС ПРЕВРАТИТЬ В ПЛЮС…»

– Дмитрий Васильевич, хочу начать с вопроса о признании поэтическом. В одном из своих эссе вы писали о том, какое впечатление на вас произвела поэзия Марии Петровых – поэтессы, подруги Анны Андреевны Ахматовой. И упомянула я ее в связи с тем, что она все же осталась, в первую очередь, лишь как подруга Анны Андреевны и как переводчик. Но признания она все-таки не получила. Что такое для вас признание литературное? Считаете ли вы себя признанным поэтом? О таком признании вы мечтали в восемнадцать, в двадцать пять лет, которое вы имеете?

– Во-первых, о Марии Сергеевне Петровых – это не совсем так, она, оказывается, отнюдь не лишена признания. Совсем недавно ко мне неожиданно пришла весть из русского провинциального города – кажется, из Ярославля, где она родилась. В библиотеке этого города сохранились вещи и материалы, связанные с Петровых. И, в частности, телеграмма, которую она получила в Москве от Ахматовой и от меня. Это было так: я был у Ахматовой в Комарове и рассказал о впечатлениях, которые произвели на меня стихи Петровых, опубликованные в «Дне поэзии», – «Назначь мне свиданье на этом свете…». Я уже знал тогда о судьбе Марии Сергеевны: о ее психологической травме в связи с тем, что Мандельштам на допросе в НКВД назвал ее среди слушателей своей опасной эпиграммы.

– «Мы живем под собою не чуя страны…»?

– Да, именно этой. Ахматова рассказала тоже, как она пыталась из той психологической травмы вытащить Марию Сергеевну и как ей это в конце концов удалось. А телеграмма… Поскольку мы так тепло о ней говорили, то Анна Андреевна предложила по их дружескому обычаю еще прежних лет посылать телеграммы третьим лицам – друзьям, которых нет рядом в этот момент. Такой текст: «Любим, вспоминаем о Вас под комаровскими соснами». Так она продиктовала, и подписи: Ахматова, Бобышев. Я эту телеграмму отправил и забыл о ней. Но вот несколько месяцев назад, из этого города, из библиотеки, прислали мне отсканированную копию той телеграммы. Все снова вспомнилось. Я стал искать по интернет-поисковикам, как сейчас помнится Петровых. И оказалось, что ее очень даже хорошо помнят: на ее стихи сочинены песни, и на это стихотворение тоже, такие лирические, полные любви, боли, каких-то драматических нюансов сердечных отношений. Так что я подивился – думал, что она совсем забыта для современных читателей, а вот, оказывается, нет. Ее и читают, и поют.

– Давайте выйдем к признанию.

– Да, давайте выйдем. Это уже признание все-таки, когда поют стихи и слушают многие люди, когда из забвения имя выходит опять в жизнь. О признании, кстати, у меня был разговор с Иосифом Бродским.

– Когда?

– Это было, наверное, в шестьдесят третьем году. Может быть, за пару месяцев до того, как мы с ним вдрызг рассорились. А разговор был о Евтушенко, о славе и признании. Евтушенко в ту пору в очередной раз, как он делал довольно часто, сначала надерзил властям, высказался как-то критически, а потом, замазывая свой проступок, написал что-то соглашательское с властью. И вместе это было таким явно рекламным шагом, что я сказал Иосифу: «Чем такая слава, я бы предпочел репутацию в узком кругу знатоков, а ты?» Он помялся, но сказал все-таки: «А я предпочту славу». Вы можете судить, как разошлись наши судьбы. Он получил славу и признание в полной мере, в полуторной, в двойной мере, а я так к этому не стремился изначально. Я получил свое: знаю, что меня ценят люди, которых я уважаю. И этого мне достаточно.

– Во время нашей прогулки по Шампейну – спасибо вам за нее! – вы высказались о литературном процессе. Для вас, как вы сказали, это выражение очень странное и мало говорящее, то есть мало относимое к литературе. Поясните, пожалуйста, отношение к так называемому «литературному процессу». Он существует или нет?

– Процесс, прежде всего само слово и понятие, связан с развитием. Развитие может быть либо деградацией, либо прогрессом. Подразумевается, по-видимому, какое-то развитие позитивное, достижения какие-то. Это движение вперед и вверх, не правда ли? Так вот, я таких достижений не вижу. Даже больше того, если взять литературный процесс за несколько веков, то продвинулись ли мы вперед и вверх и начали писать лучше, чем, предположим, Лермонтов или Тютчев? Я уж не говорю о Пушкине, потому что Пушкин – это такая икона безусловная. И его оставим в покое, потому что он недостижим. Но даже из якобы достижимых авторов, мы не достигли их уровня, даже если кто-то еще не потерял надежду достичь. Прогресса определенно нет… И происходит литературная толкучка, которая называется сейчас тусовкой. Это да. Тусовка происходит с большим аппетитом и вкусом, с фуршетами, с вручениями премий своим тусовщикам. Это сейчас процветает в России. В меньшей степени, я думаю, – на Западе. В тусовках я не участвую. Изредка попадаю, но потом бегу оттуда сломя голову.

– Да. Я помню, как за ужином после моего вечера вы говорили, что журнал «Юность», дав вам премию Анны Ахматовой, первую премию, испортил вам репутацию.

– Да, действительно, я ценил в себе то, что не получил ни одной премии и не стремился к ним, не подавал свои вещи на конкурсы и подобные им мероприятия. Так что в этом отношении я хранил свою чистоту, «отроческую девственность». Это я шутя говорил, что подпортила. Почетно, в любом случае. Имя Анны Ахматовой – это мое благословение на всю жизнь.

– Вы назвали Пушкина иконой. Для вас сейчас существуют иконы? Можете ли вы признаться, кто ваши любимые поэты? Говорю «признаться», потому что, если бы меня спросили, я бы не призналась. Для меня это личное: не хочу, чтобы знали, кого я люблю.

– Я уже признавался несколько раз, что моим светочем оказался Рильке. Причем в раннем возрасте я благодаря этому австрийскому гению начал сам сочинять.

– Когда произошла встреча с Рильке?

– Это случилось в школьные годы. Мне попалась его книжка, – между прочем, не стихов, а прозы, – и она меня как-то возбудила. Какие-то ритмы возникли во мне. Есть такое слово – «конгениально». Это не значит «гениально». Конгениально мыслительным ритмам этой книги во мне возник творческий импульс.

– Весьма необычно, что вы начали писать стихи после встречи с прозой.

– Не знаю, какой в этом глубокий смысл, но так получилось. И потом, я не знал, кто автор этой книги, потому что она была в таком состоянии – растрепанной, без обложки и даже без титульного листа. Но мысли, которые были там изложены, они очень глубоко вошли в меня. Я даже перестал их связывать с этой книжкой прочитанной. Лишь потом, спустя годы, мне попалась книга, которую я могу назвать, – это новаторский роман Райнера Марии Рильке «Записки Мальте Лауридса Бригге». Я стал ее читать и начал узнавать свои мысли, которые были внушены мне раньше, при первом чтении этой книги. Я настолько был поражен этому, как какому-то потустороннему чуду, что встретил свой духовный облик в другой культуре, в другой личности и в другое время. Я стал собирать все переводы его стихов, домысливать несовершенные переводы до воображаемого оригинала. А потом мне попалась тройная переписка Пастернака…

– И Марины Цветаевой.

– …и Марины Цветаевой, и Рильке. Ну, в общем, это было для меня море радости встречи всех любящих сердец. Это был большой праздник в жизни, примерно так. Насчет икон: да, я думаю, что не следует иконизировать литераторов, писателей, будь они самые что ни на есть гениальные, потому что это приводит к искажению, к их культу. А культ имеет вредную сторону – фанатизм, и очень ограничивает, сужает сознание тех, кто поклоняется псевдоиконе. Мои детство и юность прошли под знаком культов: сначала это был культ революции и Ленина, мертвого Ленина, потом живого Сталина, потом эти культы разоблачали. И вообще, я пришел к выводу, что культ – это очень вредное явление, которое возникает у каких-то общностей людей. Хотя можно и наедине с собой кого-то любить, какой-то образ, даже идеализировать этот образ. Это сродни любовным чувствам, но когда это в толпе, то такая черта имеет уродливые свойства. Идолы возникают в самых разных областях. В эстраде, как мы знаем, совершенно сумасшедшие нелепые культы. Некоторые проваливаются, другие как-то карикатурно и нелепо объявляются бессмертными.

– Например?

– Например, Элвис Пресли жив. В Америке есть такие люди, которые верят, что Элвис жив. В России это Цой. Как известно, Цой жив.

– Цой жив.

– Ну вот видите. Еще один пример интересной нелепости – культ космонавтов в Советском Союзе, людей мужественных, конечно, смелых и умелых… Но к ним начали относиться как к культовым фигурам: спрашивать у них, в чем смысл жизни, какие книги читать, и прочее. Это не люди книг, не особенные интеллектуалы или мудрецы, чтобы у них спрашивать о подобных вещах.

– Давайте поговорим о современной поэзии. Я знаю, что вы активный участник социальной сети Фейсбук. А ваш персональный сайт, на который я написала рецензию, наверное, один из лучших, если не лучший. Для многих авторов сайт становится просто кладовкой, куда закидывают свои произведения, фотографии и так далее. Ваш сайт – это живой организм, над которым вы работаете. Я видела статистику посещений – она очень высокая, причем посещают его люди из самых разных стран. В последние месяцы в тройку вошла и Турция, где я сейчас преподаю. Может быть, я даже имею к этому некоторое отношение.

– Кстати, насчет хранения. Меня один журналист, который брал интервью, заверил, что оно не пропадет: сначала прозвучит на волнах радиостанции, а потом останется в архивах, «пока светит солнце». Так он красочно выразился.

– Красиво.

– Но я сомневаюсь, что киберпространство и эти архивы будут сохраняться вечно, потому что я замечал, как что-то пропадает из киберпространства, из этих самых сайтов что-то исчезает. Так что у меня есть некоторые сомнения, но, тем не менее, есть надежда, что это сохранится на какое-то время, может быть, довольно долгое, но не «пока светит солнце» – скорее, пока электричество подается. Насчет сайта, мне очень помог один доброволец, к которому я обратился просто через Фейсбук. Отозвались люди, которые бесплатно, из расположения, согласились это сделать. И с одним из них у меня завязались деловые и дружеские отношения – это Михаил Непомнящий. Я не устаю благодарить его за то, что он сделал. Он сделал дизайн простой, но приятный, достойный.

– Отмечу, что еще и удобный в навигации.

– Этот человек инженер, и поэтому технические навыки и смекалка у него есть. Сайт очень четкий – легко найти материалы по разделам, и они все видны на экране. Вы даже говорите, что популярность появилась у сайта. Этому как раз помог Фейсбук, потому что я до того, как разместить какое-то стихотворение, или фотографию, или статью, или рисунок, или интервью на сайте, сначала вывешиваю в Фейсбуке. Во-первых, идут комментарии, отзыв автору всегда важен. Ведь я сижу в глубинке. Я даже говорю, что это «пуп земли». Самонадеянно или эгоистично называю место, где живу, «пупом земли», по отдаленности от всех других частей «земного тела», равноудаленности. Так вот, не уходя отсюда, я получаю отзывы из самых разных частей этого «земного тела». Не только лайки, а мнения критические, даже иногда ругательные, их тоже важно знать. После этого помещаю материал на свой сайт, но при этом объявляю в Фейсбуке, что его можно прочитать на моем сайте, и там появляются читатели. К тому же они переносят на другие сайты то, что я в Фейсбуке вывешиваю, это называется «перепостить». Там уже другой круг читателей, который может быть в этом заинтересован. И это все стекается на адрес моего сайта, причем таким образом, что я изумляюсь. Сам не ожидал такого эффекта. Дело даже не в количестве читателей, хотя оно накопилось уже довольно большое – равное хорошему тиражу книжки, но в том, откуда они все. Ведь я пишу на русском языке, а читают в самых разных уголках земного шара: в какой-нибудь Новой Зеландии, в Арабских Эмиратах, на острове Крит, в Чили, Мексике, африканских странах… Повсюду. И местонахождение этих читателей очень выразительно помечается флажками их стран. И вот у меня выходит, как у Пушкина: «Все флаги в гости будут к нам».

– Как вы знакомитесь с современной поэзией? Кто произвел на вас неожиданное впечатление? За кем следите?

– Конечно, мне интересно знать, что происходит, как сейчас пишут, на какие темы, и прочее. Дело облегчается тем, что я состою в редколлегиях двух журналов – «Эмигрантской лиры», которая издается в Льеже, в Бельгии, и нью-йоркского «Слова/Word». Это как бы двуязычный, но прежде всего русскоязычный журнал. Его главный редактор – Пушкин, даже Александр Пушкин, хотя и не Александр Сергеевич. Все же это прямой потомок Александра Сергеевича. Он сам поэт, сам пишет, и довольно любопытно – напоминает манеру раннего Пушкина, его эпиграмматическую живую, жовиальную такую манеру. Так вот, этот Пушкин мне присылает кучу стихов не своих, а тех, которые приходят на адрес журнала, и просит разобраться, хорошо это или плохо. То есть проверяет свою оценку, видимо.

– То есть вы выступаете экспертом?

– Ну да, или членом редколлегии. Он мне посылает это на прочтение, и я обычно пишу короткую рецензию на прочитанное. Попадается любопытное. Во всяком случае, какие-то проблески я замечаю и отмечаю их в рецензии. Так вот, Пушкин посылает… Я не знал, что он посылает авторам мой отзыв.

– Но он должен был вас все-таки предупредить.

– Ну, может быть, он не придал этому значения. Я не виню его в этом. Иногда приходит неожиданный ответ от автора, которого я как-то похвалил и как-то поругал. Все-таки это производит впечатление, особенно если похвалил. Этот автор благодарен за внимание, которое оказывают его работам. Или тот же Фейсбук: у меня много, ну не скажу друзей, они называются «френды» – виртуальные друзья. Среди них есть те, с которыми я лично знаком, встречался. Так что эти люди не совсем абстракция. У меня их не так много, как у вас, но зато они избранные, и я многих желающих не допускаю. Большинство из них литераторы, художники, музыканты – люди искусства либо просто примечательные для меня личности, так что получилась такая порядочная и качественная когорта. Половина московского литинститута, если не весь, числится у меня в друзьях. И они, конечно, пишут и публикуют в Фейсбуке свои произведения. Вот их я и читаю.

– А фамилии можете назвать? Или не будем, чтобы не обижать никого?

– Нет, я могу назвать. Например, большое и серьезное впечатление на меня уже давно производят стихи Александра Кабанова из Киева. Могучий поэт. Я с ним иногда спорю, пытаюсь ему свои представления навязать. Но, надо сказать, он упорно и успешно сопротивляется, потому что сохраняет свою линию, свою индивидуальность. И, в конце концов, он знает лучше меня, как надо ему писать. Его стихи я читаю с удовольствием. Другой автор, в другом роде, живет в Бостоне – Алекс Габриэль. Во-первых, человек с чудесным чувством юмора. Он время от времени потешает всех своими или чужими, набранными из разных источников, юморесками, которые он называет «пирожки», «порошки»… в общем, такой своеобразный жанр. Они бывают смешные, некоторые – грубые, но ничего, и грубость тоже бывает смешная. В конце концов, с вами мы тоже познакомились через Фейсбук.

– Спасибо, что вы обратили на меня внимание. Это произошло, когда я тоже, уже после вас, получила премию Ахматовой, вы поздравили меня с ней. Для меня это было очень ценно и значимо.

– Я тоже рад нашему знакомству.

– Давайте поговорим об эмиграции. Вы называли эмиграцию «безотечество», а служение русской литературе в эмиграции «чудачеством и геройством». «Беспочвенность и свобода (полное бессребреничество) – вот ключевые понятия, определяющие русскую поэзию в эмиграции». Что это значит – беспочвенность и свобода? Думаю, что понимаю, о чем вы хотите сказать. Беспочвенность, то есть отсутствие родной почвы под ногами? Что дала вам эмиграция хорошего? Есть ли что-то в ней негативное?

– Дело не в этом, а в работе души, даже не обязательно литературной. В работе живой развивающейся души и интеллекта, чтобы негативное превратить в позитивное, минус – в плюс. Для меня это крест. «Безотечество» – это минус, конечно, это горизонтальная линия, а свобода – вертикальная. И вот, в перекрестье находится живая душа. Когда обстоятельства негативные превращаются в нечто позитивное и выливаются в творчество – это замечательно, как бы это ни отозвалось в жизни автора. Такое умение, талант души – не обязательно литературный, подчеркиваю, – заключается в том, чтобы превратить негатив в позитив, а минус в плюс.

– Можно ли сказать, что эмиграция была для вас катастрофой? Или, наоборот, это был выход?

– Там для меня был тупик, железобетонный тупик, который не пробить. И была рука провидения, которая дала мне выход, вывела из этого тупика на свободу в новизну полную, которую осваивать, конечно, было трудно, но и увлекательно. А я считаю, что для писателя, или поэта, для любой творческой личности это просто хлеб.

– Вы более двадцати лет преподавали в Иллинойсском университете. И с радостью вспоминаете об этом времени. А что-то, как поэту, это дало вам?

– Ну, опять же впечатления. И потом, видите ли, впечатления иногда даются, когда их не просишь… Есть такие любители, которые специально пускаются в какие-то опасные приключения. А в моей жизни приключений и так достаточно было. И американская университетская жизнь тоже подарила мне достаточно впечатлений. Кроме того, она задает размеренный, дисциплинированный образ жизни, который нужен для писательской работы не меньше, чем приключения. И все это способствовало тому, чтобы я занимался не только каким-то трудом, преподавательской работой, но и своими писаниями. Более того, я ведь преподавал на русской кафедре, где поощрялись и даже требовались публикации. Они, не обязательно чисто научные, хотя были у меня и такие, вполне могли числиться как творческая работа, необходимая для статуса преподавателя. Тут бытует такое английское изречение: “Publish or perish”. Это девиз для каждого профессора, аспиранта, преподавателя любого ранга: «Публикуйся или пропадай». Без новых публикаций научная карьера останавливается и уважение к тебе растворяется. Я завалил публикациями всю кафедру. У меня их было больше, чем у всех моих коллег, если, конечно, считать художественные публикации: стихи, подборки стихов, поэмы, эссе о литературе, критические статьи, а потом еще и воспоминания. В общем, это все работало…

– Окуджава написал о вас стихотворение. Там были строчки: «Дима Бобышев пишет фантазии по заморскому календарю, и они долетают до Азии, о Европе уж не говорю». Под Азией он имел в виду, наверное, Россию.

– Наверное.

– Расскажите историю его создания. Это песенка или стихотворение?

– Написано оно как песенка, но я не слышал, чтобы он ее пел. Может быть, он и не пел ее. Но поскольку это написано Окуджавой, то оно имеет песенную форму.

– А когда это написано? Когда вы еще были в Ленинграде?

– Нет, это посвящение пришло потом, уже в девяностых годах. Вообще, мы познакомились с Булатом в пятидесятые, в самом начале его славы. Он еще тогда ходил по литературным домам, по компаниям и пел две-три свои песенки. Ну, очаровательные песни: девочка плачет о шарике – он улетел, про Ваньку Морозова – он циркачку полюбил, и прочие смешные вещи. Кроме того, он некоторые чужие песни пел, но интонация, этот голос совершенно меня с первого раза покорили. И я просто влюбился в его песни. Булат это почувствовал, оценил, отвечал приязнью. Это выразилось даже практически. Он в то время был редактором издательства «Молодая гвардия». Оно издавало поэзию народов Советского Союза, переведенную по подстрочникам. Булат давал мне некоторые заказы, чтобы подработать. Я переводил какого-то поэта из Карело-Финской республики, что-то еще по мелочам. Не получалось больше. Я ведь жил в Ленинграде и там на работу ходил, а за переводами нужно было ездить в Москву, общаться. А уж когда я оказался в эмиграции, в Америке, где весь мир открыт, я стал много ездить, и вот мы встретились случайно в Германии.

– Когда это было?

– Это было в начале девяностых годов. Я был в гостях в Мюнхене у Кублановского и узнал, что поблизости гостит Булат Окуджава. У меня была машина, и мы рванули туда. Встретились. Он очень радушно принял, таким образом личный контакт возобновился. И вдруг приходит мне уже сюда, в Шампейн-Урбану, письмо из Москвы от Окуджавы. Оказалось, как он пишет в этом письме, он нашел мою книжку. А я стал издаваться в перестроечной России в начале девяностых. Издал две книги стихов в Ленинграде, который уже становился Петербургом. Книжечки изданы были ужасно – на плохой бумаге мелким шрифтом. Но, тем не менее, они оказались в Москве, и кто-то купил и принес Булату. Булат прочитал их, ему понравилось, и он тепло ответил этим стишком, песенкой. Кстати, он там упоминает компьютер: Дима Бобышев извлекает что-то такое хорошее из компьютера…

– Вас можно поздравить с выходом… я так понимаю, третьего тома «Человекотекста»?

– Нет, трилогия вышла раньше, это четвертый том. Или, скорее, дополнение. Это книга о последней четверти века, которую я провел здесь. Называется «ЗЫ». Почему «ЗЫ»? Потому что на компьютерных клавиатурах эти две кириллические буквы расположены там же, где латинские P и S, то есть PS, постскриптум, или послесловие. Мнеи раньше попадалось такое сочетание в Фейсбуке и на других сайтах. Мне это понравилось – ведь и я свой русский «Человекотекст» пишу по английской матрице.

– Можете назвать свою главную книгу?

– Главная – это первая книга, «Зияния». Она была мощная и положила ступеньку, с которой я шагнул дальше.

– Замечательное название.

– Не знаю. Я хотел лучшего. Я хотел назвать ее дерзко – «Сияния», потому что это была цель моей книги. Она получилась довольно толстая и, наверное, из нее можно было несколько поэтических сборников сделать. Но этого никак нельзя было в Советском Союзе, и поэтому я использовал единственный шанс – послал рукопись в Париж Наталье Горбаневской. Она сама набирала эту книгу. И уж я туда вложил все, за качество чего мог ответить. Так что эта книга в себя очень много вобрала. Она должна была завершаться, по моему замыслу, неким сиянием и потом продолжаться в других книгах. Но я обнаружил, что книга с таким названием уже была у Зинаиды Гиппиус. Когда узнал, очень огорчился. А потом думаю: ну ладно. Может быть, даже хорошо, потому что «Сияния» – это слишком дерзко. Может быть, Зинаида Гиппиус имела право, с ее именем, на такую дерзость, а я пока еще нет. Пусть это будет немножко отличаться, одной буковкой, – и получились «Зияния». И я тут же увидел символический смысл: пусть это обозначает мое отсутствие в литературной давке советских писателей.

– Известный российский филолог Гасан Гусейнов назвал русский язык «клоачным»[1]. Вокруг этого высказывания, которое он сделал в Фейсбуке, развернулась целая дискуссия, в результате чего ему пришлось держать оборону от патриотически настроенных граждан и коллег. А что вы думаете по этому поводу? Что сегодня происходит с русским языком? И отличается ли, на ваш взгляд, русский язык, на котором говорят люди, долгое время прожившие за границей России?

– Да, это был знатный скандал, и он не мог не задеть многих, даже меня. Профессор Гусейнов употребил уж очень хлесткий эпитет и сделал это, по моему скромному разумению, неуклюже, не рассчитав силу слова, что непростительно для филолога. Ведь чисто стилистически его выражение ничем не лучше, чем знаменитое «мочить в сортире». Оправдываясь, Гусейнов говорил, что имел в виду язык газет, язык пропаганды и ненависти. Но тогда при чем тут русский – ненависть отвратительна на любом языке. Между тем, именно русский язык сейчас действительно проходит тяжелое испытание. Это – испытание свободой. Да, живая вода свободы может воскресить сказочного богатыря. Но прежде его надо окропить мертвой водой ответственности. Иначе там, где нет цензуры, гуляет нецензурщина. Ослабли нормативы – всюду лезет ненормативная лексика. Она паразитически разрослась в русском языке, пользуясь его богатыми возможностями, всеми этими суффиксами-префиксами… Другая беда – нашествие варваризмов, главным образом американского происхождения. В стране, где официально насаждается антиамериканизм, это выглядит жалким явлением. Для эмигрантов с их ежедневным двуязычием такой волапюк неизбежен, но и он вызывает насмешки. А когда им щеголяют жители метрополии, делается тревожно: не заболел ли сам язык иммунодефицитом?

– И последний вопрос – об Анне Андреевне. Вы часто вспоминаете ее?

– Да.

– Мысленно беседуете с ней?

– Ну, как… Я, конечно, с ней диалогов не могу вести, но она существует как благословение. Я это чувствую очень часто и даже, можно сказать, постоянно.

Беседовала Лилия Газизова

Опубликовано в Интерпоэзия №3, 2020