***
я живу внутри падающего самолета
падает десятилетиями
каждое утро посыпаюсь
точно зуб среди поля засеянного зубами.
так плотно подогнан к другим
и свободны лишь кариес и жнецы
неужели все мои стихи – это я
разбрызганный по миру
как яйцо птеродактиля
взорвавшееся в микроволновке?
посвящение
памяти Майи Шварцман
садовая роза под наркозом
первых заморозков
трется обрезанным горлом о
подоконник царапает кость гвоздем жесть
две недели назад умерла она и я беру ее смерть
как морскую ракушку нагретую солнцем
брелок сувенир чаша с музыкой все что остается от жизни
талантливой поэтессы растеряно верчу в руках
пробую на язык ракушку прикладываю к уху
напрягаю слух как алмаз мелкие треугольные мускулы
но не слышу музыку только шум шум
першит штрихованный но я знаю музыка есть
мелодию пропущенную сквозь коллайдер мне не понять
не понять как это умирать как это жить в стихах и памяти близких
и дальних да я дальний только вот все это ложь
расстояния она умерла в ночь на черную пятницу
опавшие лепестки розы на клавиатуре красивы
как изогнутые черно-красные плавники
я ел гречку за компьютером когда узнал
продолжал жевать и плакать странно это странно
эхом фиолетовым докатилась чужая боль уже и не боль
мы не дружили и не враждовали симпатизировали друг другу да
она белая аристократическая птица похожа на журавля
в туфельках рифмы
а я пират на галерах верлибра весь татуировках
дима всегда следуйте своим путем и не обращайте внимания на
обормотов не слушайте никого нужно заливайте уши
горячим воском но прислушивайтесь к голосу внутри
и я слушаю слушаю слушаю до тошноты
чужая смерть делает нас немного бессмертными
так дети бросают снежки
в черный подползающий танк она будет вечно танцевать
в длинных стеклянных амфорах своих стихов
женщина с гибким змеиным телом и черные влажные волосы
замочные скважины в черных глазах
ей не понравилось бы это сравнение но
это мой стиль мой мир то что осталось между нами
так пальцы скалолаза на запредельной высоте
сами собой разжимают камень
это черная вода дошла по подбородка и я случайно сделал глоток
смерти крепчайший черный кофе вальсирующее тепло
подташнивание тьма там за окном сознания
и садовая роза не узнаёт никого трется обрезанным горлом о
подоконник
эхо невозможного
фонари проспекта с двумя головами:
одна нависает над второй, как самец гадюки над самкой,
а люди внизу проходят сквозь
прозрачные мясорубки времени мельчайшие,
не замечают, как их крошат на морщины,
на пыль и седение,
тощие скукоженные ангелы старости
наполнены слабоумием, как розовым сиянием.
это – чувство угля, который швыряют в топку,
а там кубический джинн огня
брыкается сотнями ног в чугунной колбе.
“бесссссмертие” –
если произнесешь вслух сто раз подряд,
услышишь
шум далекого прибоя.
это вечность бьется о берега
несуществующего моря головой,
как рыжий веснушчатый Наполеон в дурдоме.
это – эхо невозможного, желание золотой пробки
создать нечто сложное и прекрасное.
живую рыбку.
наградить сознанием, вместилищем эмоций,
чтобы понял однажды – ты умрешь. исчезнешь. но о чудо,
слепой котенок в ведре с водой не тонет,
он научился дышать под смертью.
вот-вот откроются его глаза,
но как же выбраться из ведра
Вселенной?
и длится осознание,
беснуется штрихованный дождь за окном.
неужели. неужели. неужели.
снегопад в стиле модерн
горячие батареи на этажах
спасали нас в зимнюю стужу,
мы подростки набивались на этаж как молодняк крыс в лодку,
а корабль эпохи из грязного стекла и бетона спокойно тонул, не тонул,
рассекал звездную тину в перевернутом заиленном океане.
в мире так много потных шей и ожерелий
из искусственных жемчужин, так почему же я храню
эту раковину с моллюском?
он выращивает нечто годами в слизи,
держит в уме ее тонкую шею, белое горло.
наши судьбы – все это похоже на снегопад из игральных костей,
из легких и пушистых возможностей,
и мы на этаже как вши в соболиной шубе.
накурено, плывет электрический ядовитый туман
и там впереди нас ждет много толстых шей и фальшивых жемчужин,
а она – ангел – растет в неблагополучной как черви семье,
а она вдруг замирает у окна залитого тьмой как смолой.
говорит невпопад –
снегопад, там идет снегопад, но
её притягивает халявное тепло батарей, стаканы с вином,
и звонкие бряки гитары как связки ключей
в лакированном лошадином черепе.
талый снег с подошв, лодыжки сверкают в полутьме
на лестничной клетке точно молодые акулы-близняшки.
дыхание нимфы среди алкогольных зеленых узоров,
высокий лоб, расширенный зрачок старшеклассницы и в нем
как в капле крови отражен и сохранен весь бред
и радость жизни, все причины и последствия.
её судьба сказка со шрамом – удаляли аппендикс. жизнь легко
дается: прозрачная креветка, еще не дышит,
но однажды как веко забьется сердечко у зародыша. она
легко ломается как авторучка или плюсневая косточка.
и мы по льду идем
снежного, нежного, страшного озера,
сыплется снег, соленый снег, сладкий снег, розовый снег,
под нами смерть, над нами смерть и лед хрустит,
и Вифлеемская звезда чадит, горит как карбид.
фотографии островов
ребенок не научился прятать разочарование.
а лес наполняется снегом, как вены холестерином,
наш домик в деревне – ковчег для четверых и всей свиты:
собака, кошка, нутрии, куры, теленок в закутке.
а лес наполняется снегом, как память – белым мокрым пеплом
прожитого, но почему же я ничего не могу разглядеть?
трактор чистит дорогу мощной клешней, фырчит, тарахтит,
его электроглаза без век и ресниц дрожат, как у краба, на спицах.
зачем я приехал сюда – в холодную белизну – писать новый роман?
улитка с ноутбуком. здесь настоящая зима, ее можно потрогать пальцем,
как спящего гризли, – аккуратно выломав лед в закупоренной берлоге:
чувствуешь запах прели и мокрой псины, ягодное дыхание?
бессонный зверь, я вернулся к тебе,
жить с тобой в гудящем тепле, есть жареную картошку,
цедить сироп твоих золотых волос, просто так касаться тебя –
не ради похоти или продолжения рода,
и разбирать по утрам монотонный бубнеж вьюги.
я смотрю на зиму из твоего лица. все мы прячемся
за толщей стекол-одиночеств, смотрим в иллюминаторы,
и зимняя ночь проплывает мимо, и над нами словно круизный лайнер:
там созвездия-миллионеры пьют квазарный сок
и щебечут непонятные фразы на языке черных дыр.
а лес наполняется нашими стеклянными трофеями, статуями,
милым бессмыслием. мельтешат белые хлопья,
но не твои ресницы – осмысленные жнецы с шелком, серпами и сажей.
все эти воспоминания – фотографии островов. на некоторых есть мы.
но мировая необитаемость сводит с ума, и я уже смотрю на мир
в прошедшем времени, как звезда, испустившая свет,
и свет вернулся к звезде, отраженный от будущей монолитной тьмы.
любимая, мы одни. и лисица кричит в лесу – так издает писк
наш старенький картридж на принтере.
распечатай же зимние вечера, где есть мы, наша семья,
пока зимний лес заполняет меня.
сколько же священной голодной пустоты
(снаружи и внутри),
готовой принять любой осмысленный хлам, звук, лик.
Опубликовано в Графит №18
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!