Дина Ратнер. «ТО, ЧТО СТРАШИТ, ТО ВОЗДАСТ НАМ РОК…» (продолжение)

(Продолжение романа о Ибн Гвироле)

Память опять вернула меня к дому моей синьоры. Будучи прикованным к постели, я снова мысленно вижу через редкую железную ограду покинутого дома гранатовое дерево с ярко-красными цветами, кричащими о радости жизни, а в душе моей сознание обреченности. И в который раз стараюсь воскресить видение нашей последней встречи. Я шел по улице, погруженный в свои мысли, и до меня донеслось, словно дуновение ветра, едва различимое моё имя. Я остановился в недоумении – не послышалось ли. Оглянулся и увидел её совсем близко! Тут же почувствовал своё лицо, вспыхнувшее неожиданной радостью. Должно быть, мой восторг передался и ей; глаза моей возлюбленной засветились. Мы стояли друг перед другом, и было ощущение, что продолжаем только что прерванный диалог; она говорила о моих стихах, о том, что мои мысли, настроения близки ей. Я спешил насладиться близостью той, ощущение присутствия которой не оставляет меня, хотел вобрать в себя звук её голоса, запомнить серо-карие, устремленные на меня, глаза. Тот случай был и счастьем, и страданием. Я был счастлив, забыв обо всем на свете, но в следующую минуту мы разошлись в разные стороны. Ошеломленный удивительной встречей, я страдал, ибо предчувствовал, что подобный миг больше не повторится. Утешусь ли, если забуду мою возлюбленную? Нет, забвение опустошит душу.
Свойства притяжения к женщине настолько неуловимы, что недоступны описанию, это что-то вроде дыхания жизни. Прав Ибн Хазм, говоривший, что «сущность любви может узреть лишь человек, который сам любит». В арабских стихах часто повторяется сюжет: поэт путешествует по пустыне и натыкается на едва заметные следы жилья, в которых он узнаёт покинутую стоянку своей возлюбленной. Вот так же и я, в цветах гранатового дерева узнаю о её присутствии в оставленном доме. Как тут не разделить с суфийскими поэтами их жалобы на муки расставания. Сетуя на безнадежность своего чувства, они воспевают прекрасную женщину, сравнивают её с солнцем, свечой, а себя – с мотыльком, сгорающим в пламени свечи.
Нет, я не потерял свою синьору, разве можно потерять ту, которой не владеешь. Ну, а в воображении можно присвоить её – мою земную и неземную любовь. Да и мои бедные событиями будни не есть ли предвосхищение запредельной жизни, и всё, что я могу сделать, так это надеяться на воздаяние в обители вечного пребывания.
И в то же время мы не только не спешим покинуть этот мир, но и страшимся этого. Плотин по этому поводу говорил, что наш реальный чувственный мир – неразумен и зол, в то же время он признавал его восхитительным. В самом деле, если бы я не встретил свою прекрасную даму во плоти, я бы не представлял идеальный, причастный божественной сущности, первообраз неодолимого влечения.
Я всё понимаю, Господи, но почему же так больно; душа моя скулит подобно покинутому псу.  В предисловии своего трактата о любви Ибн Хазм писал: «Да не возложит Аллах на нас того, что нам не под силу! Да подаст Он нам от благой своей помощи указание, ведущее к повиновению Ему. Да не поручит Он нас нашей слабой решимости, немощным силам, ветхим построениям, изменчивым воззрениям, злой воле, малой проницательности и порочным страстям».  Все эти свойства нашей природы могут проявиться в разных ситуациях. У Ибн Хазма – непревзойденного арабского поэта – можно прочесть о верности, измене, сродстве душ, о том, что сходное обычно притягивает сходное и подобное доверяется подобному. «Пара для души возникает из неё же».
О том же можно прочесть у неоплатоников: истинное влечение –  это проявление свойства души, состояние духовного единения, которое заканчивается только со смертью. В конечном счете, у Ибн Хазма преобладает точка зрения, восходящая к учению Платона о том, что любовь – соединение двух половинок души, созданных первоначально как единая сфера. При этом взаимное узнавание, притяжение друг к другу происходит через глаза, взгляд. Платоническая любовь, когда нежность побеждает грубую чувственность, свидетельствует о склонности к мистицизму и аскетической жизни.
Другие арабские поэты, сочинения которых попадались мне на глаза, превозносят силу, активные действия, победы на поле боя – то, что составляет эталон мусульманского общества, ничего общего не имеющий с философскими раздумьями, тоске по идеалу. Именно устремленностью к идеалу отличаются мои стихи, единоверцы их признают, признают за мной и владение библейским ивритом. А вот философские размышления, неотделимые от переживаний и ничего общего не имеющие со слепой верой, считают ересью.
Когда нет сил справиться с болью и сознание обреченности парализует вдохновение, я стараюсь отключиться – выпасть из действительности и направить свои мысли в другой, заоблачный мир; вернуться к вечному Источнику, который представляется мне реальней осязаемого бытия. Каким образом соединить духовное начало человека с его материальным воплощением? Если прилепится душа к Богу, не стану чувствительным ни к бедности, ни к славе, ни к оскорблениям со стороны коллег по перу.
Мои стихи – это общение с Творцом, источником жизни. Особенно стараюсь устранить границу между ощущением конечности своей жизни и бесконечностью при написании пиютов. При этом, как бы я ни хотел преодолеть эту границу, не могу забыть себя материального, страждущего. Раньше пиюты, старейшие творения синагогальной службы, предназначались для украшения регулярных обязательных молитв, сейчас же литургическая поэзия, гимны для субботы, праздников, постов становятся частью общественного богослужения, сопровождающей или заменяющей молитву.
Я искал вдохновения в трактатах Саадии Гаона. Будучи первым еврейским философом-рационалистом, он пытался примирить наше Святое Писание и философию, утверждал, что разум и откровение не противоречат друг другу. Он же ввел философские размышления и в литургическую поэзию, где библейский язык, гибкий, ясный, передаёт искренность чувств и мыслей.
Обычно автор сам во время службы в синагоге читает свои стихи. Мои же религиозные гимны читают другие, потому как красивый статный человек с замечательным голосом производит больше впечатления. На голос я не жалуюсь, а вот из-за отсутствия красоты не я, а кантор произносит мои пиюты, многие из которых вошли в ритуальную службу.
Трудно, невозможно выразить в словах переживание единения с Богом. Описанию же Его величия и могущества мне помогает созерцание чуда мироздания, когда я невольно повторяю: «Дивны деяния Твои, Господи…» . Я благодарю Создателя  при виде дрожащих на иголках сосны капель  после дождя, за пробившийся сквозь тучу луч солнца, за утренний животворящий воздух, за ощущение причастности миру; это и есть моё счастье, обретаемое в единстве с Творцом. И выстроились строчки пиюта:

Он один, и нет другого, Ему подобного,
Без начала и конца.
У Него сила и власть,
Он мой избавитель,
Мой оплот в час беды.
Мой удел, когда я воззову к Нему.
В Его руку вложу душу свою.
Всевышний со мной, и я не буду бояться…
Перевод З. Плавскина

Сейчас, измученный болью, я всё больше думаю о бессилии и несовершенстве человека, о его невольных грехах и надежде на спасение души: «В молитве моей будет польза человеку, ибо в ней наученье прямоте и заслуга». Все перед лицом вечности, жизнь бесконечна, мы передаем эстафету нереализованной мечты, желаний, мыслей; может быть, кто-то подхватит их.
Подобно страдальцу Иову, я в который раз спрашиваю: «Разве ходил я путями лжи, и нога моя поспешала к обману? Так пусть Он взвесит меня на верных весах, и узнает Бог мою невиновность» (Иов 31:5-7). И ничего не остается Иову как замолкнуть, получив на вопрос о причине своих страданий ответ Всемогущего: «Мой разум – не твой разум… Где ты был, когда Я основал землю?.. Открылись ли тебе врата смерти?.. Знаешь ли ты законы неба?..» (Иов 38, 39). Сколько страдальцев в этом мире смиряются и утешаются этими словами. Да и утешаются ли? Разве что надеждой на спасение путем возвышения духа и мыслью о воздаянии в другом воплощении.

Твои – тайны, которых не могут постигнуть разумом и
Мысль и жизнь, неподвластная уничтожению…

Твои – два мира, между которыми Ты установил границу:
Первый – для трудов, второй – для воздаяния.

Твое – воздаяние, что хранишь
Ты для праведников и скрываешь его.
Перевод В.Н.Нечипуренко

Моя религиозно-философская поэма «Царский венец» – о высшей Божественной воле и её воплощении в реальности нашей жизни, о мироздании и судьбе души человека, о стремлении к совершенству, склонности к греху и подверженности соблазнам подлунного мира.  Начинаю с осанны в честь Творца:

Ты премудрый. Премудрость – источник жизни,
Тобой излучаемый;
И пред Твоею мудростью всяк человек – глупец.
Твоя премудрость древнее самой древней мудрости,
Премудрость всегда стояла рядом с Тобой…
Перевод З. Плавскина

Гимны восхваления Богу перемежаются просьбами, покаянием. Мысленное восхождение к престолу Всевышнего – к непостижимой для человеческого разума тайне, и в то же время –   смирение, смятение души, ибо не достаёт у меня сил возвыситься над оковами плоти. И просьбы о прощении: «Пусть качество милосердия Твоего пересилит правосудие».

Бог мой, падаю лицом я, когда вспоминаю,
что прогневал Тебя, ибо за всё добро,
которым вознаграждал меня – злом воздал Тебе.
Ибо сотворил меня не по необходимости,
а от щедрости, и не поневоле, а волею и любовью.
Перевод Вл. Лазариса

У пророка Йешаягу сказано: «Ибо лишь грехи ваши произвели разделение между вами и Богом вашим, и проступки ваши закрыли лицо Его от вас…» (Йешаягу 59:2). Для меня, столь болезненно сознающего собственные недостатки и прегрешения, невыносимо видеть, что многие из окружающих неспособны к самокритике, и при этом считают себя праведными, поскольку внешне соблюдают предписания. Они не задаются вопросом о справедливости не только по поводу судьбы отдельного человека, но и в отношении гибели тысяч и тысяч из избранного Богом народа. Понять бы, отчего была истреблена огромная еврейская община в Египте, ведь люди оказались там по необходимости: бежали от уничтожения римлянами.
Боль, отчаянье, с которым Филон Александрийский рассказывал о погромах в Александрии, рвут сердце и по сей день; я почти дословно помню его описание событий тысячелетней давности: «Страдания же, выпавшие на нашу долю, настолько превосходили всякую меру, что слова “оскорбленье” или “глумленье”, в их точном смысле, здесь неприемлемы. Да и вообще, мне кажется, нет слов, способных описать невиданную жестокость наших гонителей, в сравнении с которой даже отношение победителей к побежденным на войне, когда безжалостность естественна, покажется мягким».
Непросто пройти мимо даже одного обездоленного человека, тем более трудно постичь мученическую смерть многих. Требование справедливости – естественная потребность человека Торы. Наше сознание сродни зачинателю нашей веры – Аврааму, что кричал Богу: «Судия всей земли! Неужели погубишь праведника с нечестивцем?!» Не понимаю тех, которые не задаются подобными вопросами и претендуют на благочестие всего лишь исполнением внешних атрибутов поклонения. Человек может возвыситься над своими бедствиями, но не над страданиями других.
Моё желание знать, что от чего происходит в этом мире, и философские размышления о грехе и воздаянии считались сарагоскими стихоплетами пустыми. Не приветствовались они и раввинами, что обостряло чувство отверженности.
Здесь, в Валенсии, я ни с кем не говорю на подобные темы, да и никто не может понять смысла тысяч и тысяч невинных жертв на протяжении нашей истории. Что мои мысли и вопросы перед величием Творца:

Шею склонив и преклонив колена,
Я в страхе пред Тобой стою смиренно.
Лишь малый червь я пред Тобой, все дни
Свои во мгле влачащий земного плена.
Перевод Шломо Кроля

Живу с ощущением Твоей тайны и надеждой на её постижение; свет сокрытый в мире сем откроется в будущем мире. Я и в людях ищу проявление этого сокрытого света; не только в мужчинах, но и в женщинах.
Не увидел я его в жене Икутиэля, пусть ему будет хорошо там – среди праведников. Помню, каких усилий стоило сдержать раздражение, слушая болтовню моего несостоявшегося приятеля Абаса. Должно быть, моя личная неприкаянность не только от того, что обликом неказист, но и из-за привередливости: в земных людях ищу интеллект – то, что выходит за пределы материального мира.
Такое случается, но не часто, именно это я увидел в своей синьоре.
Чувство сиротства усугубляется и сознанием чужой страны, в которой живу:

Вот уж тысячу лет я в изгнании, филину друг,
По пустыне скитаюсь,
мой путь словно замкнутый круг.
Возвести же конец мне,
о ангел святой Даниила!
Не разверзлись уста.
Скрыт конец. Жизнь, как прежде, постыла…
Перевод С. Парижского

Как бы ни была тяжела жизнь, меня с юности не покидает сознание своей избранности, и оно не зависит от признания окружающих:

Тот я, кто меч нацепив на бедро,
в рог протрубив, что принял зарок, –
он не из тех, кто с пути своего
отвернет, малодушия не поборов,
ибо мудрость звездой путеводной избрал,
юн когда ещё был и младобород,
что с того, что дел моих выжег сад –
вор времен, жесточе всех воров…
Перевод М. Генделева

Отпустившая было боль снова принялась за меня, она лишает сна и возможности сосредоточиться.
Может быть, через эти муки, отрешение от жизни плоти и готовности принять свою судьбу я постигну, наконец, высшее знание:

Только помни: могилы не переступив,
сокровенных достигнуть нельзя миров…

Однако что есть человек с его сверхусилием ума и души перед непостижимостью Провидения:
Серебро ли мысли блеснет впотьмах,
как заря приходит взыскать оброк.
Жив? – В погоню мысли встань в стременах,
день покуда топчется у ворот,
ибо дух мой – времени не слабей,
и пока в седле я – храню зарок!
Но всегда настигнет, о други, нас
в роковой наш час беспощадный рок.
Перевод М. Генделева

Сколько раз, проходя мимо лавки цирюльника, я заходил к нему, хоть ещё не было нужды стричься или править бороду.  Просто приятно, когда кто-нибудь обходителен с тобой, говорит хорошие слова. Вот и сейчас Симон сидит на пороге своей парикмахерской и приветливо машет мне рукой. Может, зайти? Да нет, ведь ещё недели не прошло со дня визита к нему. Что у нас общего? Иногда мне кажется, что он не прочь выдать за меня свою дочь. Женись я на ней, и не пришлось бы возвращаться в шабат из синагоги в пустой дом. И сидел бы я за празднично накрытым столом.
Вот она, устроенная жизнь, что ждала бы меня: каждый вечер я не спеша ужинаю в кругу семьи, не наспех жую из-за экономии времени лишь то, что под руку попадётся. Я привязан к семейному очагу, пусть без большой любви к жене. Однако дочка цирюльника неинтересна мне; и дело не во внешней красоте – очень уж она заземлена.
Я стану раздражаться на её излишнее внимание к подробностям быта, на некстати сказанное слово; она будет мне мешать. И ей тоже несладко придется со мной. Совместная жизнь, основанная всего лишь на утилитарных потребностях, на страхе одиночества, не принесет радости. Женщину, которая может оказаться рядом, я представляю соучастницей своим мыслям. И потому выбираю неразделенную любовь к пусть и не юной замужней даме. Сколько раз усилием воли я решал задушить, вырвать из сердца свою привязанность к лишь воображаемой возлюбленной, но тогда возникает сознание не силы, а бессилия, пустоты.
Особенно нестерпимо ощущение одиночества в замкнутом пространстве своей комнаты зимой, когда на улицу лишний раз не выйдешь. Вот и сегодня ночью были заморозки, холодный резкий ветер выдул тепло потухшей жаровни. Нужно купить дрова, но боюсь истратить последние деньги; никогда не знаешь, удастся ли получить заказ. Сознание своей зависимости от богатых меценатов угнетает, появляется мания преследования.
Почему все мои усилия ни к чему не ведут, почему всё так безысходно?! Я устал.
Что бы я ни делал, всё рассыпается в руках моих.
Я – правоверный иудей, соблюдаю наши законы чистоты; хожу в микву, не забываю делать омовение рук перед едой; при этом нечистота, которая более всего беспокоит меня, проистекает от внутренней силы вожделения, оно заставляет жаждать того, от чего должен отказаться. Следует очистить свою душу от злой наклонности – Сатаны, что нисходит на землю и соблазняет. И тогда сила разумной души возьмет верх над вожделеющей, которую Платон сравнивал с необъезженной лошадью, при этом ум он называл кормчим души.
Сколько бы себе ни говорил, что нравственное развитие начинается с обуздания животного начала, я понимаю: даже хорошо обученная лошадь порой бывает неуправляемой и опасной. «Если удостоится человек тайны самообладания, будет он удостоен и тайны сосредоточения, и далее приобщится к Духу Божьему. И станет он нечувствительным ни к славе, ни к поношениям со стороны людей». Однако молитвой и покаянием не всегда удается преодолеть злые помыслы, и тогда единственная надежда – на милосердие Бога. Следует искреннее признать, что мы не в состоянии полностью совладать с искушением, и в некоторых случаях не способны с ним справиться. Было бы самонадеянностью думать, что можно достигнуть высшей степени чистоты и единения с Богом без Его милосердия. Истинное покаяние происходит из признания собственного бессилия…

Продолжение следует

Опубликовано в Литературный Иерусалим №32

Вы можете скачать электронную версию номера в формате FB2

Вам необходимо авторизоваться на сайте, чтобы увидеть этот материал. Если вы уже зарегистрированы, . Если нет, то пройдите бесплатную регистрацию.

Ратнер Дина

Доктор философии, прозаик. Родилась в Одессе. Член Союза писателей России и Израиля. Автор девяти книг. В Израиле с 1995 года. Живёт в Иерусалиме.

Регистрация
Сбросить пароль