Денис Колчин. БЕСПИЛОТНИК

* * *
Подобно Шамилю в Калуге,
не тороплюсь.
Окраина апрельской вьюгой
зовёт кусь-кусь.

Не отзываюсь, перевёртыш,
сижу, пишу,
чаи гоняю вдоль аорты,
по рубежу

полуденной квартирной тени
и высоты
слоняюсь, недобитый гений.
Райцентр Ахты,

спецназ, дербентское подполье…
Полным-полно
историй у меня. Приволье —
смотреть в окно,

отвлёкшись от клавиатуры
на снегопад
апрельский. Средь «макулатуры»
обычный ад

перерабатываю в слово.
Ещё чайку —
и слово ко всему готово,
как по звонку.

* * *
Сижу на кортах, зырю в темноту.
Там, за холмом, съедая немоту,
степь говорит со мною по-казахски.
Мол, почему не к ней, а на Кавказ?

Ведь у неё восстание как раз,
переизбыток смертоносной ласки.
Претензия хорошая. Ответ
над Каспием висит в плену тенет-

ветров и адресату неизвестен.
Да я и сам забыл, о чём хотел
и что сказал. Такой вот беспредел.
Граница — полыханье над поместьем:

то — ничего, а то — во всей красе.
Какие тут вопросы о стезе
ко мне, простому жителю зажопья?
Лишь камни в сердце не дают уснуть,

зудят и отправляют в дальний путь —
туда, туда, где минареты-копья,
растущие сквозь горные угодья.

* * *
Беспилотник, что ты вьёшься
над моею головой?
Может, просто разобьёшься?
Может, полетишь домой?

Ты лети отсюда, подлый.
За горою упади,
каменистой речки подле,
подле пламенной гряды,

где лежат тела и тени
испаряются, орёл
рвёт воздушные ступени,
пьёт небесный корвалол.

Никуда теперь не деться
от бинтов и костылей.
Детство, где ты? Где ты, детство?
Под землёй, в кругу друзей.

* * *
Как в Тифлисе утром ветерок.
В церкви по соседству Богоматерь-
персиянка из журнала Vogue.
Белая и розовая скатерть —

стены церкви, женское лицо.
Грибоедов, если б знал, одобрил,
попивая красное винцо,
представитель питерского лобби.

Жаль, не дозвониться до него.
Двести лет уже не отвечает.
Может, выжил чудом и в село
удалился, воин иван-чая…

Зелена куринская вода,
мёртвая, кислотная, живая.
Искупнёшься, выйдешь на раз-два
тамадой, заколотым в трамвае.

Здесь везде персидская резьба
проступает: от аэропорта
до литературного раба.
Вьётся, вьётся, типа ворожба,
типа разветвлённая аорта,
вольно-подневольная борьба.

* * *
Принявши позу мертвеца
в гостинице под артобстрелом,
лежишь и думаешь: «Маца
и водка — вот что в мире целом

способно мне сейчас помочь».
Встаёшь, кряхтишь, идёшь на крышу.
На крыше сказочная ночь.
Глядят созвездия и мыши

на идиота, на войну
приехавшего добровольно.
Перетирают: «Ну и ну.
Ему, наверное, не больно».

И ты такой сопишь, молчишь
под сенью светомаскировки,
забывший в номере кроссовки
состарившийся Кибальчиш.

* * *
Написал жене в Магнитогорск
«Как дела?», чайку попил, за книжку
усадил себя, забив на стрижку,
потому что память — старый воск,

норовит рассыпаться, сойти
кожею змеиною, загаром.
На войну поездки «нелегалом»,
страшные истории — в чести

всё, что было, нужно записать.
По местам булгаковско-толстовским
в голубой засаленной толстовке,
джинсах выцветших любил гулять,

в княжестве зачисток и смертей,
погружаясь в царство паранойи.
То ли дети, то ли внуки Ноевы
резали друг друга. Новостей

было завались… Теперь, mein herr,
цепенею над клавиатурой.
Сразу видно, жизнь взяла натурой —
сердцем и душою, например.

Опубликовано в Вещь №1, 2021