* * *
Солнечный диск спрятался за дерево,
освещенный им
тополиный пух
играет в салочки,
белый, сияет
на фоне темно-зелёной кроны.
Лето.
Девочка выдувает
мыльные пузыри,
старается.
Они должны быть
такими же яркими,
но тополиный пух
выигрывает
сегодня.
Темно-зелёные кроны,
подсвеченные солнцем,
останутся на сетчатке
на пять, на десять минут,
еле заметные…
Воспоминание —
останется навсегда,
вырезанное в камне слова,
в мягкой, податливой коже блокнота.
Этот солнечный день,
двое детей:
спящий и катящийся на самокате.
Она задаёт много вопросов,
ей часто «жалко».
Она жалеет, что не может
насладиться одновременно
всем предлагаемым величием мира,
выраженным в игрушках,
аттракционах,
во внимании мамы.
Ей важно, чтобы я смотрела.
Интересно, важно ли это
всему остальному миру?
Интересно, знает ли мир,
что я за ним наблюдаю?
* * *
Я потерялась в парке,
сижу в зелёной аллее
в зелёном же платье,
гадаю —
найдут или нет.
Ну, конечно же, нет!
Я сливаюсь с природой.
Зелёное, чёрное —
это цвета:
деревьев, стволов, земли,
коляски, портфеля, платья.
Цвета
перемешались друг с другом,
перемежая друг друга.
Я — проигрываю
прохладной темноте зелёного мира,
мне жарко и неспокойно,
как перед грозой.
После грозы —
землю накроет озон,
потоки воздуха успокоят свой ход,
тишина на время восторжествует.
Никто больше не гремит, не лютует.
Это зелёный мир:
после грозы, перед грозой.
Это мои глаза,
спрятанные
за стеклами
темных очков,
чтобы ты не видел
боль или страх,
чтобы отчаяние
не пролилось через край,
чтобы разочарование
и тебя не отравило,
мой милый.
Мой хороший, мой последний.
Иду по древнему следу
в своей заблудшей душе,
и мне нечего рассказать вам,
нечего поведать:
это боль и страх небытия.
Я стою на границе
между чёрным и белым.
Я стою на границе:
и эта граница — Я.
Не хочу
заставлять тебя
чувствовать боль,
но — заставляю
(и — наверно — хочу).
Волны
нестройные
преломляют
мои чувства,
выворачивая
наизнанку
любовь.
Я знаю, это пройдёт.
Но сегодня: я застряла,
я потерялась в зелёном парке,
в прозрачном и душном сквере.
В грязном
символическом
пространстве,
где нет моего Другого.
Моего милого,
моего последнего.
* * *
Наши разговоры
практически полностью
состоят
из манипуляций.
Мы не разговариваем:
так,
перебрасываем друг другу
этот мячик обид.
Съедобное — несъедобное.
Я чувствую
только разочарование:
всё несъедобное!
Невкусное!
Манная каша с комочками.
Всё такое несладкое,
несоленое.
Я плачу,
чтобы сдобрить
эту еду.
Это ненастоящее
горе.
Не стоящие внимания
чувства.
Разочарование.
Мы постепенно
учимся
сортировать эти чувства:
съедобное — несъедобное.
Что-то совсем ядовитое.
Что-то пресное и полезное,
как овсяная каша.
Без масла.
Без соли.
Что-то прогоркло,
залежалось на дне,
как этот беспредметный гнев,
как эта беспредметная печаль,
как эта
эндогенная тревога,
отчаяние
поднимается
и пытается отравить своим ядом
каждое живое чувство.
Я мою, я протираю,
но разочарование приходит
изнутри,
сочится сквозь поры,
и всё снова становится грязным, затхлым.
И любовь, и нежность, и печаль.
Я снова плачу.
Слезами я омою себя.
На мгновение придёт чувство, как после
дождя
и после грозы.
Свежее, свежее чувство внутри.
С некоторых пор
разочарование —
мой союзник.
Я прощаюсь с тем,
чего не могу изменить.
Смиряюсь с тем,
что не могу осмыслить.
Принимаю то,
что никогда не смогу
полюбить.
Я разочарована
в форме,
в слове,
в как будто бы данном мне даре.
Все яркие камушки
моей неоднозначной личности
истерлись до серой гальки.
Теперь можно
запустить её
по серой же речке,
зеркалящей серое бледное небо
Реальности.
Шлеп-шлеп-шлеп.
Трех прыжков будет достаточно,
чтобы считать —
забава удалась.
Ты одобрительно киваешь,
и тоже подбираешь
подходящий камушек.
Уже не видно,
сделал ли ты заветную «лягушку».
Вода покрылась рябью,
дождь льёт.
Вода бурлит,
как дурная,
словно в чане кипящем,
но она очень холодная,
сегодня,
она уже очень холодная,
злая, ужалит,
если опустишь руку.
Чем холоднее вокруг,
тем более звонкие капли,
звучат,
ударившись о воду,
как о блестящие пластинки ксилофона,
если только замедлить время.
Но мы слышим только шум,
не различая.
Шум на реке.
Серая пелена между небом и землей.
Еле заметные чувства
между тобой и мной.
Неразличимо.
* * *
Сегодня
дело не в том,
как я себя чувствую,
а в том, что я вижу.
Вот
смеющееся лицо ребенка,
она говорит:
смотри, как я танцую.
Деревья
обрамляют
детскую площадку,
как лес —
обрамляет город,
как космос —
окружает нашу планету,
лелеет в своей утробе,
гладит,
греет солнечным светом.
Меня наполняет светом
её улыбка,
слёзы,
её смешные капризы,
угрозы.
Солнечный свет
пробивается на площадку
сквозь
мягкие кроны.
Я выбираю место в тени.
Дети —
любят солнечные места.
Август.
Несколько дней до осени.
Листья падают
мне под ноги,
как падают в моей голове
строки, рифмы,
отцветают, отживают,
покрывая
жирным питательным слоем
полые сферы сознания.
Я наблюдаю их
безучастно,
я сбилась со счету:
строчка,
хорошая первая строчка,
какая красивая мысль…
не успела…
Яблоко-падалица:
если сразу не поднять,
его уже никто не станет есть.
Утреннее сознание —
чистое.
Я предвкушаю эту чистоту в природе.
Я буду наблюдать:
сентябрь, октябрь, ноябрь.
Как постепенно
многообразие цвета
перейдёт
в чёрно-белое безмолвие,
пустынный ледяной ветер.
Дети будут кутаться
в яркие комбинезоны
и бегать по белому городу,
как экзотические цветы,
запах которых
раскрывается только
матерям,
вечером,
когда снимаются все
цветные слои,
и маленький человек,
засыпая,
говорит горячо и пламенно
(они — настоящие экзотические цветы):
мама, я очень люблю тебя.
Опубликовано в Вещь №2, 2022
