Даниил Бендицкий. КРОКОДИЛЬ, МЕДВЕД И ДРУГИЕ TIERE О СВОЙСТВЕ ШПРАХОЯЗЫКА

Началось всё тринадцатого января тысяча восемьсот шестьдесят пятого года. Впрочем, пойди теперь разберись, правильную ли точку отчёта выбрал наш будущий герой. В половине первого пополудни супружеская пара, захватив с собой друга, отправилась в Пассаж посмотреть на крокодила. Нечего было ему в нос перчатку совать – зелёное чудовище тут же проглотило образованного мужа.
Нет смысла разжёвывать (за нашего героя это сделали учёные люди) – для усиления, как говорится, эффекта Достоевский ввёл «сквозной образ» туповатого и до известной степени комедийного немца. В его искажённой речи – насмешка и ненависть самого Ф.М. Доподлинно известно, как Достоевский страдал, коверкая в Германии слова.
Хозяин крокодила, обезумев от варварства русского человека, стал кричать: «Он проглатиль ганц чиновник! (…) Мы сиротт и без клеб! (…) Ви хатит, чтоб мой крокодиль пропадиль!»
Эта ломаная речь – не только опознавательный знак (немец заведомо в проигрыше), но и срез языка (расширение словаря).
И если кому вдруг придёт в голову перевести этот акцент, хорошо бы понять, как за него ухватиться: из-за недостающей сноровки весь текст развалится.
Рассмотрим два немецких варианта.
Херманн Рёль (год перевода: 1921) не ищет сложных путей и, как ни в чём не бывало, превращает хозяина крокодила в прилежного немца. Тот говорит без ошибок, вкраплений, «отутюженным» языком. Текст получается вдвойне нелепым – можно подумать, будто немец не ограничен в возможностях из-за незнания русского, а насмехаются тут явно над кем-то другим:
«Es hat einen ganzen Menschen verschluckt! (…) Wir sind brotlos (…) Sie wollen, dass mein Krokodil umkommt?»[1] Кристиане Пёльманн (год перевода: 2015) пытается найти некий эквивалент этому смешному наречию: немец, говорящий по-немецки с акцентом, совершает классические грамматические ошибки: пропускает артикли, путает формы глаголов. Но превратился ли он от этого несложного финта ушами обратно в того немца или просто стал иностранцем-дураком – большой вопрос:
«Er hat ganz Beamten aufgeschluckt (…) Wir arme Waise und ohne Brot! (…) Sie also woll, dass mein Krokodil gesterbt!»[2] Да, быть может, нам стоит учитывать «политизированность» этих двух переводов. Первому толмачу тогда тут явно не повезло: предположим, что после Первой Мировой он уткнулся в непереводимость «порочащих диалектов»: у русских, мол, только немцы во всём виноваты. Вторая – пожинала плоды катаклизмов: прошёл целый век, чтобы немцы научились смеяться над собой.
Всё тут вроде как верно, но скверно: каждому времени – свои герои. Следуя такой логике, хозяин крокодила всегда будет перерождаться целиком.
Как бы то ни было, перевод акцента – это умение распознавать ответвление речи. И этот перевод можно оценить в первую очередь только на слух: совпадает ли он с нашим наивным представлением о ломаном языке, есть ли в нём (скорее всего нами же придуманные) искажённые звуки?
Иными словами, акцент – это подборка фонетических клише. Если, допустим, француз картавит по-немецки, то он точно так же картавит по-русски – переводчик здесь лишь воспользуется нашим (уже упомянутым) поверхностным взглядом на речь чужеземца.
Но что же делать, когда перед нами акцент носителя языка – когда привычное звучание пропало, а родные слова вытеснялись иностранными?
Здесь смещается оптика: очевидно, что поиск аналога обречён на провал. Шанс, при котором ноты в «зеркальном» переводе совпадут, минимальный. Значит, эту речь нужно изобрести, заложить новый фундамент для конструкции переводимого текста.
Что ж, для этого у нас есть свой герой. Наступило, наконец, время с ним познакомиться.
Перенесёмся к нему через полтора века, выясним, что за это время произошло с языком – начнём, пожалуй, в то далёкое лето, когда в одной стране на каждом углу повторяли: «Голосуй или проиграешь».
Те 90-е годы – уникальный период в истории России: события опережали общественную мысль. Это не случайно: к сожалению, на русском языке так и не было создано сколько-либо значительных социологических теорий. Общественная мысль отстала – русский язык обеднел, омертвел. Он до сих пор лишь в редких случаях отображает действительность и способен передать только художественный образ.
Ещё ребёнком наш герой задался совершенно идиотским вопросом: каким языком описать всё то, что происходит вокруг? Если русская жизнь нелогична, значит, языку не хватает логики? Как объяснить все эти «ваучер», «ток-шоу», «дефолт» – здесь перевод невозможен, исчерпались возможности речи.
В начале двухтысячных герой оказался на улицах Берлина – сколько народов, сколько культур, сколько судеб на сломе укладов, в меняющихся обстоятельствах, столкновение с иной ментальностью – целый мир! – опиши. Увы – искусство не подчиняется таким умозрительным рассуждениям. Оно всегда появляется неожиданно. Герой ходил словно немой.
Худо-бедно освоившись на Западе, наш эмигрант начал жить без неких «языковых» подпорок. Формула или форма жизни стала такой: «Чужой язык ещё не выучил, родной уже забыл». Багаж перед реальной жизнью оказался несостоятельным – словарный запас словно украден неизвестно кем. Стало очевидно: необходима собственная – культурная, историческая, мифологическая – хоть какая, но геология. Опыты соотечественников-туземцев говорили о том, что следы поиска «нового языка» не исчезли. Вот тут и появились опоры – совершенно неожиданные.
Голова героя пошла кругом: в его родную речь вошли вкрапления адаптированных немецких слов. Ключевой вопрос: это лексическое вытеснение – смерть великого и могучего или появление контуров нового языка, в Германии: «шпрахоязыка»?
Говоры хоть и есть основа языка, но не всякое новое слово освоится в речи – в силу сопротивления. Прежде чем составлять частотный словарь (дело неблагодарное), попытаемся разобраться, при каких условиях язык допускает заимствования.
Если герой говорит, что недоволен своей арбайт[3], то слово остаётся в рамках русского языка (устоявшееся заимствование в узком смысле). Если же герой идёт в арбайтсамт[4], то слово становится лишь локальным приобретением (копирование «немецкого логоса», которое не употребляются в русской речи). Если же ещё извернётся: «мне там сказали, что у меня wiederholte Arbeitsverweigerung[5]», то выражение маркируется как цитата, которой при возможности найдётся русская замена.
Безусловно, сейчас мы могли бы без конца и края сыпать каламбурами: «Дай Маме кусю» (Gib Mama einen Kuss – поцелуй Маму), «Рихьтиг хорошая полка» (ein richtig gutes Regal – очень хорошая полка) «Мама, он меня эргеравает!» (Mama, er ärgert mich! – Мама, он меня злит) отметили бы фонетику, синтаксис, морфологию – нас же скорее волнует вопрос: что с этим шпрахоязыком делать?
С каким бы трепетом мы к этому акценту не относились, как бы тонко не анализировали его происхождение, всегда найдётся человек, который останется равнодушным: вот какой-то эмигрант ходит по немецкой столице и о чём-то там коряво бормочет. Можно сказать: «Ну и чяво?» На это «ну и чяво?» рационального ответа нет.
Можно разъяснить все слова шпрахоязыка, описать его структуру предложений, рассмотреть соотношение деталей, но очевидно, что после услышанного внутри нас должно что-то «ёкнуть», произойти. Жалость, сострадание к герою? Да что-то не ёкается.
Как мы уже говорили, акцент – это срез языка. Для литературы этот шпрахоязык – непаханое поле. Помечтаем о появлении нового канонического героя, говорящего по-русски с акцентом. А-ля Беня Крик.
Только вот как его корявую речь изобразить, придумайте, пожалуйста, сами.

Опубликовано в Крещатик №3, 2021