Дана Курская. ЧУДНАЯ БОЛЬ

*   *   *
С кем угодно, Боже, но не со мной.
Набухает небо больной весной.
Я корабль в бутылке, смотрю в окно.
С кем угодно, Господи Боже, но

пощади меня, у меня кредит,
у меня у мамы спина болит,
кто же справится с этим, когда решишь
суд свой править – страшен и наивысш.

А еще есть он, и еще она,
и смешная женщина есть одна,
и еще есть странный такой мужик.
Неужели над их головами – вжик –
вдруг блеснет карающий светлый меч?
Как бы разом всех мне их уберечь?

Ведь еще есть Кошкина – как же с ней?
А еще есть Леха, Тихас, Андрей,
Константин Сергеевич и Олег,
и еще самый важный мой человек.
А еще Данила – его куда?
Не отдам их, Господи, никогда.

С кем угодно, Боже, но пощади
всех, которым сейчас так тепло в груди,
всех, которых помню и берегу,
всех собравшихся нынче на берегу.

Так когда-то в небо воскликнул Ной:
«С кем угодно, Боже, но не со мной!»

ПАМЯТИ МОРСКОЙ СВИНКИ САФИЗЫ

Прости меня, Сафиза, – все умрут.
Двулапым – свет в тоннеле брызнет искрой.
У особей поменьше свой маршрут –
Но тоже замечательный и быстрый.

Как лапками ты ни перебирай,
как мордочкой в матрасик свой не тычься,
за прутьями сияет скорый Рай,
где коготки прилежно будут стричься,

где никогда не заболит живот
и где дадут сенца любой раззяве.
Скачи в опилках, но уже вот-вот
тебя обнимет главный твой хозяин.

Никто из тех, что носом вертит тут,
не избежит печального сюрприза.
И свинки, и несвинки – все умрут.
Мы все умрем. Прости меня, Сафиза.

*   *   *
Такая боль – ну как тут объяснишь –
как будто нерожденный наш ребенок
упал с дивана, повредив ключицу,
и вой прорезал утреннюю тишь,
вот я кричу, а ты звонишь в больницу.
В такси иконостас из трех иконок,
в регистратуре постер «Наш малыш».

Или, к примеру, вот какой момент.
Как будто ночь – вставать еще не скоро,
под шелковой простынкой голубою
так сладко спишь, и вдруг – включают свет!
И возникает прямо пред тобою
Владимир Басов в роли полотера,
он говорит: «Ничё себе! Сюжет!»

А вот еще бывает, что идешь
походкой зыбкой по району детства
и думаешь: «Я здесь гуляла с папой…
Над нами тот же звездный был чертеж…»
А папа с неба думает: «Растяпа!
Гуляли-то не здесь, а по соседству!
Беспамятная нынче молодежь!»

Или еще – ты помнишь это сам –
как, наливая мне вина в бокальчик,
уставился внезапно за окошко,
где сад внимал небесным голосам.
и я глотнула красного немножко,
и вдруг сказала: «Это будет мальчик».
Сняв голову, не плачь по волосам.

*   *   *
У телевизора лежали мы с тобой
И наблюдали сложную картину –
Вершилось то, что я звала судьбой.
Там шел футбольный долгожданный бой,
где Франция играла с Аргентиной.

Еще арбитр не вставил в рот свистка,
Уже трибуны завопили в трансе.
Победа неясна была пока,
Но я сказала с видом знатока:
«У этих отношений нету шанса.

Как Франция не сможет победить,
Так нам с тобой недолго длить рутину.
Не будем слабым выдавать кредит», –
Так я сказала – грустный эрудит, –
Болея всей душой за Аргентину.

А где-то в виртуальном далеке
Болельшики завыли в эйфории.
Я носом громко шмыгнула в тоске,
И ты меня погладил по руке,
Пока по полю несся Ди Мария.

Ты прошептал над ухом: «Ну не плачь.
Я будто Маркос Рохо безоружен.
У аргентинцев много неудач,
Но даже самый безнадежный матч
Зачем-то в этом мире тоже нужен.

И если нам победы не дано,
Возможно, мы придуманы для блицев.
Так пусть такое зыбкое оно,
Короткое такое пусть оно,
Но пусть оно еще зачем-то длится».

…По полю кто-то снова несся вскачь.
В экстазе дико публика орала.
Ты объяснял мне принцип передач.
Луна сияла, как футбольный мяч.
И, кстати, Аргентина проиграла.

*   *   *
закон сохраненья энергии, сил и массы
все это писала на парте в десятом классе
все это читала как будто не в этом веке
звучит отголоском музыки с дискотеки

об этом сегодня писать почему-то модно
как мы пережили возраст свой переходный
провинция, тьма, алкоголь и вокруг дебилы
а я это правда люблю и тогда любила

апрель, группа крови, контрольная по глаголу
я помню себя такой по дороге в школу
подъездный угар, а наутро хелло английский
и боженька пишет мне в третий ряд записки

случится инфаркт если мама теперь услышит
как мы поднимались все этажом повыше
как мы целовались в десна и реже в губы
как мы уходили ночью гулять на трубы

и я не узнаю, что завтра случится с ними
их лица куда-то плывут в сигаретном дыме
и я не забуду, что завтра случится с нами
мы станем засвеченной пленкой, известкой, снами

все то, что хранилось верхними этажами
все то, что осело пеплом за гаражами
все то, что застыло трубами теплотрассы
все то, что проходят люди в десятом классе

*   *   *
Понятно, что останется не много:
какой-то отблеск света на щеке,
рассветная похмельная изжога,
и силуэт в туманном далеке.

Но этих кадров хватит Михалкову,
чтоб снять, допустим, мегасериал,
последним эпизодом постановы
пустив довольно странный ритуал,

где мы с тобой встречаемся в метро у
сигнальщика на фоне чьих-то рож.
Тебя потом сыграет Рассел Кроу,
и весь фейсбук напишет: «Как похож!»

Ну или, скажем, сдуру астрономы
отправят в космос наши голоса.
Ты помнишь, как тогда, у гастронома,
я рассмеялась прямо в небеса?

Ведь я тогда впервые осознала,
что наша крепость мне не по плечу.
Луна плыла таблеткой люминала,
прописанной какому-то врачу

и выданной по странному рецепту,
где нет ни слов, ни штампа, ни чернил.
так аромат тревожил мой рецептор –
гермес жардин чего-то сюр ле нил.

Как много в этом мире чудной боли,
хотя не так лихи мои дела.
Но я к тебе пишу, чего же боле.
А лучше бы молчала и пила.

Опубликовано в Интерпоэзия №1, 2021