Борис Романов. С НИЖЕГОРОДСКОГО ОСТРОВА

* * *
Погасла улица, но занялась луна.
Дрожит берёза, как утопленник, бледна,
иссиня-чёрная листва в мертвящем блеске.
Мне, созерцателю, достаточно окна.
Я рад мечтательно раздвинуть занавески,
услышать голоса, и шорохи, и всплески.

Рябит стекло на кухне, ночь, искря, плывёт,
наш город на горе рассыпался огнями,
но тени решетят полёгший огород,
где райской яблоней ветвится над тенями
прошедший век, давным-давно опавший год,
а падалица дней горит в компостной яме.

* * *
В зарослях, в зелени, в темени, в неодолимой траве
день выпадает из времени, чтобы проплыть в синеве,
где ребятишки елозили, я пескаришек ловил
в облаке, гаснущем в озере, сквозь отраженья перил.
Башня водонапорная смотрит с шихана, мечеть…
Под пимокаткою чёрная вода зеленеет, как медь.
С нижегородского острова, с удочкой, глядя на дно,
будущего отверстого видеть, увы, не дано.

Сюжет

Проспекту, домам, под копирку
воздвигнутым не на века,
афише с медведем и цирку
мигнув, и остатку леска,
опять утыкаешься в книгу,
в прошитую рифмами речь,
в лирическую интригу,
пытающуюся увлечь.

Трамвай дребезжит до «Гастелло»,
чтоб там обогнуть стадион,
где жизнь вдоль окна пролетела
вплотную, как встречный вагон.
След капель, стекло серебрящих,
бьёт искоса отсветом строк.
Зевнув, поглядишь на входящих,
ответишь на пьяный кивок…

Но вдруг, замечая натяжку,
сюжета слепой поворот,
сойдёшь, посчитав, что поблажку
ночная развилка даёт.
Дождь сыплет, и осень прощаний,
пустых объяснений, обид,
не ждет никаких оправданий,
прощений… Никто не простит!

Берега

Ещё все живы. Берег правый
с пустынным, тем, где пляж, затон,
тогда паромной переправой,
я помню, был соединён.

На пыльный тракт, гремя бортами,
съезжали здесь грузовики,
и, бойкая, меж берегами
жизнь протекала у реки.

Теперь сюда подать рукою,
но возвышающийся мост
над обмелевшею рекою
стал и дорогой на погост.

Рукав в репейнике. Оградка.
Ряды, как улицы, оград.
Чуть выше скорбного порядка
рябины празднично горят.

И берег под Нижегородкой
с тем, где сентябрьский ржавый склон,
чертой прямою и короткой,
как жизнь и смерть, соединён.

* * *
Я плавать учился, нащупывал склизкое дно
на озере, тут же сопливых таскал пескарей.
Большие надежды. Их нет. Потускнели давно,
как два полушария с выцветшей синью морей,
с жестянкой герба на фуражке и пряжкой ремня.
В забытых тетрадках – ни двоек, ни клякс, ни стихов.
Но вижу я маму, ведущую в школу меня
под крики в соседских дворах золотых петухов.

* * *
Грай с дымком огородного пала
переимчивый ветер пронёс
мимо озера, вётел, причала,
вымокающих изб и берёз.

Бледно-жёлтые листья и окна,
на другом берегу голоса,
лица, тени дрожали бесплотно,
погружались, кружась, в небеса.

Это грешная Нижегородка
уходила на звёздное дно,
где сквозь мрак, затопивший нас, лодка
проплывала на чьё-то окно.

Угол Достоевского

Слева заводы под номерами,
справа белёный забор тюрьмы.
Колючки проволоки над нами,
чучело часового. И мы
с вышки видны в ковчеге трамвая
извечно красном, как цвет знамён,
в дожде темнеющих, намокая,
и слышен бодрый электрозвон.

Угол улицы Достоевского,
где пугачёвских времён СИЗО
для воображения детского
сплошные с фомкой и финкой зло-
деи, убийцы… Киноэкрана
простынкой кажется эта стена,
и сочувствовать зэкам странно –
«Смелые люди» смотрит страна…

Но не забыл я соседа-жигана –
на раскладушке лежит, дымя,
и не отрывается от романа
«Граф Монте-Кристо». Того Дюма
я ему притащил, мальчишка,
бессердечно жалея потом,
что с жиганом пропала книжка
навеки: 1-й – 2-й том…

«Утиль»

По улице едет «утиль»,
тянет телегу коняга,
летит за колёсами пыль
и ребятишек ватага.
В фанерном ящике клад,
нам за шебона сулят –
леску, крючки, поплавки, свистульки.

Поднимает татарин шум:
«Всё ненужное вам берём –
тряпки, кости, шурум-бурум,
манатки, медяшки, лом!»
Припасливых наградят,
роскошных товаров склад –
ленты и шарики, карт колода.

Хлопают калитки, безмен
взвешивает всё не спеша:
без обмана любой обмен,
хотя и не без барыша.
Зелёный ящик открыт,
ну, выбирай без обид –
юлу, калейдоскоп, карандаши.

А на нет – ничего и нет!
«Где твой утиль-мутиль, малай?»
Не гляди завистливо вслед,
а нездешнего возжелай!
Пусть ящик увозит сны,
жерлицу и блеск блесны,
и заливистый свист свистульки.

Причитания

В окошко затуманенное стукнув,
оставив у приступки остроносые калоши
зиять свекольною изнанкой,
зашли старухи к бабушке,
чтоб по-соседски
пособолезновать и покалякать.
Полюбопытствовать, само собой.
В бессменных кофтах,
выцветших косынках,
чтоб уголочком промокнуть слезу,
известная на улице ворчунья
с поджатыми губами,
сующая свой нос повсюду
бабка Люба Мещерякова
(я её терпеть не мог)
и баба Надя – а фамилию забыл –
с растерянным лицом.
У печки сели и заговорили,
запричитали постепенно,
каждая свое твердила,
особо выводя: ах-ах да на кого ж….
Но получалось складно.
Я, десятилетний,
слёз не сдержал опять
о маме, умершей за тридевять земель,
чтобы оставить нас одних в Нижегородке,
запомнив навсегда
заплаканный октябрьский день
и причитания чужих старух,
жалевших сирот.
И вечер,
когда увидел первый спутник –
вдоль небу пробежавшую звезду.