ПОСВЯЩАЕТСЯ НАБОКОВУ
На поле, где не в счёте пол,
но пыл и скоки,
играют девочки в футбол,
который соккер.
Не разобрать, кто чёрт, кто брат,
кто в сестрах глаже,
когда у тех и этих врат
вратарь на страже.
Игра в начале. На табло
ноли, как целки.
Но закрутило, повело —
колёса, белки,
ухватки ног, замашки рук
в дурных захватах,
и слово «гол» как слово «круг»
для угловатых.
Открыла школьница пенал —
и на — пенальти!
Пинали мячик, значит, на
себя пеняйте.
Из сетки бол — задрать подол:
и гол, и голо.
Но кто сказал, чтобы футбол
без боли гола?
Играешь — так без дурачков!
Взыграли крали
в футбол, и в соккер, и в очко,
и сок сосали,
и счёт сравняли, и на том
конец заботам.
Брели домой. Дышали ртом.
Сочились потом.
КРАСНЕНЬКОЕ КЛАДБИЩЕ В ЛЕНИНГРАДЕ
На кладбище Красненьком
советская власточка
в порядочке ясненьком
покоится, ласточка:
в отменном порядике,
в последнем парадике.
Об этом и комика,
что пленум — обкомика,
что лавровым листиком
венок над чекистиком,
что утречко хмуренько
над урночкой урнинга,
которого педики
хоронят, как гномика,
под музыку Гедике.
Цветочек-могилочка:
цветёт моя милочка
то аленькой розочкой,
то розовой аллочкой,
то прутиком голеньким
то веником-голиком,
смиренная кнутиком
и коховой палочкой
(супружиком-мужиком —
венерокоголиком).
Ни фронта, ни ротика —
кончина животика,
ни тыла, ни пыла,
ни пляжа, ни спаленки,
ни белых, ни белей,
ни ленинки-сталинки.
Когда над разбойничком
исчезла управушка,
тогда над покойничком
запела дубравушка —
над богом-порогом,
скатёркой-дороженькой,
над пайкой, над койкой,
над банкой порожненькой,
над ЧОНом-очкариком,
над чёрным сухариком,
над виршами лесенкой,
над Щорсом, над Лещенкой,
над буркой, над уркой,
над песенкой муркиной,
над курочкой рябенькой,
над Дорой Лазуркиной,
над дурочкой Драбкиной.
ПЛАТОНОВУ – ЦВЕТАЕВА
Платонов нищ,
Платонов наг:
ни вин, ни пищ,
ни прочих благ.
Валюты — нуль,
ларёк далёк,
работы — куль,
еды — кулёк.
Зерном кулак
запасся впрок,
а тут — Гулаг
(грызун-зверёк).
В иглу продень
верблюжий гуж
на трудодень
едоцких душ.
Но мужу Фро
курсив фарад
красив, как про-
летариат.
Он и не муж,
не коемужд, —
но неимущ
не знает нужд.
Он прост, как Фрост,
и густ, как Пруст,
и массой в рост,
и мясом пуст.
Владеет им
посланий лад
от Диотим
про диамат.
Платон: раба
на пир рябых —
и по гробам,
как по грибы.
Сиянье дыр,
кара-кумыс,
пески, такыр,
кизяк, кыргыз.
Там ветер — пар,
а ливень — пот,
там коммунар
больших пустот —
пустынных мест
(СССР)
поднимет крест,
начертит хер.
Начертит крест,
добавит ноль.
Из этих мест
выходит голь.
Мы не рабы,
рабы не мы.
Поверил — быль,
похерил — мир.
Стопы босы,
и крови точь.
Умри как сын,
воскреснь как дочь.
* * *
В кинокунсткамере Кира Муратова
в ряд разложила свои экспонаты.
Лепит горбатого, режет беспятого
без хлороформа и даже без ваты.
Горло сожмётся и клапаны сузятся,
но не иссякнет сотворчество твари,
даже и ежели муза-соузница
на четвереньках ползёт в абортарий.
Даже и ежели Гётевы Матери
кадры представят из киноархива,
как прерывают беременность в ватере —
где на бачке, а где и без слива.
Долго ли, коротко ль, встречи и проводы —
долгая жизнь, а звалась Короткова! —
разве услышат в милиции доводы
матери, сына забравшей в оковы?
А за столом с протокольными мордами —
как тут оставить таких без догляда? —
вместо баранины — морговы органы
рядом с бутылкой крысиного яда.
И переводит, ступая на лестницу
из подземелья наверх, к евронемцам,
на позитивы циркачку-наездницу,
на негативы Мадонну с младенцем.
Девушка-грушенька, ягодка, родинка,
в нежном подбрюшье Крым и Одесса,
сверху и снизу чёрная родина,
Чёрное море и чёрная месса.
НА СМЕРТЬ БАХЧАНЯНА
Центральный парк с прудовым уголком,
где принято обдумывать утей,
где наш земляк, подбитый ветерком,
ловил плотву в ушицу без затей.
О, рыбьи пляски! О, дежурный суп!
Чего ни извлечёшь на самодур,
на самостой, на стоп, на самосуд
среди смертей и сходных процедур.
Идёт пора свести приход-расход,
и суп, как пруд, к зиме заледенел.
А в небесах готовится отлёт
для лучших дней, для лучших лет и тел.
В Центральном парке лавр замёл следы,
остался кипарис и в рифму мирт,
и нет уже ни рыбы, ни воды,
а только лёд, а только смертный спирт.
Прославим же веселие утят,
которые не сеют, а клюют,
и здесь присядут, и туда летят,
и в заморозки ведают уют.
Опубликовано в Паровозъ №9, 2019