Три повести Михаила Метса, эссе-рецензия
Рецензируемые повести петербургского писателя Михаила Метса напечатаны в литературном Интернет-журнале «Сетевая Словесность» недавно – «1939» в 20-м, «Королевский гамбит. Жертва пешки» в 21-м, «Повесть о Нобелевской премии» несколько ранее, в 2014 году. Как следует из некоторых деталей текста, написаны они незадолго до публикации, то есть, относятся к текущей русской литературе, и хочется показать, чем актуальна эта проза, чем она привлекает читателя.
Все три повести имеют много пересечений – жанровых, тематических, культурно-исторических. Социально-психологическая проза Михаила Метса написана в актуальном жанре фэнтези с сюжетными допущениями иррационального характера, не имеющими логической мотивации в тексте, и в не менее популярном сегодня жанре альтернативной истории, с изображением реальности, которая, как сказано в Википедии, «могла бы быть, если бы история в один из своих переломных моментов (точек бифуркации, или точек развилки) пошла по другому пути».
Использование в прозе элементов указанных жанров фантастики позволяет читателям увидеть неординарное в окружающей действительности, в человеческих судьбах, и плодотворно для анализа различных аспектов современности.
Повесть «Королевский гамбит. Жертва пешки» открывает авторское предуведомление: «Перед вами – сказка о том, как Иванушка-дурачок женился на принцессе. Прошу отнестись к интеллектуальному уровню главного героя с пониманием». Герою 23 года, он живет в Петербурге и учится в Академии экономических знаний, друзей почти нет, девушки его не замечают, а преподаватели не запоминают, т.к. всех не запомнишь. Все это самохарактеристики, поскольку повествование ведется от лица героя. Зовут его Ваня, похож на некоего толстого литератора, у которого вечно слюни в углах рта, «с самого детства – упертый геймер» (фанат компьютерных игр), поэтому читать книги нет времени, живет с мамой в «двушке», полученной при расселении из коммуналки, и у мамы есть библиотечка поэзии, что имеет существенный для этой повести сюжетообразующий смысл. При том, что он книг не читает, книжные ассоциации ему не чужды, так встреченный персонаж «с уксусным ликом» напомнил Ване Акакия Акакиевича, но оказался тезкой другого литературного героя: «Почти угадал!» – довольно подумал я. – «Порфирий Петрович» стоит «Акакия Акакиевича».
Появившийся на занятиях Иннокентий, новый студент из Москвы, садится рядом с Ваней и, проявив намерение подружиться, приглашает его сперва в «Контакт бар» выпить пива, а затем в закрытый клуб «Зебра» – ранее Кеша был членом московского филиала, но головная контора клуба в Питере. Как сможет убедиться читатель, с этим закрытым заведением и с его последователями в общедоступной «Зебре» связано все дальнейшее повествование.
Название клуба характеризует его предназначение – действия членов клуба, подчиненных жесткой иерархии, связаны с зеброй пешеходных переходов. Задания, которые получает Ваня, чтобы стать кандидатом, а затем действительным членом клуба, становятся все опаснее для жизни – от медленного перехода Невского в гриме и костюме старика с палочками перед затормозившей на полном ходу фурой, до пересечения туда и обратно нерегулируемого пешеходного перехода одной из питерских улиц с интенсивным автомобильным движением.
Видеосъемки этих подвигов выкладываются в сети и получают миллионы просмотров, превратив неприметного героя в звезду, широко известную в узких кругах.
В клубе «Зебра» Ваня встречает, а затем теряет любимую девушку, отношениям с которой посвящены многие главы повести, заполненные красноречивым текстом и многострочными пропусками. Сущность этих отношений осознается героем, когда он находит в маминой библиотеке «красный двухтомник какого-то А.Тарковского. Никогда не слыхал про такого поэта… Я взял в руки маленькую книжечку, наугад распахнул и прочел… Прочитав, я ровным счетом ничего не понял. Ведь поэт этот умер тысячу лет назад. Откуда он мог знать… Дочитав до конца, я плачу в голос, как отшлепанный кем-то грудной младенец. Стихи я тут же запоминаю намертво и в течение нескольких дней повторяю их тысячи раз. Именно с этих случайно прочитанных строчек и началось мое медленное выздоровление».
Арсений Тарковский
***
Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Черном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращенный богом,
Заклинаю прошлым, настоящим,
Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, олененок, соколенок.
Из камней Шумера, из пустыни
Аравийской, из какого круга
Памяти – в сиянии гордыни
Горло мне захлестываешь туго?
Я не знаю, где твоя держава,
И не знаю, как сложить заклятье,
Чтобы снова потерять мне право
На твое дыханье, руки, платье.
1968
Фантастический, а также криминальный (Порфирий Петрович был назван не случайно) аспекты рассматриваемой повести Метса сопряжены с ее интертекстуальностью. Кроме отсылки к роману Достоевского, здесь упомянуты другие интертексты – телефильм «Приключения принца Флоризеля» (Ленфильм, 1981 г., реж. Евгений Татарский), снятый по мотивам повестей Роберта Стивенсона «Клуб самоубийц» и «Алмаз раджи», и рассказ Герберта Уэллса «Новейший ускоритель», позволяющие лучше понять проблематику текста и мотивацию главных героев.
Как в телефильме «Приключения принца Флоризеля», завсегдатаи современного закрытого клуба «Зебра» участвуют в карточной игре, где каждому выдается карта, и получивший туза пик становится очередной жертвой, на сей раз приговоренной к смертельно опасному переходу трассы. Руководит этим действом таинственный Председатель. Тот факт, что киношный Председатель-Клетчатый в исполнении Баниониса – известный преступник, извлекающий выгоду из своего «Клуба самоубийц», а мера его преступности характеризуется тем, что абстрактный портрет Председателя вызывает ужас, обращает внимание читателей на криминальность Председателя в повести «Королевский гамбит. Жертва пешки». Угробивший и покалечивший немало членов клуба и их многочисленных сетевых поклонников, Председатель, принимающий в повести разные обличья, вместе со своими подопечными участвует в смертельных пересечениях городской трассы, но при этом прибегает к мошенничеству, обеспечивающему его безопасность. Таблетки-допинг, которые перед переходом трассы заглатывает Председатель, называются «Новейший ускоритель» и действуют так же, как препарат в одноименном рассказе Герберта Уэллса (см.: http://lib.ru/INOFANT/UELS/accelera.txt). И все же, с опорой на интертексты, Председатель не остается безнаказанным.
Демонстративная интертекстуальность присуща и написанной в жанре альтернативной истории «Повести о Нобелевской премии». Название первой главы «Незабываемый тысяча девятьсот пятьдесят третий» намечает проблематику повести, напомнив о широко известной в советские годы пьесе «Незабываемый тысяча девятьсот девятнадцатый» Всеволода Вишневского, «вознесшего усатого генералиссимуса, который еще и не подозревал, что его ждет слава, не снившаяся Наполеону» (В.Кардин).
В повести Михаила Метса незабываемый пятьдесят третий служит точкой бифуркации, развилкой, с которой начинается альтернативная история. В этот незабываемый год правитель страны (Хозяин) не умер, а впал в кому, в которой пребывал последующие десятилетия под надзором своих бдительных соратников с подпольными кличками Бухгалтер, Большой Мингрел, Мыкита и пр.:
«Уже шестьдесят с лишним лет т. Сталин находился в глубокой коме, но пульс – очень слабый пульс – у т. Сталина был. Именно это едва заметное вздрагивание августейших лучевых артерий и поддерживало политическое равновесие во всей, слегка пообтершейся по краям, но все еще очень обширной Империи – от Кронштадта и до Владивостока».
В указанном псевдо-историческом контексте раскручивается фантасмагория повести Метса. Вторая глава называется «Незабываемый тысяча девятьсот шестьдесят пятый», и в этот незабываемый год, как пишет автор:
«Нобелевскую премию по литературе получил Семен Петрович Бабаевский.
Постановление Нобелевского комитета гласило:
«За колоссальную этическую мощь, проявленную при отстаивании преимуществ прогрессивного общественного уклада, а так же за создание совершенно нового жанра социальной утопии Нобелевскую премию по литературе присудить Семену П. Бабаевскому, Совьет Юнион».
Все западные интеллектуалы – и Жан Поль Сартр, и Луи Арагон, и Натали Саррот, и Чарльз П. Сноу – восприняли лауреатство Семена как должное. Им заранее было известно, что гуманитарную Нобелевку в шестьдесят пятом должен был получить кто-нибудь из советских.
Причем из советских советских. Назывались имена Твардовского, Шолохова, Симонова. Выпало – Бабаевскому. Какая, в сущности, разница?»
О том, что разницы никакой, все дальнейшее повествование, с гротескными встречами, погоней и превращениями, в которых участвуют виновник торжества Бабаевский, известный поэт Евтушенко, безымянный давний знакомец Михаила Булгакова, Большой Мингрел и пр., а их лихорадочная деятельность перебивается в повести размышлениями стороннего наблюдателя из Парижа, живого классика Луи Арагона, за литературными впечатлениями не забывающего о своей ориентации.
Еще одна цитата из повести: «Национальный лидер вдруг вспомнил, что всемогущие Органы любили некогда брать пареньков с безупречной анкетой и назначать их в русские классики» позволяет перейти к серьезному разговору об авторстве реального нобелевского лауреата 1965 года Михаила Шолохова.
В моем эссе «Ещё один военный рассказ Платонова», напечатанном к 70летию со дня смерти Андрея Платонова в московском литературном журнале «Наша улица» в январе 2021 года, я останавливаюсь на отношениях писателей Федора Крюкова и Александра Серафимовича и пишу о Федоре Крюкове как авторе «Тихого Дона», применительно к первой публикации романа в журнале «Октябрь» 1928 года. Там же цитируется высказывание Юрия Кувалдина о том, что безумная химера «авторства Шолохова» держалась на терроре. / http://kuvaldnnu.narod.ru/2021/01/vernikova-rasskaz-platonova.html При обсуждении этого эссе в сети Фейсбук один из оппонентов напомнил, что Федор Крюков был идеологом Белого движения, и поэтому не может быть автором «Донских рассказов», в которых симпатии автора явно на стороне красных. А в том, что «Донские рассказы» и «Тихий Дон» написал один автор – нет сомнений. На что я ответила – тот же автор написал дореволюционный рассказ «Офицерша», напечатанный в журнале за подписью Федора Крюкова («Русское Богатство», 1912, №4,5) / http://fedorkrjukov.imwerden.de/proza/oficersha.htm, а добавить в «Шибалково семя» идеологически выдержанные фразы мог любой редактор.
Мое замечание по поводу редакторской правки «Донских рассказов» подтверждает история, приведенная в книге Сергея Шаргунова «Катаев.
Погоня за вечной весной» (Серия ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2018), где сообщается о публикации в «Новом мире» 1922 года двух рассказов Катаева, причем один из рассказов, написанный и прочитанный Бунину в Одессе 1919 года еще до прихода большевиков, в Москве правил Серафимович, дописав к нему идеологически выдержанную концовку:
«Изначально у Катаева все завершалось эффектным изломом: «В ушах стоял оглушительный колокольный звон, и красными буквами гремела фраза, сказанная чьим-то знакомым и незнакомым голосом: “Вы держите папиросу не тем концом”». Правоверный Серафимович решил добавить суровых слов, создающих революционно-пролетарский контекст: «А в это время на темных и глухих окраинах рабочие уже смазывали салом пулеметы, набивали ленты, выкапывали ящики с винтовками, назначали начальников участков, и новый день, обозначавшийся светлой полосой за черными фабричными трубами, был последним днем Вавилона». / https://www.litmir.me/br/?b=551059&p=36 См. также фрагмент моей публикации «Киже в неглиже» в литературном журнале «Сетевая Словесность» 2006 года:
« …проблема авторства текстов опубликованных под именем Шолохова поднималась ещё в 1920-е годы когда был (как тогда, так и в более позднее время) впервые издан «Тихий Дон» основной причиной сомнений в авторстве Шолохова стал необычайно молодой возраст автора создавшего столь грандиозное произведение и особенно обстоятельства его биографии: роман демонстрирует хорошее знакомство с жизнью донского казачества, знание многих местностей на Дону событий Первой мировой и Гражданской войны, происходивших когда Шолохов был ребёнком и подростком» В сети открыт сайт Федора Крюкова: http://fedorkrjukov.imwerden.de/index.htm, где можно прочесть его прозу, публицистику, дневниковые записи и материалы о писателе, в том числе упомянутый мною рассказ «Офицерша».
И не будь шолоховской нобелевки, давно бы уже вернули замечательному писателю Федору Крюкову написанные им и напечатанные в журнале «Октябрь» 1928 года первые книги «Тихого Дона», который потом дописывался разными писателями, чье авторство требует научной атрибуции. Но Федор Дмитриевич Крюков умер в 1920 году, а Нобелевская премия присуждается живому автору.
Так что гротеск исторической реальности не уступает псевдоисторической фантасмагории «Повести о Нобелевской премии».
В жанре фэнтези с иррациональной условностью, не имеющей в тексте логического объяснения, написана и повесть Михаила Метса «1939».
Один из героев этой повести – попаданец, пришелец из будущего.
Согласно принятой на сайтах фантастики классификации, Костя относится к добровольным попаданцам, перемещаясь из начала 21-го века в 1939-й год, чтобы встретить старшеклассницу Валю: «А вот как ты думаешь, Валя, … стал бы я каждый день путешествовать в ад ради простой интрижки? Я полюбил тебя сразу. Как только увидел в альбоме твою фотографию».
Итак, это повесть о любви школьницы из довоенного Ленинграда, чьи родители были репрессированы, и пришельца из нашего времени, студента-историка, который на вопрос девушки: «А какая историческая эпоха тебя больше всего привлекает?», отвечает: «Тридцатые годы ХХ века». Костя представляется Вале другом ее одноклассника и московских поэтов-ифлийцев Павла Когана и Михаила Кульчицкого, как известно читателям, погибших на фронтах грядущей войны.
Если в повести «Королевский гамбит. Жертва пешки» Ваня соотносит свою любовь с давним стихотворением Арсения Тарковского, то в повести «1939» Костя в реалиях предвоенного года, в ресторане гостиницы «Октябрьская», договорившись с оркестрантами, поет песню Булата Окуджавы из будущего – «Просто мы на крыльях носим, То, что носят на руках», переполняя поэзией слушателей и пробуждая подлинность чувств не только у Вали, но и у всего «собранного с бору по сосенке зала».
Конечно, общаясь с Костей, Валя замечает за ним разные странности – он не понимает общеизвестного молодежного жаргона, употребляет диковинные слова (потусуемся и т.п.), носит шарф с непонятной надписью «зенит-спб», не зная, что в Ленинграде тех лет нет футбольной команды «Зенит», а есть только «Динамо», «Электрик» и «Сталинец», и там же, в ресторане, между героями происходит диалог, характерный для своего времени:
«– Слушай-ка, Костя, – спросила вдруг я, пользуясь тем, что громыханье оркестра делало наш разговор недоступным для прослушивания, – а ты чей шпион: немецкий или английский?
– Нет, я не шпион, – моментально ответил мне Костя, как будто бы ждавший именно этого вопроса. – И никогда им не был. Я, Валь, из Будущего. Ты веришь?
– Нет, Костя, не верю.
………………………..
– И давно ты считаешь меня шпионом?
– Уже несколько дней.
– Стукануть не пыталась?
– Пыталась. Но в последний момент передумала».
Незадолго до происходящего Валя, действительно, написала донос на Костю и отправилась отнести его в Большой Дом на Литейном 6, но не смогла туда зайти потому, что это мрачное здание сожрало ее маму и папу. В жанре фэнтези «писатель заставляет читателя по-настоящему осознать социальные тупики недавнего прошлого, свою собственную, далекую от идеальности природу» (Т.Давыдова, И.Сушилина).
Героиня повести «1939» повторяет вбитые в головы официальной идеологией аргументы: «мои мама и папа не могли быть виноваты ни в чем умышленном, но они – точно так же, как я сейчас с Костей – могли проявить буржуазное прекраснодушие и стать игрушкой в чьих-то грязных руках». Но, потеряв родителей, живя в атмосфере страха и видя, что происходит вокруг, в том числе увольнение директора школы, поскольку «политико-просветительная работа в школе ведется из рук вон плохо», Валя признается себе, что она любит в Косте именно то, что он не похож на окружающих коммунистов и комсомольцев. «И, наконец, самое-самое страшное: то, что Костя НЕ ЛЮБИТ товарища Сталина, мне тоже – какая я все-таки сволочь! – нравится. (Нет, он никогда его не ругает. Просто ничего о нем не говорит. А, если деваться совсем уже некуда, называет товарища Сталина “крупным государственным деятелем”)».
Правда, наедине с Валей, Костя находит другие определения. Вспоминая родителей, Валя говорит Костику:
«Он был идеалистом, мой папа.
– За это его Гуталин и сожрал.
На эту реплику Кости я ничего не ответила.
…Конечно, я знать не знала, кто такой Гуталин и, вообще, впервые услышала эту дурацкую кличку. Но я почему-то сразу поняла, кого именно Костя имеет в виду. И мне стало страшно. Намного страшней, чем тогда в переулке с бандитами».
Во второй части повести Михаила Метса «1939» Валентина признается:
«Любила я всю свою жизнь только Костю, хотя монахиней и не была.
Свою судьбу я считаю счастливой. В моей жизни случилось все: и любовь, и семья, и успех, и достаток, и материнство. Просто все это приходило не одновременно».
Заканчивается тетрадь, куда внесены многие из этих признаний, припиской на полях, сделанной чернилами другого цвета: «Сейчас, тридцать четыре года спустя, я твердо знаю, что это было самое главное прикосновение в моей жизни». / https://www.netslova.ru/mets/1939.html В заключение эссе-рецензии хочу привести созвучную строфу из своего стихотворения, написанного в прошлом веке:
***
Еще до слов, и до прикосновенья
вы близки так, как будете ли впредь,
вам любо глубину за отраженье
принять и в это зеркало смотреть.
И, может быть, любовь, терпенье, время
соединят реальные черты
с придуманными, памятными, теми,
спасающими нас от пустоты.
Опубликовано в Витражи 2022
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!