Барри Шер. ДОСТОЕВСКИЙ И ЕВРЕИ

М. Л. Уральский и Г. Мондри. Достоевский и евреи / Предисл. С. Алоэ, Л. Сальман. СПб.: Алетейя, 2021. 888 с.: ил.

Тема Достоевский и евреи была предметом широкой дискуссии еще при жизни писателя. В последние десятилетия ХХ в. к ней вновь отмечался повышенный интерес научного сообщества, во многом инициированный книгой Дэвида Гольдштейна, называвшейся так же, как и рецензируемая нами книга «Достоевский и евреи» (Dostoevski et les Juifs. Paris, 1976; в английском переводе Dostoyevsky and the Jews. Austin, 1981). В ней автором анализируются как художественные, так и нехудожественные тексты русского писателя, касающиеся еврейской тематики. Пафос книги выраженно обличительный: Достоевский безоговорочно обвиняется автором в антисемитизме. Поскольку книга Гольдштейна с документальной точки зрения является очень информативной, уже только по этой причине она вызывает у читателя особый интерес. Однако аналитические выводы автора, касающиеся личности Достоевского в свете его отношения к евреям, заслуживают упрек в тенденциозности. В своих обвинениях Гольдштейн часто предвзят, поскольку в оценке тех или иных высказываний Достоевского о евреях и еврействе игнорирует их исторический и биографический контекст. Он также уделяет слишком мало внимания всестороннему анализу мировоззренческих идей писателя и художественным аспектам его произведений. В результате всего этого многие исследователи творчества Достоевского после знакомства с книгой Гольдштейна не только не посчитали поднятую им тему исчерпанной, но и были мотивированы обратиться к исследованию этих аспектов лично, чтобы прояснить их с большей научной объективностью, а то и с новых позиций.
Безусловно, самой исчерпывающей из таких работ является впечатляющая по своему объему и охвату материала рецензируемая книга Марка Уральского и профессора Генриетты Мондри. Авторы подходят с различных творческих позиций к обоюдному сотрудничеству: Уральский – писатель-документалист, Мондри – ученый-славист. Однако они оба хорошо знакомы с проблематикой русско-еврейских культурных связей. Среди работ Мондри, релевантных для этой темы, являются книги «Розанов и евреи» (СПб., 2000), «Образы телесности: представление еврея в русской культуре с 1880-ых годов» (Exemplary Bodies: Constructing the Jew in Russian Culture, since the 1880s. Boston, 2009) и «Олицетворенные отличия: телесность и материальность еврея в русской литературе и культуре» (Embodied Differences: The Jew’s Body and Materiality in Russian Literature and Culture. Boston, 2021). Со своей стороны, Уральский, начиная с 2018 года, опубликовал четыре книги из разряда нон-фикшн о русских писателях-классиках – Лев Толстой, Чехов, Горький и Бунин – и евреях, а также биографическое исследование о Марке Алданове (Ландау) – видном русском писателе и публицисте эмиграции еврейского происхождения: «Марк Алданов, писатель, общественный деятель и джентльмен русской эмиграции» (СПб, 2019). Во всех этих книгах Уральский с привлечением большого числа документальных источников описывает исторический контекст, в котором жили и работали писатели, анализирует их публицистические тексты, особенности мировоззрения, а также воспоминания современников, касающиеся их дружеских связей с евреями. Аналогичный подход применяет он и в рецензируемой нами книге, восемь из одиннадцати глав которой (т.е. примерно 700 страниц из 800 основного текста) написано им самим. В свою очередь, Генриетта Мондри свое внимание концентрирует на еврейских персонажах и реминисценциях, аллюзиях и прямых отсылках к еврейской проблематике в романах Достоевского. Ее подход – суть герменевтический анализ художественных текстов писателя, в котором она органично и ненавязчиво развивает известные концептуальные представления о полифонии (М.М. Бахтин) и семантической многоуровневовсти его беллетристики. Предисловие в книге М. Уральского и Г. Мондри написано двумя известными итальянскими учеными-славистами, Стефано Алоэ и Лаурой Салмон. В дополнение к общему обзору материала книги и оценки ее значимости они привносят информацию, которая, несомненно, будет для большинства читателей совершенно новой – в частности, сведения о рецепции творчества Достоевского идеологами итальянского фашизма. За основным текстом книги следует обширная библиография (почти 40 страниц!) и большой именной указатель, включающий в себя даты жизни и короткие биографические сведения обо всех упомянутых в ней персоналиях.
Первые пять глав книги создают необходимый фон для детального обзора высказываний и идейных представлений Достоевского о евреях, который проводится далее, последующих главах (с VI по VIII). В главах I–V основное внимание уделено личности Достоевского, его общественной репутации, той интеллектуальной среде, в которой формировалось его мировоззрение, а также положению евреев в Российской империи в годы правления императоров Николая I и его сына Александра II Освободителя. Глава I книги, озаглавленная «Парадоксы и антимонии Федора Достоевского» ставит своей целью ознакомить читателя с особенностями личности писателя. В ней, как свидетельствует заглавие, акцент делается на различного рода противоречиях и странностях, имевших место в его поступках и образе мыслей. Как основной «парадокс» Марк Уральский, при явном согласии на то своего соавтора Генриетты Мондри, классифицирует то обстоятельство, что, несмотря на страстные призывы Достоевского к братской любви и его преклонении пред личностью Христа, он был типичным ксенофобом. Это качество его личности, как свидетельствуют документы, в частности, эпистолярий писателя, проявлялось не только в приватной сфере, но и на общественно-публичной сцене. Не случайно Достоевский, единственный из всех русских писателей-классиков ХIХ в. (!), имел у современников устойчивую репутацию антисемита и полонофоба. Глава II посвящена детальному обзору восприятия Достоевского-писателя его современниками и ближайшими потомками. В ней обращают на себя внимание страницы, касающиеся высказываний писателя-историософа Марка Алданова, автора емкого определения Достоевского как «черного бриллианта русской литературы». Точка зрения этого авторитетного в середине ХХ в. критика и мыслителя русского Зарубежья заслуживает, по нашему мнению, самого пристального внимания. В главе III освещается тема «Российские евреи в середине ХIХ столетия», причем делается это с особым акцентом на пореформенную эпоху и те изменения, что произошли тогда в еврейской среде. Отдельным предметом внимания в этой главе является также фактор роста антисемитизма, как в России, так и в Европе. Отмечается, что антиеврейские настроения формировались параллельно с усилением процесса эмансипации европейских евреев и включения их в общественную и экономическую жизнь своих стран.
В главе IV речь идет о формировании политических и социальных взглядов Достоевского, а также о его вкладе в общественно-политический дискурс пореформенной эпохи. После краткого описания роста славянофильского движения, большая часть этой главы посвящена полемике вокруг знаменитой Пушкинской речи в 1880 году. Приводимые сведения о критических нападках либеральных демократов на ура-патриотические идеи, заявленные Достоевским, и характере его высказываний в защиту своих взглядов, позволяют читателю уяснить мировоззренческое позиционирование писателя на поле идеологических баталий того времени. Глава пятая начинается с анализа «почвенничества» – интеллектуального движения представителей русского национализма, с которым ассоциируется имя Достоевского. В глазах современников оно представляло собой некую разновидность славянофильства. Как будет показано в последующих главах, один из важнейших аспектов понятия «почвенности» является фактор предпочтительного выделения русского народа и православия по отношению к другим народам и религиям. В конце этой главы особое внимание фокусируется на Германии и Австро-Венгрии, где в то же самое время шли однотипные по характеру процессы этнического обособления, самовозвеличивания и национального экспансионизма («пангерманизм»). Их экстремальное развитие в ХХ в., породило такое чудовищное явление, как идеология германского национал-социализма. Хотя, как неоднократно подчеркивают Уральский и Мондри, Достоевский лично не имеет ни малейшего отношения к случившемуся, особый интерес и почитание его имени со стороны нацистских вождей делает необходимым постановку специальной исследовательской темы «Достоевский и тоталитаризм».
В главе VI, которая начинается с анализа антисемитских постулатов лидеров славянофильского движения в общественном дискурсе о «еврейском вопросе» 1860-х годов, предметно раскрывается остевая линия книги. Здесь обсуждаются высказывания Достоевского о евреях в его личных текстах, в том числе письмах, где звучит не просто болезненная нота озлобленности на всех и вся, но и идея о евреях как врагах всего человечества. В последующей VII главе анализируются тексты Достоевского в «Дневнике Писателя», отзывы на них читателей и последующие ответы Достоевского. Ситуация здесь более сложная, чем в предыдущей главе, поскольку здесь – в публичной сфере, сам Достоевский декларативно отвергает обвинения в свой адрес, касающиеся его ненависти к евреям. В этой части книги Уральский обсуждает три основные критические идеи: (1) современники Достоевского однозначно воспринимали его произведения как нападки против евреев; (2) личное знакомство Достоевского с евреями по жизни было минимальным; (3) у Достоевского не было знаний об иудаизме, почерпнутых из авторитетных источников, и его мнения о еврейской религии в целом основывались на тенденциозно искаженной информации, предоставляемой различного рода антисемитскими изданиями. В главе VIII исследуются высказывания Достоевского о евреях и иудаизме, критически осмысленные после его смерти русскими философами – Бердяевым, Шестовым, Мережковским, Штейнбергом и т.д., историками литературы – Аркадием Горнфельдом, Леонидом Гроссманом, Михаилом Бахтиным, а также современными российскими и западными ученными. Диапазон анализируемых мнений в этой главе широк, начиная с прямых осуждений Достоевского и кончая мнениями, в которых основное внимание предлагается обращать на историческое прочтение контекста, его антиномические противоречия и многоуровневость мышления писателя.
В этих последних трех главах методология Марка Уральского очень плодотворна, ибо представляет читателю огромный источник информации, содержащий практически весь корпус работ ведущих ученых и мыслителей по теме «Достоевский и евреи». Безусловно, как составитель и комментатор, Уральский играет определяющую роль в представлении материала и балансировке различных мнений. И хотя он всячески пытается избегать одностороннего подхода в окончательных формулировках, озвучивание им фактов преклонения нацистов и близких им по духу мыслителей перед гением Достоевского в совокупности с собственными юдофобскими высказываниями писателя, несомненно, не формирует у читателя книги привлекательный образ личности Федора Достоевского. Впрочем, и сам великий русский писатель отмечал в «Бесах», «что самые высокие художественные таланты могут быть ужаснейшими мерзавцами и что одно другому не мешает».
Хотя как рецензент я восхищен той огромной работой, что проделал Марк Уральский в своей части книги – всем тем, что ему удалось найти, собрать, объединить и представить читателю в одном тщательно обдуманном и всесторонне сбалансированном исследовании, мне представляется важным отметить и присущие его тексту недостатки. Все пять глав, где тема, обозначенная в заглавии книги, затронута лишь косвенно, занимают в ней более половины суммарного объема текста. Можно полагать, что специалисты, интересующиеся лишь материалом, относящимся к заявленной авторами теме, скорее всего, пролистают эти главы, которые, на мой взгляд, стоило бы сделать короче. С другой стороны, Уральский относит данную книгу к разряду научно-популярных изданий и этим оправдывает присущие ей в избытке пространные отступления. Хотя количество опечаток в тексте невелико, особенно учитывая размер исследования, некоторые из них стоит отметить. На стр. 73 Уральский пишет «трагическая смерть отца имела место не в детстве писателя, а в зрелом возрасте, когда ему было 28 лет». Однако Достоевский родился в 1821 г., а его отец был убит в 1839 г., когда ему было около восемнадцати лет. Закон, гарантирующий французским евреям официальное равенство в гражданских правах был принят в 1891, а не сразу же после Французской революции – в 1791 (стр. 283)[1]. Мёллер ванн ден Брук (Moeller van den Bruck) издал и написал вступление к переводам работ Достоевского на немецкий язык, но он не «перевел их» (стр. 442). Хотя некоторые источники свидетельствуют, что он был переводчиком, в действительности перевод был сделан Элисабет Каеррик (Elisabeth Kaerrick), писавшей под псевдонимом «Е.К. Rahsin». И, последнее, один момент pro domo sua, касающийся сноски на стр. 676. Дэвид Гольдштейн закончил колледж Дартмоунт за несколько десятилетий до того, как я начал там преподавать, и после его смерти я был задействован в переписке, которая привела к передаче части его личной библиотеки в это учебное заведение. Однако я не знал его лично.
В части книги, написанной Генриеттой Мондри (главы IХ–ХI), исследование той роли, которую играют различные персонажи в беллетристике Достоевского, проведено всесторонне и исключительно тщательно. Даже в тех случаях, когда осведомленный читатель знаком с литературой на эту тему, многие из высказанных ею положений, несомненно, окажутся для него новыми. Так, обсуждая в последней главе один из самых болезненных у Достоевского в этическом плане, а потому постоянно анализируемых исследователями эпизодов из романа «Братья Карамазовы», где Лиза Хохлакова спрашивает Алешу, правда ли, что евреи воруют детей на Пасху и убивают их (ради крови), на что Алеша просто отвечает: «Я не знаю», Мондри, хорошо осведомленная о полярных точках зрения на сей счет, комментирует этот эпизод в широком контексте всех факторов, определявших отношение Достоевского к кровавому навету, показывая одновременно, как «неопределенный и даже беспомощный ответ: “Не знаю” Алеши соотносится с близкими ему темами в романе. По мнению Мондри: «Эта неопределенность находится в прямой оппозиции по отношении к реакции Алеши на историю о крестьянском мальчике, на которого натравил стаю борзых русский генерал. Напомним, что в ответ на провокационный вопрос брата Ивана, надо ли расстрелять генерала в наказание, Алеша дал однозначный ответ: “Расстрелять!” <…>Исторический экскурс в Кутаисское дело объясняет то, что Достоевский ввел тему кровавого навета в роман, писавшийся во время судебного процесса, но никак не помогает объяснить решение вложить в уста Алеши такой охранительный ответ: “Не знаю”».
Рассматривая еще один знаковый персонаж, Исая Фомича Бумштейна из «Записок из Мертвого Дома», Мондри, как и другие комментаторы, отмечает, что, несмотря на все стереотипные черты, которыми он наделен, и с учетом комичности самой ситуации изображения этого образа, Исай Фомич нарисован как симпатичная фигура. Все ее замечания об Исае Фомиче отличаются тщательностью анализа отдельных аспектов представления Достоевским этого персонажа. В частности, Мондри, скрупулезно исследуя источники, послужившие Достоевскому базой для создания образа, и все стереотипы характеристики еврея, собранные воедино в Бумштейне – a их множество, приходит к выводу, что Исай Фомич представлен как «карикатура на карикатурные изображения еврея» (стр. 717; ср. стр. 727). Посредством образа Исая Фомича, утверждает она, Достоевский выказывает живой интерес к еврейской религии, хотя описания молитвы содержат, конечно же, фактические ошибки (возможно, из-за пробелов в памяти, или отсутствия непосредственного знания еврейских ритуалов). Примечательно, что для подкрепления своего утверждения Мондри цитирует интересный и малоизвестный на Западе источник – раннюю и незаконченную статью знаменитого советского психолога Льва Выготского «Евреи и еврейский вопрос в произведениях Ф.М. Достоевского».
Особый интерес в части книги, написанной Генриеттой Мондри, представляет глава Х, где она предлагает оригинальные интерпретации других персонажей в художественных произведениях Достоевского. Некоторые из этих образов в романах писателя появляются только кратковременно – как, например, еврей-пожарник, ставший свидетелем самоубийства Свидригайлова в «Преступлении и наказании». Этот маргинальный персонаж давно вызывал интерес со стороны ученых, которые были заинтригованы и столь странной фигурой в шлеме Ахиллеса, и самим фактом того, что Достоевский выбрал еврея собеседником Свидригайлова в решающий момент его жизни. В своем анализе Мондри подчеркивает, что фантомное появление пожарника – это явление акцентировано в самом названии главы: «Фантомы и конспираторы: От Вечного Жида в “Преступлении и наказании” до шута-революционера в “Бесах”» – выполняет двойную роль. С одной стороны, он, судя по его попытке отговорить Свидригайлова от самоубийства, выступает как бы «добрый ангел», с другой – несет функцию чего-то потустороннего в изображении атмосферы Петербурга, в которой призрачное символически сливается с реальностью. Мондри постулирует, что еврей-пожарник представляет две интересующие Достоевского темы: одна этническая, присутствие евреев как древнего народа в российском социуме; и другая – религиозная, относящаяся к идее бессмертия души, которую разделяет как христианство, так и иудаизм. В последней части этой главы она рассматривает еще один персонаж еврея, который был детально разработан Достоевским в «Бесах» – «жидок Лямшин (маленький почтамтский чиновник), мастер на фортепиано». Схожесть образов Бумштейна и Лямшина, состоящая в их комедийности, давно показана в научной литературе. Однако Мондри находит некоторые дополнительные параллели и одновременно исследует отличия между ними. Они касаются не только отсутствия внешних еврейских характеристических черт у Лямшина, который упомянут как еврей только дважды в начале романа и не наделен такими стереотипными характеристиками, как Исай Фомич Бумштейн. «Его образ, – по ее утверждению, – вписывается в общий гротескно-водевильный тон нарратива, где все персонажи, связанные с политической линией сюжета, так называемые “наши”, подаются, по меткому определению Мочульского, как “театр трагических и трагикомических масок”». Модри предлагает весьма оригинальную трактовку образа Лямшина, в которой его постоянное шутовское актерство «выражается в сакральной тематике». Она показывает, что: «Актерские представления Лямшина хрестоматийно соответствуют карнавальному поведению: здесь есть тема человека, меняющего облик на животного, что есть вызов традиции установленных церковью иерархий. В его репертуаре присутствует момент профанации акта появления человека на свет. Лямшин также профанирует Пятикнижие, поскольку во Второзаконии 22:5 строго оговаривается, что мужчины и женщины не должны обмениваться ролями и «переодеванием». Лямшин также профанирует иудейские законы о чистых и нечистых животных в своем акте представления свиньей. Все эти темы свидетельствуют о том, что Достоевский придавал образу Лямшина большое значение. Заметим, что Лямшин святотатствует по отношению не только к христианским, но и иудейским религиозным ценностям и правилам. Этот момент исключительно важен для темы «Достоевский и еврейство», поскольку он подает Лямшина как еврея, который профанирует традиции иудаизма». По мнению Мондри, более всего поражает в образе Лямшина то, что его поступки в конце романа можно рассматривать как положительные, ибо они не столько иллюстрируют его, как «мелкого беса», трусость и предательство, сколько свидетельствуют о моральном пробуждении, освобождении «блудного сына» от бесовского наваждения. Несомненно, не все согласятся со сложной герменевтической аргументацией Мондри, но даже в этом случае ее выводы заставят исследователей по новому взглянуть на Лямшина, ибо Мондри убедительна именно в том своем утверждении, что Лямшин персонаж не безнадежно отрицательный, а потому он отнюдь не «относится ко второму плану разных “мелких бесов”, среди которых есть и другие инородцы, в частности, немцы, а заслуживает более значительного внимание».
Последние главы книги, принадлежащие перу Генриетты Мондри, включают в себя продуманный и во многом провокативный анализ немногочисленных еврейских образов в беллетристике Достоевского. Достоевский создал всего только два значительных еврейских персонажа, и хотя, как показывает Мондри, изначально они представлены негативно, в их изображении есть амбивалентность. Так, например, повествователь в «Записках из Мертвого Дома» декларирует свою симпатию по отношению к трагикомичному еврею Исаю Фомичу. Примечательно, что свои художественные произведения «патентованный юдофоб» Достоевский отнюдь не насыщает антисемитскими стереотипами, в отличие, например, от его английского современника Антони Троллопа, принадлежащего к числу «великих викторианских писателей». В таких его романах, как «Бриллианты Юстуса» (The Eustace Diamonds), «Премьер-министр» (The Prime Minister) и «Как мы живем сейчас» (The Way We Live Now), написанных в 1870-х годах, клишированные еврейские персонажи встречаются сплошь да рядом. Отметим также, что ни один из еврейских персонажей Достоевского не отвратителен так, как «весёлый старый джентльмен» Феджин в романе Диккенса «Оливер Твист» (в одном из своих последних публичных чтений в 1869 году, за год до своей смерти, писатель «очистил» образ Феджина от всех стереотипных карикатурных черт). Можно полагать, что если бы не публицистика и эпистолярий Достоевского, то изображение им еврейских персонажей навряд ли породило бы нечто большее, чем несколько сугубо научных статей, как в это имеет место в случае Диккенса и Троллопа, т.е. вряд ли было бы кем-то замечено как нечто «значимое».
Однако и статьи, и письма Достоевского существуют, и они, к сожалению, свидетельствуют о ксенофобии писателя, несмотря на его возражения, что он: «вовсе не враг евреев и никогда им не был», патетическое утверждение: «когда и чем заявил я ненависть к еврею как к народу? Так как в сердце моем этой ненависти не было никогда», и отговорки типа того, что: «слово “жид”, сколько помню, я упоминал всегда для обозначения известной идеи: “жид, жидовщина, жидовское царство” и проч. Тут обозначалось известное понятие, направление, характеристика века. Можно спорить об этой идее, не соглашаться с нею, но не обижаться словом» (sic!)[2]. Мы, естественно, склонны относиться к выдающимся художникам как к «великим людям», но именно в этом качестве «идолов» они часто нас разочаровывают. Во второй половине ХIХ в., как и в последующем столетии, можно найти антисемитские высказывания у самых талантливых и, казалось бы, добродетельных представителей духовной элиты. Тем не менее, мы приходим на представления опер Вагнера, посещаем музеи для созерцания картин Дега и читаем романы Бальзака, Гоголя, Гюго, Диккенса, Троллопа, Достоевского, Джека Лондона и иже с ними. Мы признаем заблуждения гения, отрицаем презумпцию его непогрешимости и преклоняемся перед его талантом. В то же время, что особо примечательно в случае Достоевского, сам контраст между низостью помыслов личности и художественным даром гения является тем экзистенциальным парадоксом, который, безусловно, будет всегда поводом для рефлексии, анализа и публичного дискурса. Касается это и тематики рецензируемой нами книги Марка Уральского и Генриетты Мондри, которая на данный момент времени представляется нам всеисчерпывающим исследованием.

Barry Scher
Professor Emeritus of Dartmouth College

Опубликовано в Крещатик №4, 2021