Артём Скворцов. НЕОЖИДАННО ВЗРОСЛЫЙ ПОЭТ МЕДВЕДЕВ

 Григорий Медведев. Нож-бабочка. М.: Воймега, 2019. 48 с.

Дебютную книгу Григория Медведева (р. 1983), поэта, уже многие годы публикующегося в периодике и лауреата различных премий, включая «Лицей» (2017), ждали давно. Автор, однако, не торопился предъявлять читателям свои промежуточные итоги. Если отсчитывать от первой публикации 2009 года в «Дети Ра», то он продемонстрировал редкую самодисциплину, вынашивая книгу не менее десяти лет.
«Нож-бабочка» содержит всего 36 стихотворений: 10–15–11 в трёх частях соответственно. На момент выхода книги Медведеву шёл 36 год. По одному стихотворению на каждый год жизни. Невысокая продуктивность или впечатляющая строгость отбора? Надо полагать, второе.
Насколько компактна сама книга, настолько же концентрированны и конкретные стихи. Медведев пишет не сериями или циклами, а создаёт отдельные произведения, в каждом случае стараясь решать некие новые эстетические задачи. Целостность поэтики такой метод не разрушает, поскольку её фундамент, авторское мировоззрение, меняется медленнее стихового инструментария. А малый объём идёт книге только на пользу — здесь нет ни одного слабого текста.
Стилистически «Нож-бабочка» более или менее традиционна и однородна, зато разнообразна тематически и жанрово. В основе поэтической картины мира Медведева лежит элегия с её самоуглублённостью, сдержанной трагедийностью и неизбывным ощущением утраты («Это прабабка моя Наталья в саду…», «…а в сентябре вручную давили сок…», «Яблоня плодоносит лет пятьдесят…» и др.). Говоря условно, такова грунтовка картины, на фоне которой проявляются то сатира («мы выросли и стали мудаками…»), то ода («Ломоносов»), то идиллия — едва ли не единственный раз и в самом конце («Как будто выморгал соринку…»).
Одна из наиболее привлекательных черт поэзии Медведева — незацикленность героя на себе, искренний интерес к другим и Другому. Вот уже второй десяток лет самой серьёзной болезнью новейшей поэзии, особенно в молодой её части, остаётся воинствующий инфантилизм. Стихи Медведева этим едва ли не главным недугом эпохи не заражены, и, напротив, отличаются завидной психологической зрелостью (справедливости ради скажем, что он, по счастью, не одинок: А.Болдырев, Р.Рубанов, В.Косогов, М.Маркова, А.Чёрный, А.Васецкий, В.Кочнев, А.Кудряков, Д.Безносов и некоторые другие «среднемолодые» авторы также стремятся противостоять инфантильности). Это ответственная поэтика. Автор берёт слово не ради нарциссического самолюбования, а лишь когда возникает весомый повод для высказывания о чём-то более значительном, чем капризы эго:

Потому что беспалой ладони
мало проку в перчатке, Кирилл
носит варежки, но никого не
допросится, кто б подсобил

из ребят их ловчее напялить,
в коридорном толчётся тепле,
протирая культяпкой наледь
на стекле.

У него рюкзачок допотопный
и со сменкой дырявый мешок;
вот когда в смерть отправлюсь я, то в ней
и за тот с меня спросят грешок:

потому что ладонью беспалой
рукавиц не натянешь, Кирилл
со своей этой просьбою малой
и ко мне подходил.

Но ведь все пацаны отказали!
Как же мне? И действительно, как?
Оправданья там примут едва ли.
А пока, малолетний дурак,

я друзей на футбольной площадке
нагоняю, машу им рукой
в тёмно-синей китайской перчатке,
но с английской нашивкой «Best boy» (с. 19).

Такие стихи вполне можно учить наизусть в современной школе, они в духе «Некрасивой девочки», развивают традицию «этического беспокойства» и тем глубоко национальны. Тут не модная новая социальность, но обычная здоровая совестливость взрослого человека. И отнюдь не случайно суд здесь обращён не вовне, а на самого лирического героя.
Основным материалом стихов Медведеву служит хорошо узнаваемый провинциальный российский быт, где мало что меняется десятками лет. Эстетически же быт почти всегда переплавлен у него в поэтическое бытие, автору удаётся подняться над ситуацией, изменить угол зрения, посмотреть на настоящее из прошлого или из грядущего, отстраниться от ограниченности повседневного существования.
Может создаться впечатление, будто тяготение к нравственно болезненным сюжетам, прозаизация, внимание к деталям, сдержанность интонации есть следование Борису Слуцком[1]. Это отчасти верно, но не вполне точно. Конечно, одна из многочисленных генетических линий, связывающих Медведева с предшественниками, «слуцкая», однако роднее для него другой поэт, тоже, кстати, кое-чем Слуцкому обязанный, — Олег Чухонцев. Уже приходилось отмечать, что из авторов, родившихся в первой половине восьмидесятых, Медведев едва ли не единственный, кто органически воспринял его сложный эстетический опыт[2]. У Слуцкого, поэта яркого и стилистически индивидуального, была ахиллесова пята поэтики, о которой отчего-то до сих пор сказано не было: его стихи, как правило, лишены второго плана, символичности. В подавляющем большинстве случаев они декларативны, прямолинейны и не предполагают неоднозначности прочтения. Слуцкий намертво врос в искусственно взращённую советскую эстетику, культурно и смыслово сознательно ограниченную и опрощённую. У Чухонцева же многосмысленность как важнейшая черта художественного мира присутствовала с самого начала — именно это и делало его поэтом иной природы.
Чтобы увидеть прямую связь Медведева с чухонцевской поэтикой, с традицией неоднозначности поэтического творения, достаточно сопоставить «Начальник милиции вышел в отставку…» (1961) и «В боковую плацкарту подсел сосед…». Но и недавние опыты живого классика привлекают пристальное внимание его молодого современника. Так, одно из наиболее психологически убедительных ретроспективных стихотворений книги явно создавалось с учётом эпоса «Общее фото» (2012):

Жил каждый день, но почти ничего не помню
из того времени — только как после звонка
вошла и, на нас не глядя, сказала: «Ночью
Миша наш умер», — учительница Валентина
Егоровна — и закрыла лицо руками.
Неправда — второклассники не умирают.

Не успев таблицу доучить умноженья,
ни Родную — учебник синий — речь до конца
освоить, ни с машинами вкладыши Turbo
и Bombimbom целиком собрать, третью четверть,
самую долгую, не пережил он. Через

день или два повели нас всех попрощаться.
Было начало марта. Мы входили туда,
к нему. Какие-то причитали старухи.
Миша лежал не похож на себя. Я видел
веки его приоткрытые. Мне не было

страшно — было неправдоподобно всё это;
когда его мать заголосила: «Воскресни,
сынок, воскресни!» – я наконец-то заплакал:
второклассники умирают. Неба и птиц —
многого, многого он не увидит больше.

Лошадь тащила его по мёрзлому полю
почти километр, пока он в стремени бился.
Похоронили Мишу на родине — в Курской,
кажется, области или Орловской, не здесь.

Долго я, до конца весны, всё думал о нём:
что за сны ему снятся, видит ли он меня?
Но стал забывать, когда наступило лето
с насекомым царством своим и муравейным
братством, с крыжовником, с яблоками такими,
каких у нас не случалось ни до, ни после (с. 22-23).

Ср.: «Быков Леня, аккуратист, всегда опрятно одетый, / умненький, уши торчком, отложные воротнички; / тем же годом, под осень, встречая стадо, / в сумерках не заметил дрезины, переходя пути, / коза, говорят, пришла сама… его хоронили / на староверском кладбище: голое поле, кресты / и ни единого деревца, только кресты и камни, / Мухин и я несли венок из бумажных цветов, / его закидали живыми астрами… у родителей / был он один… невозможно было смотреть / на них и Марью Ильиничну… все молчали… / старшие (про себя) молились… нет больней / первых потерь, но только к старости начинаешь / осознавать до конца, что такое детская смерть…».[3] Речь, разумеется, не о подражательности, а о внутреннем родстве поэтического взгляда Медведева драматическому чухонцевскому мироощущению.
Впрочем, эмоциональная напряжённость порой уходит, уступая созерцательности. Она не менее дорога сердцу поэта — ведь не без умысла книга открывается в спокойной лирической тональности, где «нож» ненадолго заслоняется «бабочкой»:

Август стоит на Яузе,
на невеликой реке.
Осень стоит на паузе
где-то невдалеке.

Перелетает капустница
реку, недолог полёт.
Жарко, а сумрак опустится —
холод с низин поползёт.

Но никогда не смеркнется,
птичий не смолкнет хор
для мимолётной смертницы,
хрупких её сестёр.

Не для таких — гололедица,
стужа, деревья в снегу.
Вряд ли нам выпадет встретиться
там, на другом берегу.

Лето уходит нехотя
вниз по теченью, на юг.
Где же капустница? — Нетути.
И пустовато вокруг (с. 5).

В таких тонких, пронзительных стихах, схватывающих трудноуловимые состояния внешнего и внутреннего мира, Медведев максимально далёк от прозаизации, что бы под ней ни понимать. Здесь уже автор ближе не только к русским поэтам, Чухонцеву («Актинидия коломикта так оплела…») и Максиму Амелину («Старый фотограф с треножником из дюрали….»), но и к Басё, который знал толк в том, как извлечь поэзию из самой заурядной обыденности. Великий японец упомянут отнюдь не случайно, его имя встречается, пусть и в ироническом контексте, в предпоследнем стихотворении книги:

зима наступает долгая, словно смерть, —
вот-вот закуёт нас в хладны свои оковы;
нужно заклеить окна и облачиться в шерсть –
на полках скопилось много всего такого.
а за окном, посмотри, — вдохновенен, сед,
хулимый старухами, воронами, псами,
по первому снегу шагает алкаш-сосед
в тапках на босу ногу и трениках с тормозами.
автор этой картины вправе тягаться с Басё:
внешняя простота и лаконичность линий
таят в себе бездну мудрости, но это ещё не всё —
и цвет этих треников такой беззащитно-синий (с. 44). 

«Нож-бабочка» состоялась именно как цельная книга, а не просто сборник стихотворений, пусть и удачных. Медведев, нет сомнений, будет эволюционировать — он слишком требователен к себе, чтобы ходить прежними тропами. Куда заведёт автора индивидуальный поэтический путь — неведомо, но хочется выписать ему читательский кредит доверия. Своей первой книгой он доказал, что его голос нужно слушать.

Опубликовано в Prosōdia №12, 2020