Вместо посвящения
Меняются роли, уходят сюжеты. Как угадать, кем мы были друг другу в прошлые времена?.. С кем вместе бродили по дорогам средневековой Испании в бродячем театре, пели песни, которые народ очень любил?.. Вам посвящаю этот роман, друзья мои. Бог даст – когда-нибудь ещё встретимся!
———————————————————————————
А я дальше поплыву и назад не гляну,
Все равно тебя найду, если плыть устану.
Юлий Ким
Пять столетий нас не будет,
Пять раз вспомнишь, пять забудешь –
Как шиповник под окном цветёт…
Юрий Лорес
– В чай положи корицу, – говорит моя квартирная хозяйка София, – помогает, правда, не помню точно, от чего… Вот, возьми лимон – это с той ветки за окном, ты обратила внимание, что во дворе у нас лимонное деревце?
Да, виднеется что-то жёлтое, прямо рядом с калиткой, яркие пятна на фоне зелёной листвы, и пахнет югом. К тому же без пестицидов. Многое тут без чего, без пестицидов, в Тель-Авиве, городе у моря, час езды до Иерусалима, в котором прохлада и башня Давида близко, звучит то ли арфа, то ли лютня… Хочется перебраться в Иерусалим, но ребёнку нравятся море и лимоны. Можно подумать, что в Иерусалиме нет лимонов…
У нашей хозяйки фамилия Фаду – то ли португальская, то ли испанская. Говорят, сейчас в Андалусии вышел закон – те израильтяне, у которых испанские фамилии – соответственно, корни, – могут взять испанское гражданство. Испанский туризм, в память об инквизиции… Когда наши хозяева променяют улицу Аленби на Кордову, мы с дочкой точно переедем в Иерусалим. А пока – рядом лимонное деревце, и за окошком встрёпанная пальма, чуть выше меня ростом, по утрам я с ней здороваюсь. С моей фамилией всё в порядке, Арду, ничего испанского, только французское, в прадедушку… Хотя говорят, что похожа я на Консуэло Веласкес, ту самую. Которая «Бесаме мучо» написала в шестнадцать лет и всю оставшуюся жизнь красиво играла на рояле. В три четверти профиля – да, похожа. Если сидеть, не двигаясь, представляя из себя то ли готику, то ли раннее Возрождение, думая об испанской лютне, о площади Цветов, то всё соответствует. Всё одно к одному, и без фламенко не обойтись…
Аккорд, перебор, кастаньеты… Со всех сторон ко мне стучится Испания. Каблуки, перестуки, юбки взмах… Юбку хорошо бы вишнёвую, размером с пододеяльник, и взгляд влево, наверх и вдаль. На фоне взгляда включаем гул большой дороги, лютни-гитары-мандолины, идёт караван, за спиной пустыня, впереди Иерусалим. Пёстрой волной проходим пески.
Сквозь меня идёт андалузский караван из прошлого в будущее, из площади Цветов в Иерусалим…
То ли другая жизнь, то ли сны с продолжением, испанские. Во сне я – девочка шести лет, и воздух там совсем другой, одежда, лица, небеса…
Записываю, стираю, снова пишу, будто от этого всё зависит – от слов на экране и картин, которые то ли приходят, то ли снятся…
С утра постоянно вмешивается действительность, природа, автобусы, забастовки, дочке в школу, мне на работу. Собаку гулять, коту открыть окно, обед-ужин. Новый год, Пурим, Песах, выкинуть старую сковородку, я сказала – выкинуть! Сколько можно его чистить, этот тефаль! Купить гречку, сметану, ребёнку ботиночки, себе духи.
Домой, вечер, обогреватель, суббота, тишина, компьютер. Там, в романе, должно быть всё, о чём ни в сказке сказать, ни в интернете прочитать, любовь, которую душа просит, Испания, в которой я никогда не была. Ну, или Португалия…
Топот копыт, неразборчивые гортанные крики, звуки ударов и ровный шум моря. Вылетают отдельные испанские слова – «адьёс, кара миа!», «адьёс, бенито!», прощай, прощай…
Кажется мне – это я прощаюсь безутешно, неведомо, с кем, – навсегда, без надежды, без ожиданий… Заунывно дребезжит аль-уд, он же арабская лютня, печальные глаза верблюда, небо… песок, титры. Ничто в мире не зовёт меня так, как эта невозможная встреча – там, за гранью, или здесь, на улице… мой потерянный рай – мерцающий свет, живая изгородь, заросли шиповника, витые ворота…
Глава первая
НА УЛИЦЕ ЦВЕТОВ. ТОГДА В ИСПАНИИ
Эти холодные ступени и шелест медленного вечера я узнала бы в любые времена. Сырой мягкий воздух, неподвижное небо в ожидании зимы. Испания холодна. Она холодна и весной, но зима отчаянно несется по ледяной дороге, и ты забываешь о тепле…
Мы сидим с тобой на высоких ступенях каменной лестницы. Тебе лет двадцать, тёмный костюм, белые манжеты, улыбка. Ты говоришь о небе, и звёзды перемигиваются, будто прислушиваются к твоим словам. Мне шесть лет. Я сижу ниже на ступеньку, светлое платьице, башмаки. В твоих глазах отражается небо.
– Знаешь, Сириус – это такая звезда, где никогда не бывает зла, – говоришь ты, говоришь ты так убеждённо, будто этот Сириус, двойная звезда из созвездия Большого Пса, знаком тебе не понаслышке. То, что должно быть, – так или иначе случится…
Над твоей головой переливается ночное небо, соглашаясь и улыбаясь чему-то своему. Словно и вправду где-то бывают пространства, сияющие добром…
Ты и я, лестница и небо. На этой картинке – мы точно никогда не расстанемся. Пахнет ветром, листьями, машин не слышно вовсе, век примерно четырнадцатый или тринадцатый, думаю я, проснувшись потом, – как во сне определишь? Хочется верить, что это такие сны…
Там улица Цветов, и небо видно отовсюду.
У тебя красивое имя, тёплое, как летний ветер в тенистом саду, – Габриэль. А меня зовут Анна-Мария, и мне никогда не нравилось это имя. Габриэль, сын папиного христианского друга, кутилы и пьяницы, который погиб в случайной драке, когда город праздновал свадьбу короля Фердинанда. Твоя мать скоро отправилась вслед за своим мужем, и рос ты сиротой, хотя твоя тетка считала, что заменила тебе и отца, и мать.
Жили вы поблизости, в нашем еврейском доме ты был свой, домашний человек. Наверное, у нас тебе было теплее. А может, просто потому, что у нас тебя принимали как взрослого, к тебе прислушивались…
Ты приглядывал за нашим домом, в котором постоянно что-нибудь происходило, и ходил в университет, думая о своём, и наблюдал звёздное небо. Была в тебе, непонятно откуда, ответственность за мир, за нас, при тебе вещи становились на свои места. Возможно, и звёзды тоже…
Дом – это крепость, защита от внешнего мира, а когда ещё и внутренний всё норовит вырваться наружу… Ненадёжной стенкой в нашем бастионе было воспитание для девочек. В смысле – моё. Как только я появилась на свет Божий, оказалось, что здесь всё не так. Ну буквально всё! У погоды – дожди, папа часто уходит, пелёнки жёсткие. Говорят, что у людей ещё бывает мама… мне в основном попадались кормилицы, горничные, гувернантки. Отец про маму говорил, что она уплыла на корабле в прекрасную страну Италию и обязательно вернётся когда-нибудь, если мы будем себя хорошо вести.
Ну да. Это мы уже знаем – что надо делать, чтобы всё наладилось, улучшилась погода, прекратился дождь…
Надо просто хорошо себя вести.
Или мы к ней приедем, уверял папа, когда у нас будет свой корабль. А домик в Италии у нас уже есть…
Хочется верить, что есть. Или будет… Зато у меня точно был брат Ариэль, умный и красивый, старше меня на десять лет. Он умел лазить по деревьям и срывать для меня апельсины. Ещё он никого не боялся – ни больших собак, ни темноты, ни когда на тебя громко кричат. Я до сих пор боюсь…
Так вот, Ариэль под страшным секретом признался мне, что он не верит ни в какое мамино возвращение. Что-то там не так было с этим плаваньем и со страной Италией, которая и существует вряд ли. Брат сказал, что обязательно сбежит из дома, хотя бы для того, чтобы проверить, бывает ли такая страна – Италия, и есть ли там наш дом, живёт ли там наша мама… А потом он заберёт меня к себе, и мы обязательно будем счастливы. Ну, и папа тоже, если он будет хорошо себя вести…
Брат мой вырос без гувернёров, а мне они были положены, потому что семья наконец разбогатела, появилась прислуга и всё такое. Но обучающие люди неизменно покидали наш дом, потому что я так и не научилась подчиняться командам. Стой здесь, иди сюда. Стоять, сидеть, пошёл вон, ешь немедленно. А на все остальное имеет право тот, кто старше и сильнее и, заметим в скобках, мужского роду-племени.
Поэтому думающий аспект мы оставим герою, а личное местоимение единственного числа и первого лица, то есть «я», оставим ребёнку, девочке. Раздвоение личности – это наше всё. Это я пока молчу про субличности, но ещё не вечер…
Пока брат не уехал, жизнь была более-менее сносной. С Ариэлем мы понимали друг друга без слов… Но в конце концов он поехал учиться куда-то в Сарагосу, а потом, действительно, удрал в Италию. Прошла пара лет, и от него не было вестей.
Я полюбила сидеть на каком-нибудь ближайшем удобном дереве. Мне казалось, что если я буду долго и молча смотреть на дорогу, сидя на ветке, то брат скорее вернётся…
Но мир поступал по-своему, сколько не сиди на ветке… Приходилось смиряться с тем, что есть, хотя очень не хотелось. Короче говоря, папе приходилось как-то справляться, и помощи ему ждать было неоткуда. Я прыгала с ветки на неуютную землю, выпуская в полёте когти, если меня пытались посадить на цепь, а то и вовсе старались превратить в овцу. Нет, не овцы мы, снежный мы барс, он же чёрная пантера… то есть небольшая профессиональная рысь шести с половиной лет. Борец за справедливость, как я её себе представляла.
Мир хотелось перестраивать, чтобы стал ближе к мелкому человеку. Чтобы дарил пирожные часто и безо всякого повода. Знаете ли, лучше человека кормить мороженым со сливками и яблочными пирогами вовремя, а то впоследствии вырастет как придётся. Пора бы уже, чтобы пряников хватало на всех, сколько можно обходиться без пряников… От нехватки сладкого с организмом происходят страшные вещи. Волчий прищур у такого человека плохо совмещается с остальным лицом, мышцы не работают: тяжёлое детство, зависть к ближнему, нехватка английских джинсов и других нечеловеческих призов…
Так выпьем за всех, кто был оставлен без ужина, сладкого и праздника!(Автор поёт о своём, джинсы – метафора, особенно английские…)
После очередного скандала, когда я укусила гувернантку в дряблую руку, папа поставил меня перед собой и стал рассказывать, как ему трудно. Что он не может отправить меня в приют, но, безусловно, хочется. Что я невыносима и как-то надо с этим бороться. Тебя папа позвал специально, чтобы мне было стыдно. Потому что ты всегда вёл себя прилично, хотя, наверное, мог бы как угодно.
– Что мне с тобой делать? – задумчиво произнёс папа, – может, попробовать телесные наказания? Говорят, помогает…
Я подбежала к окну и приготовилась выпрыгнуть. Этаж в гостиной был второй, но папа должен был испугаться. То есть, надежда была… И ты вдруг, как бы ни к кому не обращаясь, сообщил в пространство:
– Что касается Ориона, то там люди умеют договариваться, не пользуясь для этого окнами…
Я замерла и стала прислушиваться, а папа расслабился и хмыкнул:
– Хорошее местечко, должно быть…
Папа был очень взрослый – высокий, сильный, глава семьи и торговой компании, со связями и караванами, которые доходили до Турции… А ты был почти мальчик, невысокий и щуплый, невнятного происхождения. Но мне внезапно показалось, что ты выше и сильнее…
– На мой взгляд, да простится мне моя самонадеянность, у леди всё же есть оправдание, – продолжил ты особенным «лекторским» тоном, – я расскажу, если она соблоговолит отойти от окна…
Я отцепилась от подоконника и даже села на скамеечку. Папа глянул на меня довольно ехидно, но не стал комментировать.
– Дело в том, что леди не врёт. Гувернантка пыталась её ударить. Однако следует заметить, что юная леди, хотя и может довести кого угодно до чего угодно, не умеет держать себя в руках. Она слишком занята другими вещами…
– Какими? – решил уточнить папа для наглядности.
– Драка, – стал перечислять ты, нисколько не обращая на меня внимания, – разбитие посуды. В общем, человек стремится обратить на себя внимание…
– Это ей удаётся… – заметил папа. – И что дальше?
– Хорошо бы внимание уделять ДО ТОГО, как посуда разбита. Побеседовать что ли, сказку на ночь…
– Знаешь что, сказочник, вот ты и будешь её следующим гувернёром. Я очень надеюсь, что последним. Буду тебе платить деньгами. За улучшения в её характере тебя ожидает прибавка в жалованье, студент.
– Но…
– Никаких «но». Я решил.
Ты встал, подошёл к окну, заложил руки за спину и, не оборачиваясь, негромко сказал:
– Анна-Мария, посмотрите, пожалуйста, сюда, если это не противоречит вашим убеждениям. Я, впрочем, не настаиваю…
Секунду назад я ещё сидела на своей скамеечке, мрачно поглядывая в дальний угол, – и сразу оказалась прямо за твоей спиной, точнее – где-то на уровне правого локтя.
– Смотрите, видите звезду? Вон там, справа, за Большим Ковшом? Она чуть мерцает.
Ковш я не рассмотрела, а звезду увидела. Она светилась прерывисто, словно напряжённо старалась обратить на себя внимание…
– Это Сириус, – церемонно кивнул ты так, словно представил меня ей, – а это Анна-Мария… Сириус – чудесная звезда, на которой все хорошо…
– А апельсины там есть?.. Или хотя бы сладкие коржики? – отозвалась я очарованно…
Глава вторая
В ПРОВИНЦИИ У МОРЯ, СИМФЕРОПОЛЬ. НАШИ ДНИ
У широкого крымского окна я замирала от счастья. Легкий шепот бормочущей листвы, распахнутое небо, неведомые птицы пели о своём… Весенние запахи вливались в комнату, дурманя голову и тревожа неизвестностью, мир выглядел дивно с высоты второго этажа.
Вертикаль – от подоконника до синих просветов неба между облаков. По горизонтали – трёхкомнатная квартирка, за стеной соседи, на кухне и у телевизора – близкие: папа и кот Тихон.
Своя комната, музыкальный центр, наушники… Музыка прямо в ушах отделяла от внешних волн, помогая сохранять нужный уровень личных вибраций. То есть оставаться на своей волне.
Папа работал в проектном институте, было кипение будней и праздников, утешительные времена.
Мама оказалась в Америке, за кого-то вышла замуж, поэтому и рассказывать о ней не очень хочется… Поначалу я ужасно скучала, ждала, что вернётся… Пишет, и слава Богу, даже звонит иногда, шмоточки присылает… Давайте я лучше про бабушку расскажу, раньше у меня была бабушка.
На проспекте Кирова, в тёплом городе Симферополе, сладкие коржики были всегда, свежие, с тмином и маком, пахнущие ванилью и корицей, только что из печки, не оторваться… Их пекла моя бабушка Этя. Даже из школы я как-то удрала, почуяв на расстоянии нежный запах бабушкиных коржиков.
Бабушка была из белорусского местечка, маленькая, худенькая, всю жизнь носилась, как ртуть, между базаром, домом и работой, и только в последние две недели лежала, уже неизлечимо больная, и читала мне наизусть из Иосифа Уткина:
– Ну что же, прикажете плакать?
Чтоб да – так нет!
И он ставил заплаты
На брюки и на жилет.
Папе она тогда диктовала рецепт коржиков… Я была маленькая, сидела в углу и молча смотрела, как папа носится то на кухню, то обратно к бабушке, и переспрашивает. Мне очень не хотелось верить в происходящее. Зажмуриться и забыть обо всём… И уютный запах коржиков, и вся прошлая жизнь…
А ещё бабушкины стихи, то есть, Уткина, из «Поэмы о рыжем Мотэлэ», я запомнила их навсегда:
И под каждой маленькой крышей,
Как она ни мала, –
Своё счастье, свои мыши,
Своя судьба.
Без бабушки всё стало иначе. Я тогда повзрослела, прямо в третьем классе, стала сама убирать и ходить в магазин. Еще собиралась писать стихи, как Иосиф Уткин, и даже самой себе готовить завтрак…
Не все планы получилось выполнить, есть пока над чем работать, особенно в плане рифмы и завтрака. То есть готовлю я неплохо, только завтракать до сих пор не люблю, обхожусь кофе.
Кстати, зовут меня Мирабелла, сокращённо – Мира. Это как раз бабушка постаралась, с именем. «Мирабелла» означает «чудесная» – хотела она для ребёнка красивой судьбы, а не такой, как у себя – десять лет лагерей… Чтобы у внучки была сказка. Она и рассказывала мне сказки, только сказки, про лагеря я уже потом узнала. Есть такой чудесный фильм «Мария Мирабелла», там две сестрёнки танцем растапливают лёд… То есть фильм, кажется, не об этом, но я думаю, что именно об этом. Вот сестры мне всегда не хватало, даже казалось – это чья-то ошибка, что Мария не родилась вместе со мной вместе близняшкой и вообще в этот раз не родилась. А то как бы было здорово вместе танцем растапливать лёд…
И мы бы, ни минуту не задумываясь, остановили время – для того, чтобы спасти бабушку, к примеру. Но есть то, что есть. Приходится растапливать лёд в одиночку. До двадцати лет я носилась по жизни, как большая волна, поднимая шторма и цунами. Знаете, цунами – это нелёгкое переживание для любого берега, но с годами я давно уже не делаю волны и обосновалась у побережья средиземноморского, тут и пальмы рядом.
Судьба пока что оказалась такая: мать-одиночка и звуковик-затейник в одном флаконе. Бабушка так хотела, чтобы я когда-нибудь вышла замуж, байки мне про это рассказывала… но пока увы. Звукооператор, вот он я – шнуры-микрофоны-усилители, эквалайзер как образ жизни. Кстати, пишут проверенные источники, что этот мир был создан словом. Охотно верю. Правильный звук – это наше всё. Если звуком можно было разрушить даже стены города Иерихона…
А вначале был Симферополь, до побережья два часа троллейбусом. Приходил летний зной, неподвижный, как вода в пруду, постепенно истекал, превращаясь в мокрые запахи октября, в промозглую сырость, и на зиму я закрывала окно. И вдруг все переменилось, пришёл другой ветер, сдул начисто опавшие листья прежнего времени, расчистил пространство для новых садов. Изменения приходят неожиданно, внезапность подстёгивает тебя, как плеть ездовую упряжку, мчишься вперёд, не успевая удивиться, забывая, о чем мечтала на предыдущей странице…
К концу 80-х от запаха демократии Симферополь возбудился, как молодой кот в марте. Где-то открывали общество велосипедистов-надомников, кто-то устанавливал пропеллер на крыше, а кто-то печатал объявления в поисках счастья и замужества в Бразилии. Люди искали себя в самых неожиданных местах. И только кот Тихон по-прежнему возлежал на подоконнике, снисходительно поглядывая на мир с высоты второго этажа.
А папа ушёл в бизнес – стал разрисовывать трафареты и надписи для новых фирм серебряной краской на золотом фоне. Краски хватило на полгода. Тогда папа занялся идолопоклонничеством, то есть принялся лепить небольшие фигурки, в стиле японских нэцке, полировал индийским чаем, выходило очень похоже на настоящие, если, конечно, не сравнивать с оригиналом. А кто его знает, тот оригинал, он же в Японии. Это как древний город Троя – все читали, но никто не видел…
Папа не следовал канону – отпускал руки на свободу, и получались фигурки, по форме – японские, по содержанию – еврейские. Безмятежные улыбки и пластика были выдержаны вполне. Нирвана, покой, сияние… Раскупали моментально. Особенно ценились нэцке «Мотэлэ» – мальчик с козлёнком, и «Мэйдэлэ» – девочка с халой. Идиша на нашей улице не знал никто, кроме папы, и всем казалось, что надписи похожи на иероглифы…
Еврейские нэцке хитро улыбались и приносили удачу, по крайней мере, нам. Новые фирмы в поисках удачи стали раскупать эти игрушки моментально. Они оказались такими удачными, что пару раз их увезли даже в Японию…
Семейные традиции я не соблюдала – идиш не учила и не умела вырезать по дереву. Зато записывала рок-музыкантов в студии, набивая руку и тренируя нервы.
Гитара не давалась в мои руки, особенно в левую, – прижимать струны было больно и досадно. Так что бешеное соло электрогитары осталось только в наушниках, зато техника стала слушаться, как родная, потому что любовь. Солнечный ветер подгонял меня в спину, неслась я по жизни с большой скоростью, и вдруг, откуда ни возьмись, у меня открылась любовь другая, хроническая, как гастрит, в остро-романтической форме.
Жара, лето, Ялта… В тумане песен и стихов, гуляя по городу у моря с маковым бубликом в руке. Арик любил маковые бублики.
Он был длиннее меня на целую голову, стриженую почти под ноль, оставшийся рыжий ёжик сиял под солнцем, а я помещалась у него подмышкой, самый удобный вариант для прогулок в обнимку. В Ялту мы ездили на троллейбусе, купаться, обнявшись на целых два часа. Горячий туман и солёное солнце… Кукуруза на ялтинском пляже, крики чаек, сияющие брызги… Раскладывали пару полотенец – и летели в воду, остальная жизнь оказывалась лишней, как одежда в прохладной свежей воде.
Возвращались вечером, все не могли расстаться, сидели у моего окна, потом уже не только сидели, а целовались, а потом и не только целовались… Сезон весна-лето.
Через полгода оказалось, что сезон закончился. Что Арик срочно женится на Лизке из второго подъезда, потому что она ждёт от него ребёнка. Ну и заодно – имеется у неё отдельная квартира без родителей с видом на спокойную жизнь… А я, значит, живу себе с папой и никого не жду, езжу к морю троллейбусом. Выяснилось это, как всегда, неожиданно. В декабре. Вечером.
Арик поджидал меня у входа в подъезд. Лёгкие снежинки романтично ложились на его стриженую голову. Привет, говорит, ты прости, мол, и склоняет голову набок, сегодня мы никуда не пойдём, вздыхает и смотрит в сторону.
Когда человек в сторону смотрит, я сразу чувствую плохое. И – да, вот оно, вдруг откуда ни возьмись. Так вот и так, мол, говорит, а ещё эдак. Хотя всё было уже окончательно не так…
Я глотала воздух, как рыба, вытащенная из воды, лёгкий снежок по-прежнему падал тихо, холодно, и бог с ней, с этой романтикой… Наконец закрыла рот, отвернулась и ушла без объяснений. А что говорить?
Всё, всё, всё, окно закрыто, ничком, лицом к стене. Дышится настежь, «одной рукой за рукоять, другой рукой за остриё». Что было целого – разбросано по разным галактикам. Ходишь медленно, натыкаешься на обломки.
Наверно, стоит иногда проветривать разные части себя, строишься потом заново, конструктор «Собери себя сам». Резко выдохнуть, встать, растереться жёстким полотенцем. Вода холодная, слёзы горячие.
Еще через пару месяцев папа сказал:
– Рожай, доченька, что мы, ребёнка не поднимем? А если захочешь замуж, а не журавля в небе, – есть тут пара синиц, на соседней улице…
Наверное, так проверяются чувства на истинность, а человек – на вшивость, подумала я обречённо и пообещала себе снизойти к собственной слабости и разлюбить мил-друга, отца моего будущего ребенка.
И будет он локти кусать, обнимая Лизку из второго подъезда, но меня не вернёт. Идеалисты мы, и путь наш молод, тореадор, смелее в бой.
Мстила я этому полу изощрённо, с затаённым «не достанусь никому», вплоть до декретного отпуска.
Живот мой не мешал посягательствам – его и видно было слабо, а завязь новой жизни потихоньку осваивалась внутри и заставляла светиться, невзирая на мелкие печали.
Папа горестно подытожил, что я о ребенке не думаю, но потом добавил, что думать надо сначала о себе, а потом уже об остальном мире, и тогда у ребенка все будет как надо…
Мама позвонила из своего Чикаго и сразу прислала несколько распашонок. Она у нас человек дела. И папа у нас человек дела, он сразу вытесал нэцке «Цимес-мит-а-куш», что можно перевести как «чёрт-те что и сбоку бантик» (хотя в дословном переводе это означает «цимес с поцелуем»), – это была фигурка девочки с младенцем на руках. Потому что я у нас человек мечты, хотя тоже постепенно становлюсь человеком разнообразных дел.
Через положенное время у меня родилась дочь Марта, я не могла не поделиться с ней буквой «р».
Первый вопль, басовитый, возмущённый, – казалось, её насильно вытащили в другое пространство без скафандра, и дыши теперь, как можешь… Маленькое сморщенное создание, совсем отдельный от меня человечек, с ручками-ножками, тонюсенькими пальчиками, настоящими ноготочками, и даже розовые пяточки были совсем настоящими!
Родители были абсолютно счастливы, хоть и по разную сторону океана. Наконец они была заодно, общая внучка объединила семью…
Отец, не переводя дыхания, вырезал новое нэцке «Лидэлэ» («песенка») – мальчик, играющий на лютне. Крепенький такой мальчик, в японской традиции, но в ермолке. Правда, у меня родилась девочка.
– Это на вырост, – оптимистично заявил папа, – ребёнок будет защищён, по крайней мере, первое время. А там и мальчик появится, и лютня – со временем.
Марта, Мартышка, Тышка, главный человек в моей жизни, – стала сначала ползать, а потом гулять, держась за Тишин хвост.
Человек сначала ползает, а потом начинает ходить, и кот гуляет рядом с ним. Тихон окончательно слез с подоконника и следил за Мартой, как нянька. Их можно было выпускать вдвоём, Тиша крался, как тигр, выгибая спину, и шипел на собак. Бывают такие отважные коты. Телохранители. Друзья.
И мы стали жить-поживать. Зубки резались, слова говорились, одни ботиночки сменялись другими.
Пелёнки-прогулки, ночные бдения, сказочка на ночь, от скарлатины до ветрянки. Новое пальтишко, буквы складываются в слова, годы – в человека…
Что касается меня, то мужской пол на ближайшие годы был объявлен посторонним видом существ. Так что несчастную любовь я победила быстро, лет за шесть. Потом, чтобы поменять обстановку, а заодно исполнить давнишнюю мечту погулять под пальмами, мы с Мартой переехали в Тель-Авив. Хотя из национального самосознания у меня с собой были только папины нэцке и мамины одеяльца для Мартышки.
Папа остался в Симферополе – чтобы распространить ареал обитания нашей семьи от Крыма до Пиренеев. От Ай-Петри до горы Хермон. Папа не захотел покидать Крым…
Давно меня звала из-за окна неведомая даль, и дождалась. Вот он, новый мир, маячит за углом, пора в путь-дорогу, документы готовы, месяц до отлета. Напоследок я разболелась, лежала, не вставая, гнойная ангина – не шутки. Ну как было не заболеть, когда жизнь меняется неизвестно куда. Предыдущая остаётся тут, у широкого окна, бросаю её, как старую куклу, сосет под ложечкой, а как же папа…
Хоть поболеть дома на прощанье…
Телевизор показывал утешительные комедии, Мартышка смотрела, не отрываясь, бормотала что-то своё. Папа кормил меня, как в детстве, с ложечки, гладил по голове, от него вкусно пахло папиросами «Шахтёрские». Маленькую меня всегда кормил папа… Я спала чуть ли не сутками. Тогда и началось моё «испанское кино» – видимо, на нервной почве. Какая может быть Испания, откуда, я дальше Ялты никогда не ездила.
В общем, болею это я, открываю глаза в полусне и вижу, что лежу не в нашей комнатке с телевизором и цветными обоями, а в широкой просторной комнате с коврами на стенах и на полу. И чувствую, что я – ребёнок, и всё вокруг большое, а я – маленькая.
За окном – медленный вечер с запахом цветов, на низком столике – свеча. На кресле – невысокий молодой человек, тёмный костюм, точёный профиль, глаза улыбаются. Очень какой-то родной… это был ты, Габриэль. Ты встал, подошёл и положил руку на мой лоб.
– Как ты себя чувствуешь, мио каро?
И всё. Больше ничего в этот раз не показали, я провалилась в сон без сновидений.
Потом выяснилось, что вот это мио каро – это по-итальянски, хотя при такой температуре мог бы присниться и японский.
Почему я решила, что там вокруг была Испания, – понятия не имею. Кстати, на другой день проснулась совершенно здоровой. Долго не могла забыть этот сон, все маячил на краю сознания. Как будто уже случилось со мной самое-пресамое в жизни.
И такой славный был ты в тёмном костюме, настоящий, свой, и, кстати, не женатый на Лизке из второго подъезда… В реальности или во сне – такие близкие люди на дороге не валяются.
Что-то изменилось тогда. То ли солнце стало больше, то ли небо раскрылось шире…
Ожидание неведомого, забытое, как в детстве, лучистый фонарь летит впереди твоего поезда, а сам поезд уже не по тёмному туннелю мчится к свету, а легко бежит по весне, мимо моря, и окна открыты.
Глава третья
ТАМ ЗА ДАЛЬЮ ДАЛЬ. НАШИ ДНИ
В день отбытия мы с Мартой, два синих баула и папа вывалились на улицу в ожидании такси. Кот Тихон тоже вышел по своим делам, делая вид, что наш отъезд его ничуть не интересует, сделал круг почета и прилёг на газончике, стал смотреть на нас, не мигая…
А углу двора, под разбитым знаком «Проезда нет», обнаружился Арик. С того момента, как мы расстались, прошло шесть лет, рыжая шевелюра сияла под солнцем.
Глаза у него были круглые и остановившиеся.
– Я мимо шёл, случайно, – сказал он неуверенно.
Ага, средь шумного бала – видела я из окна, как он там под знаком кис часа два.
– Хотел попрощаться. Мало ли что… Это твой ребенок?
– Нет, соседи подержать дали… Конечно, мой!
– И мой?
– Ещё чего! У меня было три романа после тебя.
– Да, я их всех видел… Так это Ромкина дочь?
– Тебе какая разница?
– Ну да… Ты прости меня. Так все по-идиотски вышло…
– Бог простит.
Он остался маячить под раздолбанным знаком «Кирпич», символично, что и говорить. Правда, нет такого нэцке «Проезда нет» или«Гурништ» (ничего, пустота – на идише). Но как бы и есть. И мы улетели. Переход границы – один шаг, и ты в самолёте. Сесть, расслабиться, поглядеть в окно, тебе все покажут постепенно. Времени – вагон. То есть самолёт.
Марта тихонько улыбалась или спала, а я смотрела в облака, думая о главном: будь что будет. Ребёнок со мной. Музыка есть везде, без работы не останусь. Родителям можно звонить в обе стороны света.
На поясе у меня болтался папин нэцке «Мазлтов» – двое у серебристой оливы, праздничные и свадебные, очень японского вида.
Облака стали перистыми, укрыли прежний мир белым ватным одеялом, и я уснула, то есть ушла в ту другую жизнь, погулять по Испании. Воспоминания, осенний ветер…
ТОГДА В ИСПАНИИ
Ты приходил, и звёзды начинали светить даже днём.
Новые истины требовали осмысления, и я перестала ссориться с прислугой – когда люди говорят о своём, мало ли о чём они мерцают…
Ты стучал в дверь, поджидал меня в гостиной, пока мне помогали одеться. Нужно было заплести густые чёрные кудри в приличные косички. Терпеть и ждать, пока посторонние люди дёргают тебе голову, было трудно, но я училась держать себя в руках, а мысли – в голове. Почему человек обязательно должен ходить в косичках – непонятно. Хотя, с другой стороны, косички очень помогают, если требуется залезть на дерево. Правда, нужно следить, чтобы никто не заметил, иначе снимут с дерева и отчитают, невзирая на косички.
Это ещё одна загадка – почему-то нельзя лазить по деревьям, даже если осторожно. Сидеть на дереве, кстати, очень легко – в нашем саду они не слишком высокие, и ветки такого уютного размера, словно специально устроили так, чтобы маленькой девочке было удобно. Было бы славно, если всё это росло бы одновременно с тобой.
Но взрослые деревья и люди отчего-то перестают расти. Во взрослом мире вообще всё как-то устроено раз и навсегда. Словно все уговорились, сочинили кучу правил и живут внутри этих правил. Вот когда правила игры меняются в процессе игры…
Ещё нужны такие игры, чтобы своих распознавать вовремя. Надо придумать специальные знаки. Потому что чужих слишком много в этом мире, а без своих не обойтись, иначе человек остаётся один.
Экзекузия заканчивалась, я кивала отражению в зеркале – оттуда дружелюбно поглядывала приличная дама небольших лет, которую можно было выпустить погулять со студентом. Так я себе думала, но мысли держала глубоко внутри, под косичками, чтобы ты не догадался. Мало ли, что маленькие девочки думают про своих учителей…
Если погода позволяла, ты брал меня за руку, и мы шли гулять. На улице Цветов, которая весной и летом оправдывала своё название головокружительным ароматом… От него я улетала куда-то, забывая, кто я и когда, и только небо возвращало меня на землю. Поглядеть на дам в пышных платьях, подметающих пути и дорожки, позавтракать-пообедать и снова убежать на улицу посмотреть на мир. Послушать твои сказки…
Ты рассказывал, что в созвездии Ориона люди умеют летать, не прикладывая никаких усилий.
Им достаточно подумать, что они хотят взлететь, – и они взлетают.
А потом парят в вышине, покачиваясь в воздушных потоках, и скользят к земле. Даже когда они ходят в гости и пьют чай, они немножко летают…
Я понимала, что ты придумываешь на ходу, но мне казалось, что ты сочиняешь правду.
– А какие дома в том созвездии?
– Там очень лёгкие дома. Они из дерева, живые, тёплые, и дышат по ночам. Здешние деревянные дома тоже пытаются дышать, но у них не очень-то получается. Поэтому они только поскрипывают во сне.
– А почему у них не получается?
– Мне кажется, здесь дома слишком тяжёлые. Здесь всё слишком тяжёлое. Особенно – люди…
– А бывает иначе?
– Бывает. Когда-то мы тут жили совсем иначе, много веков назад. И даже тысячелетий. Мы взлетали, перепрыгивая с облака на облако, не прикладывая никаких усилий… Но потом всё изменилось. Дело в том, что мы решили контролировать мироздание. И первое время мироздание было даже не против…
– А что это такое – «мироздание»?
– Ну, это здание, сама понимаешь, в котором – мир. Поэтому оно и было поначалу не слишком против. Но чем больше люди управляли, тем больше им хотелось всё сделать по-своему. И мирозданию от этого стало неуютно. Мира в этом здании стало меньше… Прошло много времени, и здание совсем перестало быть мирным.
– А мы не могли позвать на помощь людей с Ориона?
– Могли, конечно. Но мы же хотели справиться сами…
– И что было дальше?
– В одном из деревянных домов жила ваша семья. И я. Только как-то иначе.
– Это где было?
– Ну, скажем, в Скандинавии. Это тебе подходит?
– Не знаю, там, наверное, было холодно.
– Да. Но вместе – нам было тепло.
Осень, холодное испанское небо, ветер, мы идём с тобой, как обычно, до площади и обратно, в этот раз на площади оказалась музыка.
Там было двое: пожилой лютнист с длинными седыми волосами и парень с гитарой, сидели на стульчиках, перед ногами на мостовой – гитарный деревянный футляр с мелочью. Гитарист пел, закрывая глаза, страстно и протяжно.
Как я хотела быть там, с ними, играть, все равно на чем, закрыв глаза и погрузившись в мелодию, в утешительное пространство музыки, где ничего не имеет значения, кроме этих звуков.
Переливы лютни, немного дребезжащей, как стон ветра, летят сквозь меня, мир замер, время остановилось. Пассажи разлетаются, как птицы, которых вспугнул чей-то крик.
Мы с тобой стояли молча, но мне казалось, что мы тоже поём там, где-то, над площадью, за облаками, что наши голоса звучат как один голос, что мы – иные существа, может, птицы или ангелы, которые давным-давно пели вместе, а теперь вынуждены жить на земле, как люди.
Лютня удалялась, исчезала, встречный ветер выдувал из меня остатки воспоминаний, я просыпалась, не сразу понимая, где я, кто я, когда я…
ТЕПЕРЬ. НАШИ ДНИ
…В самолёте на Тель-Авив разносили обед, проснулась я вовремя. За окном плыли успокоительные облака, и мы прилетели. Нас оформили, приняли, записали гражданами и открыли двери в новый мир. Вот он – Израиль! Всё такое новое, будто только что созданное…
Жара, яркие цвета, гортанные звуки, переливчатые краски, незнакомые пряные запахи.
Улыбки, улыбки, солдатики в форме улыбаются, чиновники улыбаются – это как это? Мир улыбается… Тёплый воздух незнакомых улиц, пальмы, кипарисы, лёгкое головокружение.
Будто ничего не было, всё только начинается, и надписи везде еврейскими буквами, словно в руках новенький нэцке «Шойлэм Алэйхэм» – книга с иллюстрациями. Синее молодое небо над головой, древняя земля под ногами…
Высадили нас на улице, у центра помощи новым гражданам, в окружении таких же переселенцев из одной жизни в другую. После пары невнятных сумбурных дней нашлась уютная квартирка на улице Цион. Теплый ветер пролетает из дверей в окно, приносит цветенье неведомых трав, ты привыкаешь жить потихоньку, изо дня в день, думая о мелочах. То есть о самом важном – как покрасить стены, утеплиться на зиму…
Картины на стенах новой квартиры – хозяйские, купленные в Старом Яффо – кажутся пришельцами из историй о небе, им есть что сказать, но они пока помалкивают. На стене в коридорчике – лютня, хозяйская картинка или от прежних жильцов осталась – небольшая, коричневатая, в тёмной комнате, и свечи перед ней, отблеск на её боках… Всякий раз, проходя мимо этой картины, я чувствую лёгкий озноб – словно могу вдруг, не заметив как, за секунду очутиться внутри картины, и окажется там совсем другая жизнь.
Иногда она мне снится – совершенно такая же, с головкой, отогнутой назад, и почему-то с шестью струнами. Хотя теоретически их должно быть, кажется, тринадцать.
Причём там, во сне, я иду куда-то быстрым шагом по песку, за мной остаются мокрые следы. Лютня в небольшом чехле висит на спине, длинные белые волосы забраны в хвост, и я почему-то старик – худощавый, с резкими морщинами, как у индейца. Тот еще сон, но нормальный, в смысле обычный, без развития и сюжета, только повторяющийся…
Хорошо, что надо жить наяву. Учить буквы новой жизни, ходить на курсы иврита, зарабатывать на хлеб с курочкой и жареной картошкой, кормить-одевать ребёнка.
На мороженое пломбир и кофе-сигареты, а так вообще нет пороков, похвастаться нечем, я практически ангел. Сплю под ссоры за стеной, варю кашу, коту сочувствую…
Да, у нас же кот появился!
Наверное, догадался, что мы с Мартышкой ждём именно его. Тосковать по Тихону уже не было никаких сил, и Рамзес завёлся сам собой.
Утром в субботу, прямо в открытую дверь – мы с Мартой любим открывать двери настежь – на пороге возник большущий рыжий кот, почти тигр. А мы тигров не боимся, мы сами тигры. И Тиша был у нас когда-то был мальчик не маленький.
Кот с Мартой минут пять молча разглядывали друг друга в упор, пока я пыталась починить телевизор.
Потом кот мурлыкнул, потянулся и улёгся на бок, поперёк гостиной, чтобы всем желающим было удобней почесать ему животик.
Естественно, желающие обе-две тут же набежали и стали почёсывать. Ясно было, что он останется, будто всегда с нами был. Кому ж его почёсывать, как не нам…
Кстати, телевизор тоже появился почти сам – мы его нашли около дома, рядом с мусорным баком. Вполне приличный аппарат, только нужно было поменять предохранитель и вложить душу. Так это у нас недолго, на раз-два-три…
Так вот, телевизор включился, кот встал, потёрся о Марту, она это любит, ребенок заулыбался, – а уж как я это люблю…
Короче говоря, стало ясно, что пришёл полноправный член семейства. Хотя на самом деле – хозяин, практически царь.
В это время по телевизору как раз шла передача про египетские пирамиды, так что коту нечаянно пришлось стать Рамзесом, периодически – Вашим Величеством. Иногда – Тутанхамоном.
Каждый день прекрасен, пахнет, звенит и переливается.
В нашем общем дворе Леон, муж Софии, нашей квартирной хозяйки, сейчас вешает бельё. У них разделение обязанностей: она готовит, убирает в доме, а он стирает и убирает во дворе. Правда, это не мешает им орать друг на дружку изо дня на день, выясняя, кто из них больше потрудился на благо семьи. Страсти, кровь кипит… Темперамент почти итальянский, недаром эти люди любят пиццу – все как один.
Леону помогает старший сын, Рони, высокий человек одиннадцати лет с чёрными, как смоль, прямыми волосами. Типичный испанец. Папа у них из Аргентины, мама – из Андалузии.
Марта поглядывает на них через окно спокойно и как-то величественно, с высоты подоконника. Рамзес тоже сидит на подоконнике, смотрит, не мигая. Фараон, что с него взять.
Люди движутся за окном, как в кино. Сериал «Аргентинская семья в Израиле». А мы молчим, нас не видно, и вообще дело зрителей – сидеть в партере.
Следующая сцена: возвращается София – сначала стук каблучков, почти кастаньеты, потом возникает фигура, черные волосы до плеч, чудится веер и гитары звон. Она всегда на каблуках.
Рони и Леон выпрямляют спины, словно сейчас начнут танцевать фламенко.
– Леон, ты ещё не закончил?! – кричит София, опускает сумки на изогнутый дачный столик и взмахивает копной черных волос. – Я уже на рынок съездила, а ты всё ещё копаешься!
– Я, между прочим, вчера двор убрал и калитку починил!
– Где – починил? – София проверяет с грохотом. – Как – починил?..
Калитка послушно отваливается и с грохотом падает.
– Вы это видели? – София уже к нам обращается, через окно, – он починил…
Конец очередной серии, титры, обед. С сожалением оторвавшись от окна, мы идём собираться на курсы, на работу, в магазин. Марта со мной, Рамзес остаётся охранять дом.
– Морда твоя фараонская… – нежно вздыхает дочь, чешет его за ушком. Рамзес величественно вытягивает спину.
– Главное – не вздумай сигануть в окно, – для проформы прибавляю я, и мы уходим.
Скоро Мартышка стала бормотать на смеси иврита с русским, но я её понимала отлично, не хуже кота, особенно когда они в два голоса требовали завтрака, а также свои порции любви и нежности. Она часто беседовала с Рамзесом о своём. Отдавала ему свою котлету, когда думала, что я не вижу…
Однажды она заболела, подскочила температура.
С утра девочка была какая-то квёлая, а к вечеру стала так страшно дышать, что я почти вызвала «Скорую».
То есть, как почти – постучалась к соседям, они всполошились сочувственно, все сразу поняли и сами отвезли нас в больницу. «Скорую» тут вызвать – очень дорогое удовольствие…
Посидели в приёмном покое, потом Марте что-то вкололи, и ей стало полегче. Вернулись домой. А вечером ребенку стало хуже, поднялась температура, снова лежит Мартышка и дышит часто-часто…
Может, это неведомое лекарство ей было противопоказано, но сейчас бежать было некуда, иди знай, что ей опять вколят и на что у нее аллергия…
Я меняла ей компресс и молилась, как могла, и вдруг подошёл Рамзес, улёгся на неё, прямо на животик, и очень по-деловому стал урчать. Ровное такое гудение, как у работающего пылесоса.
Постепенно Мартышка перестала метаться и уснула…
Ещё пару часов я её караулила, а потом положила ей под подушку нэцке «Мэйдэлэ» и тоже пошла спать. Утром потрогала лоб ребенку – прохладный, даже не влажный.
И всё, понимаете?
Всё на этом закончилось – в этот раз. Говорят, что бывает так с детьми, вдруг, и быстро проходит, да мало ли что говорят, пришёл кот и спас. И мою психику заодно…
Опубликовано в Литературный Иерусалим №32
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!