Испанская сюита
Часть вторая. Осенняя лютня
Глава первая. Уличная музыка
Тогда, в Испании
Осенний ветер сдувает и дам, и шляпки, всю цветную дребедень, карнавальную мишуру летнего времени. Ветер подгоняет нас в спину, мы с тобой уходим, не оглядываясь. Город сквозной, то бродячие музыканты приходят, то актеры, то просто повозки едут мимо, постукивая, лошадь везет поклажу, все куда-то идут, бегут по жизни вперёд-назад…
Однажды мы пошли на представление бродячей труппы актеров. Промозглый ветер, яркие краски, обветшалые костюмы… Фокусы, алые ленты, жонглирующие высокие красавцы, мальчишки-акробаты…
Мне немедленно захотелось туда, жонглировать, взлетать с переворотом, скакать на лошади – вот она стоит в центре и грустно поглядывает в мою сторону.
А ещё музыканты играли, не оторваться, звучащий ветер, солнечные звуки пустыни, и тянет играть самой, на лютне или гитаре, слушать звезды и ехать с ними в повозке неведомо куда…
Вечером возвращаемся домой, от осеннего ветра к горячему очагу, сесть на табуреточку, протягивая руки к огню и слушать, слушать…
Свечи освещали комнату, стол и высокий стул. Папа сидит за столом, я на маленькой табуреточке, а ты стоишь, говоришь, и мы тебя слушаем, замерев и затаив дыхание. Ты говорил о том, что созвездья – как люди, рождаются, живут и умирают, а во тьме летят искры божьих душ и освещают мир, и это – их единственное настоящее, которое никогда не исчезнет.
Картины на стенах казались пришельцами из твоих историй о небе. Им было что сказать, но пока они помалкивали. Ты заслонял собою ночь, звёзды пропадали за твоим силуэтом, а потом показывались снова.
– Мы отражаемся в текучей воде, встречаем свои отражения, – говорил ты, – мы меняемся, глядя друг в друга…
Это звучало как песня. Аккорд на лютне, перебор…
Отец вздохнул и налил вина.
– Да, хорошо звучит. Но в остальном – остаёмся прежними…
Отец открыл свиток, стал просматривать сверху вниз, пергамент шелестел и поскрипывал.
– Слушай, заведи себе бумагу, – сказал он, – называется хатви. Запиши стихи, возьмёшь с собой.
– Куда?
Отец налил вина себе и тебе, а мне – совсем капельку, и разбавил водой.
– Мы скоро уедем, – сказал он, – в городе не очень спокойно. Еще месяц, и надо начинать собираться. В иудерии не спрячешься, если начнётся.
– Все ещё неизвестно, – отозвался ты, – давайте подождем пару месяцев, может, минует? А там посмотрим…
Это был очень важный разговор, но я запомнила его отрывочно – заглядывалась на звёзды в окне…
– Подождать, – сумрачно отозвался отец, – а что завтра?.. Все изменится. Мой сын за морем. Моя жена давно исчезла. Кто нам поможет?
– Справимся, – отозвался ты, – с Божьей помощью.
Я видела пунктирную светящуюся линию в глубине бездонного неба. Впереди этой линии неслась искра, а за нею оставался след, она летела неустрашимо и неостановимо сквозь галактики и времена.
Этой искрой был ты.
Наши дни
Говорят, когда человек рождается, его ангел щёлкает по носу, чтобы забыл всё, что случилось раньше. На небе, в предыдущей жизни – мало ли что бывало прежде. И ты, древняя душа, становишься чист, как новорождённый котёнок, открываешь круглые глаза…
Слава Богу, что мы забываем, сколько жизней несём на своих плечах, помнить их вредно и даже опасно, иначе как жить здесь и сейчас? Полезный, короче, щелчок по носу. Но в этот раз со мной случилась промашка – вертелась, наверное, и щелчок пришёлся по касательной. Это же не просто сны, а воспоминания, о другой жизни или параллельной реальности. Или время течёт сквозь меня в разные стороны…
Хотя, конечно, сочиняю. Улицу, город, соседей, себя…
Как про тебя рассказать… Я точно знаю, что это – ты, это с тобой мы бродили по дорогам, которые народ очень любил, и никакие другие близкие, семья, иные города не помеха тому, чтобы слышать и сейчас друг друга за сотни тысяч километров…
Кстати, астрология говорит, что есть у каждого своя истинная пара, называется «Близнецовое пламя», такое счастье вдвоём, и солнце всходило, и радуга цвела, и мир мог подождать. А мир не может ждать, так уж он устроен…
Редко судьба позволяет быть вместе со своей истинной парой, рождаемся в разные времена, – наверное, чтобы стремиться друг к дружке, двигать горы и моря силой своей любви… А те, кого нам судьба с готовностью посылает – такие же раненые половинки в поисках своего близнеца, и мы бьёмся друг о дружку, не в силах отойти…
* * *
Есть такая профессия – уличные музыканты. На улице, в переходе, в метро, в электричке – где только не играют, заполняя музыкой мироздание. В Зальцбурге вон даже конкурсы проходят на право играть в городе Моцарта, не говоря уже про Мариенплац. Так то – Австрия, а мы что – у нас тепло, море и финики.
В Старом Яффо музыканты стоят через одного, с усилителем и без, со скрипочкой, саксофоном и тромбоном, хотя некоторые поют старинные фламандские напевы под лютню с усилением, а другие – соло на мандолине под хасидские напевы, музыка зовет неведомо куда, а мы просачиваемся мимо, все на бегу, но внутри что-то отзывается, и ты бросаешь шекель, не глядя, прямо в раскрытый футляр. Хорошая профессия на свежем воздухе.
Засмотревшись на звучащее пространство, решила я освоить новое ремесло, никто не сообщил мне в детстве, что работать на улице – это плохо… Гитарка, усилитель, пюпитр на весеннем ветру, отвлекаясь на чашечку кофе.
Аккорды по сезону, музыка на подножном корму.
Шекелей бросят столько, сколько бросят, а ты думай только о музыке, лови звуки, бросай в небо, подыгрывай ближневосточному фламенко за углом. Всё тут рядом, что бы ни играл… Кстати, и русский рок пошел израильскому народу как родной, и джаз, и остальные струны души. Не поверите – на шварму с хумусом стало хватать! Даже на курочку, красный борщ, воздушный шарф и надежды со специями…
Играть я стала у музыкального магазинчика на Алленби. Обычно там дует, надо пришпиливать ноты к пюпитру, чтобы не улетели, кутаться в шаль. И чудится Испания наяву, кастаньеты, фламенко, длинные цветастые юбки, идет мой караван. Слышно гортанные, и птицы, и машины – мир разыгрывает свое, как по нотам.
Вокруг Восток, и я под пальмой с лютней. То есть с гитарой, но мыслями о лютне, играю ненавязчивую босанову о главном… Рядом музыкальный магазинчик, меня не гонят, сижу, как играющая реклама музыкального образования для средних слоев населения. Витрина рядом, магнитофон у ног. Сижу, наигрываю.
Алленби шелестит деревьями, люди проходят мимо о чём-то своем куда-нибудь туда…
И вот, однажды играю малагуэнью, слушаю улицу. И идёт себе мимо человек, поглядывает в мою сторону. Ну, мало ли людей тут мимо ходят, оглядываясь на пассажи по утрам.
Высокий, худощавый, тёмные короткие волосы… Профиль точёный, словно вырезан из камня, – то ли индеец, то ли птица ворон. Остановился, зацепился взглядом за мою гитару, тут как раз «Осенние листья» на все времена и пространства, романтика, запахло Сеной, французским произношением, выставкой картин на Монмартре… и испанским фламенко.
Я присмотрелась и замерла… Человек с твоим лицом, с твоей гибкой фигурой, и волосы чёрные торчат мальчишеским хохолком. Дождался финала, бросил пять шекелей как порядочный слушатель, улыбнулся, будто извиняясь…
Вдруг стало зябко, словно ветер подул, прохладный, пахнущий осенью, неспешными прогулками… Здесь и сейчас, в Тель-Авиве, где лица растворяются на ветру и оказываются другими, теплее, ближе… Мир остановился, умолк, затаил дыхание, потом снова ожил, листва затрепетала, улица, фонарь, само собой, аптека…
И вот, смотрим мы оба и пытаемся узнать друг друга. Не спросишь же: «Это не вы, случайно, снитесь мне с детства, и мы гуляем в этих снах по средневековой Испании, беседуя о разном?».
О чём думал ты, неизвестно, только вдруг сказал:
– Добрый день, сеньорита! Напомните мне, пожалуйста, ваше имя, а то, знаете, за время скитаний по жизни я разучился угадывать имена…
И улыбнулся, будто извинился. Хорошее начало, молодец… Я чуть не ответила «Анна-Мария», но вовремя прикусила язык. Правильно, потому что, как потом выяснилось, прошлых воплощений ты не помнишь, веришь в настоящее и очень сочувствуешь будущему.
– Мирабель, – сообщила я осторожно и замолчала на всякий случай. Чтобы не ляпнуть лишнего, нужно вовремя отдать приказ клеткам головного мозга, чтобы прекратили речевой поток. Это важно, потому что кто-то внутри постоянно обсуждает происходящее снаружи…
Руку протянуть для пожатия я тоже не догадалась. Воспитанные девушки обычно протягивают. А забывчивые – нет. Растерянные девушки вообще никогда ничего не протягивают никому, в крайнем случае – ноги, но это пока подождёт, подумала я.
Собранные девушки действуют строго функционально… в общем, я думала о чём угодно, кроме того, что это – ты, человек оттуда, и об этом нельзя проговориться ни в коем случае.
Иначе ты сочтёшь меня сумасшедшей, потому что ты – по-прежнему, взрослый, а я – как раньше, маленькая…
– Меня зовут Яша. Я не мог вас увидеть раньше где-нибудь?
– Вряд ли, обычно летаю из Ориона до Кассиопеи, другие края…
– А хотите кофе?
– А хочу…
Кофе в уличных кафешках приличный, и стоит недорого. Я вообще кофеман, так что… Сходил в кафе напротив, принёс стаканчик прямо к рабочему месту, перерыв, сорок тактов паузы…
Разговорились, оказался Яша из Одессы. Трепло профессиональное, вел раньше студенческие группы по разным поводам. А фамилия – говорит, то ли испанская, то ли еврейская, а вообще, может, вы в курсе, так одного ангела зовут. Правда.
– Я, знаете ли, – родом из ангелов, – и улыбается. – Да, у ангела – имя, а у меня – фамилия. От дедушки, у него испанские корни: Габриэль.
– Габриэль?..
– Габриэль. Красиво, – вздохнул Яша, – правда? Простая испанская еврейская фамилия…
Приехали. Двойное попадание. Кстати, когда он услышал, что меня зовут Мирабель, тоже ушам не поверил. Ну правильно, надо было сказать, что Анна-Мария…
Действительность стала рифмоваться сама с собой… Хотя судьба нынче совсем другая, гуляем у моря, здороваемся. Воздух теплый.
Тогда, в Испании
В один из осенних дней мы отправились к папиному товарищу, ювелиру. Они всей семьей куда-то уезжали, мы прощались в центральной зале, желали хорошего…
Успели только зайти, и вдруг стало ужасно душно, потянуло гарью. Пока мы растерянно оглядывались и принюхивались, прибежал хозяин дома и вывел нас всех во дворик. Дом горел.
Строение было каменное… но пожар разгорался. Тлели ковры, издавая тот самый душный горелый запах… От горького дыма кружилась голова, а дальше я не помню…
Очнулась я на улице. Всё вокруг качалось, кричали люди, пахло уже не так страшно, свежий воздух относил дым в сторону, а сзади горел дом ювелира, пламя показывалось из окон, а внешняя стена стала совсем тёмной. Всё качалось вокруг, потому что меня несли на руках.
Будто со стороны я увидела нас обоих – бежит по улице человек, несёт ребенка, прижав к себе, упрятав в плащ. А потом изнутри – мир дрожит, трясется…
Вся улица в дыму…
Кажется, я и сейчас чувствую этот запах дыма…
Вот мы уже около нашего дома, из дверей выскакивает кухарка, берёт меня на руки, и вот теперь, в уюте и тепле, внутри надёжных стен, мне становится по-настоящему страшно, я плачу и зову маму, которой никогда не знала, это бред, наверное, я хочу домой, я не знаю, где мой настоящий дом, где такое место, где ничего не страшно и никогда не бывает зла…
Несколько дней я пролежала в горячке, мерещился запах горелого, и папа перестал курить в доме. Суета, шум, обрывки разговоров, что нужно уезжать, что евреям оставаться здесь не стоит, что не будет нам покоя на этой земле. И мы уехали.
Поначалу перебрались в Брюгге. Там стоял заброшенный старый дом моего прадеда Шимона Бен Ардутиэля, местного рабби. Мокрые камни, мостики через каналы, невысокие домики и звенящая зелень.
Папа перевёз нас и уехал обратно – разобраться в ситуации, мы остались в тишине бродить по дому и гулять по Брюгге. Очень мне понравилось укладываться щекой на поросший мохом мостик над зелёным каналом и смотреть в небо. Тихие дни. Чистое, безмятежное небо, с какими-то очень домашними облаками. Хотя грозы прорывались по-настоящему грозные. Брюгге оказался дождливым городом, и в дождь так славно было сидеть у камина, смотреть на пылающие дрова и слушать монотонный шум дождя.
Ты писал свою книгу, иногда зачитывал мне отрывки, но, честно говоря, я мало что понимала. Книга была богословская, ты с кем-то яростно спорил.
Запомнилось, что у каждого рождаются свои мысли, и тут нужно слышать самого себя, иначе в твою голову придут чужие давно придуманные кем-то идеи, а это не интересно никому…
Молча сидеть рядом, вырезать буквы из бумаги и наклеивать… Тут были книги прадеда, с наклеенными буквами. Бумага была тогда роскошью, но папа как раз на ней зарабатывал – привозил её из Италии, и я могла её изводить сколько хотела, лишь бы сидела тихо.
В одной из комнат обнаружилась лютня, я её прикарманила, то есть стала приручать и пытаться наигрывать. Мои руки её как будто помнили…
От этих заунывных звуков мне чудилось иногда, будто я – всадник, у меня белые волосы, собранные в длинный хвост, и я несусь на лошади где-то в пустыне, а ветер звенит…
В Брюгге мы прожили пару месяцев – мне тут исполнилось девять лет, и ты с утра подарил мне маргаритку. А во время обеда приехал папа. Он едва дождался, когда мы выйдем из-за стола, и сказал собираться в дорогу. Сейчас, немедленно, времени не осталось ни на что. В Италию!
– Это очень хорошо – начинать все заново, – успокоительно говорил ты, помогая папе укладывая сундук, – чтобы опять, как в начале…
– Ну да, – отвечал папа, – «В начале сотворил Господь…». Мы здесь больше никому не нужны. Мы нужнее самим себе, – добавил он, и вы тревожно переглянулись.
– Па, а когда мы сможем вернуться домой?
Папа обреченно вздохнул, а ты ответил за него:
– Смотря где окажется дом…
Как давно я хочу домой… Потому и пишу, и вспоминаю неведомое – чтобы найти, нарисовать, построить, вернуться… Откуда-то помню живую изгородь из роз, двухэтажный полукруглый домик кремового цвета и деревянные двери, полуоткрытые, светящиеся отблесками заходящего солнца.
Если прищёлкнуть пальцами, думая об испанской лютне, о площади Цветов, то без фламенко не обойтись. Вот так, постукиваешь пальцами, прищёлкиваешь, проходит месяц за месяцем…
Глава Вторая. Ангель Рафаэль
Теперь, в наши дни
В Тель-Авиве Яша Габриэль жил с женой Ритой, сыном Ленчиком и стареньким папой Семеном Яковлевичем. За папой он ухаживал с утра до ночи, остальные как-то справлялись сами. Папа не очень помнил, кто он и откуда, зато точно знал, что у него есть сын, и к сыну относился как ребенок – с беззаветной любовью и полным доверием…
Там была какая-то история, много лет папа жил отдельно, после развода, и очень тосковал по сыну, встречаться им не позволяли. Но потом, в другой стране, они оказались вместе, теперь – в семье, хотя поздновато, но хотя бы так… Короче, нормальная человеческая жизнь, и никакой Испании.
Ну, если не учитывать мою неплохую память неизвестно о чём… Одно то, что Габриэль теперь жил со мной в одном городе, утешало и давало надежду неизвестно на что. Что жизнь наладится и наступит всем счастье человечества…
О его жене Рите не хочется рассказывать, даже смотреть в ту сторону… Начальственный голос, управление как форма семейной жизни, ревность как драматическая составляющая мне не слишком близки. Это, наверное, от недостатка опыта…
А высокий вокал (Рита – оперная певица и педагог по вокалу) всегда вызывал у меня комплекс неполноценности, желание петь контрально с хрипотцой в три голоса. Чтобы джаз…
Возможно, это ревность. Или желание расти над собой, какая тут разница… Играть на лютне, в конце концов. Пойти, что ли, на курсы повышения квалификации чего-нибудь, выучить еще пару аккордов…
Впрочем, Риту я всего пару раз видела, мне хватило, очень красивая форма ногтей, упругая спина стервы и что-то еще… А, прическа, море волнуется раз, грива кудри до плеч. Пойти, что ли, постричься под мальчика, а что, мне идет…
И вот однажды, прямо на улице Алленби в городе Тель-Авиве, меня заметили сверху. То есть со второго этажа того самого магазинчика, где пылились флейты и гитары, рядом с которым я играла, собирая свои шекели на обед и ужин.
В один прекрасный, я точно помню, день, владелец этих инструментов Рафи открыл дверь своего магазина и вышел ко мне. Постоял с минуту молча, потом спросил:
– А на лютне сыграешь?
– Можно попробовать… У тебя есть лютня?..
Волну звали Рафаэль, если полностью, как очередного ангела из вечерней молитвы. Лютню он принёс сразу – небольшая, выпуклая спинка, длинная шейка, головка изогнута, струн шесть, как у гитары… Настроила и поиграла чуть, зазвучала негромко и чуть заунывно, ветер в пустыне, тревожный, знойный…
У Рафи в магазине стояли без дела микрофонные стойки, миксеры и прочая дребедень, их никто не покупал, товар не работал. И вдруг Рафи осенило. Его проняло настолько, что раздался гром и вдруг пошёл дождь в летнем месяце сентябре, в Тель-Авиве. Так Рафи потом рассказывал. На следующий день он подступил ко мне и предложил, на мой взгляд, безумную идею. Всё, что связано с бизнесом, мне представляется безумным. А тем более – совместным бизнесом с израильтянином. Мне? С владельцем магазина? Что вдруг?..
Наверное, это его надоумил Всевышний. Да, и бизнес, даже неплохой доход, удивительно. Не только, чтобы мы с Мартышкой не пропали, а для чего-то важного, потом разберёмся. Короче, Рафи расчистил свой склад под студию звукозаписи, развесил рекламу, и через неделю наша жизнь понеслась совсем другим аллюром. Я стала записывать диски любителям и даже, сама не верю, профессионалам, учась на ходу.
Из нас двоих я оказалась техником звукозаписи, а Рафаэль – кладовщиком, оформителем, бухгалтером, носильщиком и кухаркой. Такие таланты порой скрывает скромный владелец музыкального магазина.
Кстати, у Рафи обнаружилась вполне русская жена, ватика Ольга (старослужащая как бы, давно живёт в Израиле), родом из Одессы. Миловидная дама с пронзительными синими глазами и чёрной шевелюрой. Ольга была довольна новоявленным бизнесом, забегала проверить, нет ли соперницы здесь, кто тут у нас хорошенький такой… Но я ей не показалась достойной внимания и затратной энергии на ревность. Даже как-то обидно за державу, за фигуру…
Но иногда мне казалась, что Ольга просто хорошо держит себя в руках, потому что при ней Рафаэль говорил со мной, глядя в сторону, как человек, который плохо слышит и сосредоточенно вслушивается. Смотреть на это было интересно и удивительно… Как это люди умудряются жить вдвоем – мне не понять…
Так что, жизнь внезапно и стремительно стала налаживаться, и комфорт, и профессия, и быт. Любимая работа, уютная жизнь под пальмами, пронизанная солнцем и ветром…
Да, и Габриэль! Он просто был, встречался вечерами по пути, заходил в магазинчик. Практически, личный ангел.
Мы виделись почти ежедневно в то время, Габриэль стучался в двери студии, и у меня теплело в груди. Словно большой голубь ворковал и расправлял крылышки…
Еще мы с Рафи озвучивали концерты, усиливали людям звучание слов. И Яша иногда ездил с нами, помогая технически, а заодно и житейски – накормить нас с Рафи, голодных бестолочей, напомнить про взять шнуры и купить бензин, включить навигатор… Он еще и пирожки покупал нам в дорогу. Очень практичный оказался ангел.
При этом телефон у него работал постоянно, и папа мог позвонить в любой момент, но Яша умудрялся одновременно лаского говорить в трубку: «Да, папочка, всё со мной в порядке, не волнуйся», и двигать тяжёлые колонки, ухом придерживая мобильный телефон. Заодно жена Рита контролировала и звонила аккурат во время концерта. Ни разу не уронил телефон…
Свернуть кабели, собрать микрофоны, вернуться, попрощаться, разбежаться, домой, поцеловать ребёнка, разогреть суп, ешь, пока горячее… Обнять кота, пока ребёнок ест…
* * *
Прошли прекрасные полгода. Так бы и дальше, дальше… Но ничего не продлить, спасибо тебе, мгновенье, что продлилось целых шесть месяцев… Через полгода раздался звонок из Симферополя: папы больше не было на этом свете.
Наш домик взорвали. Остались развалины. Никто особо не разбирался. Решили, что это взрыв бытового газа.
Хоронить было некого, все разнесло. Соседи видели кого-то чужого перед этим, и взрыв был слишком мощный для бытового газа, кто что знает…
Мой папа.
Он так не хотел уезжать. Говорил, что будем приезжать к нему, как на дачу…
Когда я была маленькая и болела, папа всегда сидел рядом, даже как-то кормил с ложечки…
Как жить дальше, я не понимала, оцепенела, сидела молча в темноте. Пришла Мартышка, обняла за плечи, сказала негромко:
– Мам, ему уже не больно. Он высоко и далеко, на небе.
Тогда я смогла расплакаться. Неделю мы сидели «шиву» – семь дней траура, когда люди сидят на низких скамеечках, почти на корточках. И к ним зачем-то приходят утешать.
У нас были только соседи, и они все эти дни крутились, что-то готовили, кормили нас с Мартышкой, оказывается, нам в трауре нельзя было готовить… Рафи, конечно, приходил, только я как за прозрачной стеной, смотрела, словно со стороны, на все. Габриэль приходил, посидел рядом молча. Погладил по голове, как маленькую:
– Вам нужно или переехать, или затеять ремонт. Переезд равен трем пожарам, а ремонт – это почти как эмиграция, столько сил отнимает, невозможно больше ни о чем думать…
Перезжать нам некуда и незачем. Папа где-то есть, пускай и в другом пространстве, где нет дачи и невозможно… Я буду просто с тобой разговаривать, ладно, пап? Мысленно.
Надо было чем-то занять руки… Да, ремонт. Прекрасная идея. Что ли, найти купорос, как там было? Своё действие оказывает… Или лучше покрасить стены чистым белым цветом? И жить как-то заново…
Нужно принять все как есть, хотя это невозможно. Купить краски, шпатель, кисти, валик. Укрыть мебель целлофаном. Затащить в дом лесенку и красить все, что под кисть попадет. Нарисуем – будем жить.
За три дня все вещи свалили, отодвинули, закрыли целлофаном, откуда только силы взялись.
Поставила лесенку, начала красить. Сначала потолок, он отвечает за крышу… Взгляд вверх не должен тормозить на темном пятне. Чем я думала, когда мы сюда въехали? Может быть, всё из-за этого паршивого пятна… Красьте, дети, потолок, будете здоровы…
Мартышка мыла кисти, молча поглядывая на меня огромными тихими глазами, Рамзес прятался на кухне. Двигаюсь быстро, автоматически, мысли отключились, как звук у сломанного телевизора. И запах очень отвлекает от ненужных мыслей…
Заказывали пиццу, как большие, домой. Хотя раньше я на пиццу смотреть не могла…
По ночам гуляли к морю, все втроём, чтобы выспаться помимо запаха краски. Рамзес шёл у левой ноги, словно это было для него обычным делом – идти с человеком в ногу. Будто он не царственный кот, а воспитанная собака. Не захотел оставаться наедине с ремонтом…
Тихие тёплые ночи сидя-лежа на пляже. Марта засыпала под моей рукой с одной стороны, Рамзес подпирал с другой. Такой уютный… Зачем было его называть по-фараонски? Вышли уже мы все из Египта… Надо было придумать ему кличку на идише, тогда можно было бы ласково называть, уютными словами, ну хотя бы Кэцэлэ, кошечка… Зато он у нас мужчина и герой.
Габриэль пришел посмотреть на отремонтированный мир, заварили чай, и меня снова заклинило.
– Никого не спасти и не удержать, – сообщила я информативно. – Хоть ты что ремонтируй…
– Поплачьте, Мирабэль, – неожиданно ответил Габриэль, – человеку надо иногда поплакать… Да, все будет строго как попало… Вы просто ничего не ожидайте, моя синьорита, живите изо дня в день… Ожидание – это не та роскошь, которую мы можем себе позволить…
– А «всё будет хорошо» – это как?..
– А это – как угодно… то есть мирозданию – как будет угодно…
Как хотите, это точно был тот самый Габриэль. Там, в Испании, он когда-то книгу написал, про мироздание и его законы, а мне читал отрывки, и я слушала, замерев от счастья. Кстати, мы так и остались с ним на «вы», наверное, поэтому. Когда слушаешь человека, замерев, как учителя, иначе и не получается.
Кстати, вот это: «услышать из вечерней тьмы – пожалуйста, не уходите…», это про нас, это самая наша большая тайная тайна, так отношения дольше сохраняют вкус, трепетность и тихий восторг. Да, и слова «синьорита», «сеньор» – такой неожиданный цимес…
После этого разговора я наконец, уснула зажав в руке нэцке «Мазлтов».
Глава третья. Дорога к морю
Теперь, в наши дни
Время убегало бегом. Мартышка пошла в школу. Я сделала, что смогла: вкручивала ей Пушкина, Чуковского и Агнию Барто – что приходило в голову. Безусловно, Агния Барто должна была ей помочь в здешней израильской действительности…
А через год неожиданно приехала моя мама. Из Америки. Насовсем. К нам. В Израиль. Мамочки…
Она даже бросила свой Чикаго – ради внучки? Или я так захотела на ручки, что она меня наконец услышала?..
В Симферополь все прошлые годы она не хотела возвращаться, а тут – пожалуйста! Как-то фантастически быстро, приехала сюда налегке в новую жизнь. Тамошнюю квартиру оставила бойфренду, охранять.
– Будет куда вернуться на каникулы, – легко сообщила она и утащила нас погулять к морю.
Вкусила настоящей швармы, вдохнула запах заатара и стала привыкать к нашему гортанному воздуху, не жалуясь на темпераментную высоту звука за стеной и неумолимый зной.
Правда, мама, как истинная арийка, то есть человек, привыкший к самостоятельности, немедленно сняла квартиру и стала жить отдельно.
– Бабушка должна быть приходящей, – заявила она безапелляционно, – тогда дети будут любить её больше!
У меня не было сил протестовать, мы просто стали забегать к ней через день. Посидеть в обнимочку, попробовать домашнего винегрета, оладьи из кабачков, блинчиков с мясом… Господи, как же мне этого не хватало…
Когда она влюбилась и уехала в свою Америку, мне было лет восемь. Как папа её тогда не убил, ума не приложу… Оказалось, что мы дико, ужасно соскучились друг по дружке. Что детские обиды давно уже не имеют никакого значения… И давно уже ничего не нужно выяснять. Я приручилась моментально, даже удивительно.
Наверное, поэтому у неё и в Америке все складывалось хорошо – все вокруг приручались в ту же секунду. Внезапно оказалось, что мама – самая веская причина расслабиться, почувствовать себя маленькой, согреться у ней подмышкой и больше никуда не бежать…
Мартышка стала у неё пропадать целыми днями, они друг другу оказались ужасно нужны, и я, наконец предоставленная самой себе, с головой ушла в работу. В звуки, аккорды и струны… В лютню.
Небольшая, старенькая, шесть струн, грушевидный корпус, откинутая головка, изогнутая шейка… Тут еще дома за стенкой соседский мальчик Давид играл на виолончели, можно было устроить дуэт. Царь Давид играл на киноре, такие у нас рифмы… Марта заслушивалась виолончельными звуками до состояния лёгкого транса и собиралась играть на всех инструментах сразу.
Маму виолончельного Давида звали Татьяна, и была она психолог. С полоборота она стала вправлять мне мозги, учить, как жить в этой ненормальной действительности, что пить с утра, куда смотреть и что разглядывать пристально. Чтоб нашла Мартышкиного отца и как минимум с ним помирилась. Ага, вот прям щас…
Татьяна обрабатывала меня ежедневно, помогая очистить психику от наслоений прежней жизни и завихрений в настоящем.
– Ты ищешь идеальной любви, – говорила моя соседская гуру, выжимая одновременно сок из яблок, моркови, имбиря, свеклы и лимона (выпивать один стакан натощак), – это хорошо для подростка, но уже как-то не вовремя, ты не находишь?
– Чего искать, идеальная у меня как раз есть, – возражала я.
– Так эта не для жизни, а исключительно для души. Живому человеку иногда и обняться не помешает, не говоря уже об остальном… Так для жизни ты тоже ищешь идеальную!
– Не ищу, – вздыхала я, – а только жду, в смысле не жду.
– И не найдёшь, – бестактно сообщала Татьяна, поправляя длинную рыжую чёлку, – потому что влюблена в мечту.
Если бы у меня была такая чёлка, Сеня никогда бы от меня не ушёл, и я бы точно простила себя за все… Пора было, действительно, перестать думать про этого стриженого оболтуса, мою первую любовь, но тут, понимаете, – как не думать о зелёной обезьяне. Подсознание не обманешь… И на Габриэля не променяешь, потому что идеальная любовь – это да, счастье, но не для жизни, а для вдохновения и счастья… Так мне казалось. Прячешь правду от себя, прячешь, а их все равно видно, как старую татуировку на левом плече. Лилию, как там у Дюма…
Испания во сне меня, конечно, отвлекала, как могла, от остальной жизни, но имелся и внешний мир, в том числе внутренний… а по нему до сих пор шлялся недоизгнанный Сеня, отец моего ребенка. Я ведь ему так и не сказала, что Марта его дочь.
Как бы выяснить, кто мы были с ним друг другу в прошлых жизнях и почему все в этот раз все получилось так плохо? Почти все. Мартышка у меня как раз получилась хорошо. Только моя девочка чем дальше, тем больше становилась на него похожа. Глаза, лоб… Когда-нибудь я их познакомлю, быть может. Когда сумею простить или вывести эту татуировку. Проект «прощение» я поставила в свой перспективный план, на ближайшую пятилетку…
Пока Мартышка не требовала, чтобы у нас появился какой-нибудь папа, ей вполне хватало меня и Рамзеса, но мне почему-то казалось, что я нарушила какой-то договор. Чуть ли не со вселенной…
Который гласит: «Да прилепится жена к мужу своему». А кто его знает, как и кем положено жить на самом деле. Пора бы правила изменить, чтобы было все по-хорошему. По-плохому мы и сами умеем… Пускай меня спросят, я так это мироздание перестрою, мало не покажется…
Привыкли тут – «радость надо выстрадать». Может быть, радость надо радоваться?
Зато с Яшей Габриэлем всё было хорошо. Делить нам было нечего – ни детей, ни напрасных надежд, одни испанские сны и сегодняшние прекрасные беседы… И быт между нами не стоял, лодку эту было не разбить, что бы об этом ни думала жена его Рита, которая уже и к телефону меня не звала, дабы отлучить и превентивно защитить семью.
Нам, наверное, нужна была разлука, чтобы ты шёл куда-то, строил себя заново, по пути возводил дома, устраивал сады, ещё теорему Ферма решить можно… Сил, короче, появляется немеряно. А когда мы рядом – то куда и зачем идти, когда все уже так хорошо…
А я чтобы занялась собой и построением собственного сюжета, включая поиграть на лютне. Душа обязана трудиться и день, и ночь, никто не отменял этого грандиозного правила…
Короче говоря, Яша Габриэль уехал посланником в Москву. Надолго. Своего папу он устроил в прекрасный дом престарелых, где за ним присматривали, как за членом семьи, и сразу – словно в отпуск, уехал работать в Сохнуте. И зарплата отличная, и он же всем нужен, почти как мне…
В студии я застыла, замерла у компьютера. И никуда, и низачем… На полочке рядом стоял папин нецке «Шлэпэр» («бродяга»), бродяга с мешком на спине и в талесе. С ехидным выражением на японском лице…
Как-то всё погасло, будто вся эта работа была не для заработка, не для нас с Мартышкой, а только для того, чтобы вечером, идя с работы, встречать случайно Яшу на соседней улице, просто так, ничего не ожидая…
Заняться, что ли, собой, йогой, или, на худой конец, вегетарианством душа почему-то не просила. Даже цыганскими танцами не просила, хотя могла бы… Ей стало пофигу, душе, – все, кроме ребёнка. Но и ее я сейчас как-то не радовала, вот если бы отключить выражение лица…
– Рабство натуральное, – объявила психолог Татьяна, выслушав моё драматическое нытьё. – Эмоциональное рабство, которое люди называют любовью. Лучше иди займись детенышем. Она целыми днями сидит на голове у бабушки.
– Она бабушке помогает выжить! – огрызнулась я с несвойственной мне мудростью.
Нет, не с мудростью, конечно, – я защищала своё право страдать. Если долго мучиться, что-нибудь, сами понимаете, что-нибудь получится. Печень, желчный, селезёнка…
– Обет вечной преданности люди давали во все времена для того, чтобы в новой жизни ходить в старых калошах, – отозвалась наставительно психолог Татьяна, – объясняю тридцать пятый раз, ты будешь слушать или нет?!
– Да, я как раз о Древней Греции задумалась… Там тепло, патриции ходили в хитонах и беседовали о главном…
– Какая Греция? В твоей ненаглядной Испании. Он же тебе именно там снится? Шесть веков назад. Для души это вообще не срок, она все помнит… Сколько у тебя было обетов? Минимум два. Это только на первый взгляд… Кстати, до Испании у тебя были Афины, но об этом потом…
– Да ты что… А после Испании сразу Украина?
– Почему сразу, там еще Португалию показывали… Сама потом вспомнишь или сочинишь…
Ум за разум у меня тихонько заходил. То есть там, во сне, в предыдущей несколько жизней назад жизни, я, оказывается, дала обет верности. Тебе и ещё кому-то очень нужному. Психолог зря не скажет…
– И что теперь делать?
– Отменять обеты.
– Слушай, у нормальных людей для этого Судный День, там как раз первая молитва об отмене обетов. «Кол нидрей» называется. Все обеты отменяются регулярно, раз в год!
– А тебе недостаточно, ты же у нас талант. В тридцать лет на лютне сама научилась… В Йом Кипур, моя милая, за весь еврейский народ молятся, коллективная ответственность. А тебе нужно за себя, единственную и неповторимую…
– Скажи, а любовь, она что, тоже отменится вместе с обетами? Да, и кстати, как это все отменять?
– О любви пока промолчу. Это ты эмоциональным рабством развлекаешься…
– А она не оно?
– Она не оно. Любовь есть свобода…
Татьяна разлила по чашкам сок и посмотрела на меня, что-то прикидывая. Как художник на мольберт. Сейчас как нарисует…
– Значит, так. Обет отменяем следующим образом. Если ты его во сне заключала, тогда просто: утром говоришь себе три раза: «Отпускаю обет, отпускаю себя, отпускаю на волю. Спасибо Всевышнему, счёты закончены. Благодарю Высшие силы и Источник Сил Света». Дышишь глубоко. В конце «аминь» или «слава Богу», как тебе удобней. Запиши.
– Слууушай… Ты у нас психолог, ясновидящая или знахарь-экстрасенс?
– Я кукольник, мама виолончелиста… Экскурсовод по Яффо, в смысле редактор и так далее, психолог и подъезды пару раз мыла. Тебе какая разница? Да, имей в виду, – вздохнула Татьяна, – ворожить фирма отказывается. Приворот – это не наше всё, чёрной магией не балуемся и людям не советуем. И обязательно почитай 91-й псалом, не помешает. В русской традиции он 90-й… Клубники хочешь?..
Пока я наблюдала в некотором остолбенении, Татьяна взяла большую клубничину, нарезала, полила сметаной, посыпала сахаром и корицей, – дивный перекус для голодного человека на бегу. Человек начинает легче дышать, слушать мудрые советы и даже понимать псалмы…
В девяносто первом псалме говорилось про то, что тот, кто находится под Божественным укрытием, так это он в шатре Всевышнего. Поэтому устоит он во всем и не коснётся его тьма.
Внутреннего скептика я попросила пока проветриться и не обращать внимания… Вызубрила, как мантру, и стала читать, а что? «Пока ещё ярок свет…», почти так же, только другими словами. Пускай будет свет, а там посмотрим.
В Испании, тогда
И снова мне приснилась лестница – широкая, каменная… Наверху она обрывалась, сразу за ней начинались звёзды. На верхней ступеньке сидел ты.
И вот, мы сидим с тобой на высоких ступенях каменной лестницы и поглядываем на звёзды. Звёзды перемигиваются о чём-то своём, в твоих глазах отражается небо.
Тёмный костюм, белые манжеты, твоё улыбчивое лицо, взлетающая шапка волос… Мне лет шесть, сижу ниже на ступеньку, платьице с белыми манжетами, башмаки.
Холодные ступени, шелест медленного вечера, сырой мягкий воздух, неподвижное небо.
– В бесконечности – тысячи миров, – говоришь ты, – смотри, как они сияют. Свет и любовь есть везде. Даже там, где кажется, что их нет… Потому что душа вечна…
– Потому что душа – вечна, – повторяю я завороженно.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №33
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!