(испанская сюита)
Часть третья. Розмарин – морская трава
Глава первая. На обратной стороне Луны
Наши дни
Прошло несколько лет, зимние дожди, солнечные ветра, пустынные песни… учеба, работа, жизнь. Израиль стал домом, прошлое отодвинулось, но недалеко, за угол, в ожидании неведомого будущего, пока мы тут завтракаем и ужинаем, не успевая пообедать в настоящем…
Как-то летом мы с Мартой впервые попали в Испанию, и отправились шляться – Толедо, Кордова, Эмпуриябрава, она же Испанская Венеция… Юбки с воланами до земли, цветы на заборчиках и на крышах, шляпки… Однажды попали в такое место, что я чуть не забыла – кто я и откуда…
Дорожки посыпаны гравием. У дома – цветы, розы, океан роз, ароматный воздух тепла, дома, светлого вечера. И стены – на вид даже мягкие, хотя каменные, пастельные тона, полукруглые башенки… дворец. Мы гуляли там на катере – проплывающие года, синие каналы, и что-то похожее мне почудилось, хотя тут были новенькие с иголочки виллы, свежая краска, в Испанской Венеции, просто – похоже.
До слёз похоже на тот самый рай, на дом из неведомого времени, куда не вернуться. Наверное, я придумала себе эту Испанию и четырнадцатый век…
Смотрю на новенькую виллу на берегу канала и таю, таю, как мороженое на солнцепёке… Уплывает катер, маленький морской конь с белыми крыльями. Прозрачная вода канала. Июль. Пёстрые флажки бьются о воздух. Где я, когда я?..
В какой жизни, в какой стране мы должны встретиться, чтобы больше не нужно было разлучаться? А если не с тобой, то кем это я постоянно прощаюсь навсегда, без надежды, без ожиданий?..
Пора было записать все это, поставить точки над разными буквами. И психолог Татьяна настаивала. Она считала, что у меня там стучится какой-то скелет в шкафу, пока не выпущу из шкафа, – дальше идти будет трудно, шкаф на себе тащить… Страны и города, людей и воспоминания…
Заунывно дребезжит аль-уд, он же арабская лютня, печальные глаза верблюда, небо… песок, титры… Идёт сквозь меня караван из прошлого в будущее, из Севильи в Иерусалим…
Записываю подробности, о том, как мы жили в домике с полукруглыми башнями, на улице Цветов, рядом с еврейским кварталом, с иудерией. Ту прекрасную счастливую жизнь, что была до пожара в доме ювелира и бегства из родного дома. Может, это и было самое счастливое время во всех жизнях и пространствах, потому и вспоминаю, снова и снова… Слушайте сказку про белого бычка: давным-давно на белом свете…
Тогда, в Испании, опять сначала…
Еще был у нас домик у моря, в Италии, туда мы ездили летом, иногда вижу, как мелким ребенком, в платьице, сижу на освещённых солнцем плитах, у большого балкона с высокими белыми изящными колоннами. Такое было счастье, что не описать…
Меня звали Анна-Мария, я уже рассказывала. Марией, кстати, звали иудейскую принцессу, которая родила Бога для христиан, а Анной звали мою бабушку. То есть, на самом деле, Анаэль. Но я не хотела рожать Бога для разных религий. К тому же у евреев он считался лжепророком… Нашему Богу, Элоким, я училась молиться и читала про него, а чужому зачем молиться. Но с ним, наверное, можно было бы подружиться?..
Как-то я рассказала тебе об этой идее. Ты посмотрел на меня так, словно увидел впервые, помолчал, подбирая слова… И сказал, что сама мысль тебе очень нравится, но не стоит ею с кем-нибудь делиться – меня могут не так понять…
Оказалось, что именно тогда ты начал писать свою книгу про Иисуса Христа, и моя мысль о том, что с чужим Богом можно дружить, как с человеком, пришлась тебе очень кстати. Потому что для тебя Иисус был человеком, и даже – смертным…
– Независимые мысли расшатывают мироздание, – говорил ты, – поэтому оно и не стоит на месте…
Насчёт смерти у тебя тоже была своя теория. Ты считал, что душа бессмертна, и человек когда-нибудь станет бессмертным – не зря написано, что сотворены мы по образу и подобию Божьему…
В общем, ты был стопроцентный еретик. В университете ты изучал философию, но не успел доучиться. Зато успел некоторые мысли записать на бумаге.
«Люди идут от осознания к прозрению. Иногда останавливаются и долго пребывают в неподвижности, не в силах увидеть мир таким, какой он есть на самом деле.
Хорошо видна внешняя сторона явлений – дом, семья, необходимость существовать физически. И небо терпеливо ждёт, когда мы обратим на него внимание. Но мы забываем смотреть на звёзды, мы даже молимся по привычке, потому что так надо, а не оттого, что просит душа.
Тепло ли звёздам от наших молитв? Жизнь сворачивается в плотный кокон реальности и не движется. Как трудно, как невыносимо носить на себе этот кокон.
А душа стремится превратиться в бабочку и взлететь…»
Наши дни
Теперь у меня был роман, а может, повесть, – общая тетрадь в клеточку, и жизнь обрела очередной смысл. Правда, иногда, просыпаясь, не сразу понимаю, где я, а главное – когда…
Помогают стены, звуки, пельмени и шварма, утешают ребенок Марта и кот Рамзес. Когда это рыжее пушистое создание укладывается мне на грудь и урчит, сомнений не остаётся – что за мир вокруг… Потом я встаю, и мы с котом идём будить дочь.
Мартышка открывает ясные глаза, сначала смотрит неведомо куда, Рамзес прыгает ей на грудь, победно урчит, глаза у Марты теплеют, она вскакивает и едет на мне в ванную, оглядываясь с интересом, как Рамзес точит когти об мои тапочки.
Внешний мир постоянно требует внимания, заботы и ласки. Марта неожиданно стала вырастать из ботиночек, сандаликов и остальной дребедени, надо было искать подработки и иногда даже убирать чужие пространства от наслоений будней за наличные. В смысле, убирать квартиры.
Я завела себе плеер, и французская эстрада овевала мою голову нездешней романтикой, пока полы квартир становились блестящими в полном смысле этого слова. Потом переодевалась, шла за своей девочкой, осваивая южные улицы, продолжая слушать французскую эстраду с перерывом на Утёсова.
Марта ожидала меня у школы, цепляясь за ограду. Она высматривала меня в дальнем конце улицы и, стоило пройти через ворота, – разбегалась, запрыгивала на меня с ногами, как обезьянка, и замирала в изнеможении. Начинала бормотать в ухо про идиота Ицика, который всё роняет и толкается, про дивную дворовую кошку Матильду – мама, а давай её возьмём к нам? И Рамзесу будет за кем ухаживать…
Татьяна, мой личный психолог и почти сестра, покорила Марту своими умопомрачительными шляпками. Шляпки для Марты – показатель характера, достоинства и умения жить и радоваться. Сомбреро в этом плане било все рекорды, праздник при виде сомбреро начинался у Марты издалека, а вот человек в котелке вызывал у неё сомнения. Что-то с ним было не так. И цвет не такой, и взгляд…
Так вот, у Татьяны была самая правильная «шляпка из натуральной соломки», и не снимая эту красоту, Татьяна вылечивала людям пробоины и душевные раны, находя в прошлых жизнях пациентов корни проблем. Люди велись на это лечение – люди вообще-то ведутся на что угодно, но им действительно помогало. Или она их как-то программировала – не знаю. Гипнотизировала своими шляпками…
По утрам мы с ней стали выгуливать собак – наконец у меня завелся пёс!
Однажды кот Рамзес нашёл на улице дрожащего щенка и притащил меня к нему, тревожно оглядываясь по сторонам и мяуча как-то особенно жалобно – упрашивал. Терять мне было нечего, за спонтанные поступки я себя решила не наказывать и назвала щенка Джульбарсом. Мелкий, тоненький, рыжий, ушки лопушками, глазащи огромные… натуральный Джульбарс.
Психолог Татьяна гуляла с нами и со своей овчаркой Бони, у них с Друльбарсом наметилась романтическая дружба на почве совместного обнюхивания разного, а мы с Татьяной гуляли при них, беседуя о сиюминутном и вечном. Когда доверие перешло все границы, я рассказала ей про иудерию 14-го якобы века, как мы во сне туда прогуливались по Испании и на что похожи там домики – тесные, плотные, и улочки узкие, как тропинки в лесу.
Психолог Татьяна не удивилась. Помолчала, поменяла тему… И мне отчего-то стало тревожно. Хотя двинуться умом на почве гуляющей по мирам психики мне теперь уже не страшно – а что, писатели мы, это все фантазии «из испанской народной поэзии». Фламенко. Испанская сюита, в конце концов…
Не судить, не раскладывать по полочкам – полочки больше не выдерживают этого груза, разбираем шкаф, пускай он выстроится заново, и пусть вот эта дверца будет просто нарисованной, а не открывается поминутно в другое пространство…
Тогда, в Испании. Рассказывает Габриэль
После пожара в доме ювелира мы вернулись домой, стали собираться, весь дом трясло от ужаса, и в суматохе сборов ты пропала. Отец твой успел с вещами уехать, мы собирались добираться по отдельности. Экономка тоже куда-то подевалась. Дом стоял пустой – никого…
Я чувствовал, что ты жива и где-то поблизости, долгое время я шел по следам, искал, иногда чувствовал направление поисков, словно ветер мягко подталкивал в спину…
Мне говорили о двух маленьких девочках, которых подкармливали на постоялых дворах, одна, постарше, по описанию походила на тебя.
Несколько месяцев блужданий – я зашел во двор, увидел тебя, ты бросилась мне на шею и молча расплакалась. У тебя была такая манера – если возмущаться мелкими неприятностями, то громко кричать, а если что-то по-настоящему большое происходило – умолкала, замирала.
Я забрал тебя, не задавая вопросов, бегом. Там была какая-то милая женщина, кухарка, отдала мне твои вещи, обняла тебя так тепло, словно не хотела отпускать, но я сказал ей: «Это моя девочка», и ты не отпускала моей руки…
Второй ребенок пропал, иначе я забрал бы обоих… Надо было спешить, уплывать из Испании, нашлась старая шхуна, шумело море, отправляться в такую погоду, наверное, не следовало, но все шло уже само собой…
Холод был ужасный. Ветер забирался под одежду, словно намеревался унести нас подальше в своей морозящей ладони. Но это было ничто по сравнению с ледяной водой, когда корабль стал тонуть. Шлюпка с матросами плавала кругами, пытаясь подобрать нас, ты молча барахталась в тёмной воде, а я молил о помощи у Всевышнего. И Всевышний услышал мою мольбу. Нас чудом вытащили из воды, а потом мы приплыли к берегу. Только берег оказался прежним, испанским…
Наверное, Всевышнему мы всё ещё для чего-то нужны были на этой земле. Приходилось жить и барахтаться.
Путь в Италию закрылся, да и денег на дорогу больше не было. И мы стали просто жить, как повезет, изо дня в день.
Когда ты немного пришла в себя, я нашел тебе дорожную тёплую одежду, и мы побрели дальше, хотя ты по-прежнему помалкивала и не очень узнавала окружающий мир. Мне всё-таки по-прежнему доверяла, хотя и затруднялась сказать, кто я.
Как-то я спросил и тут же пожалел об этом.
– Ты, наверное, мой брат? – ответила ты с мучительным сомнением… Оставалось надеяться, что со временем ты придёшь в себя, все равно позвать врача не было никакой возможности.
Главное, мы были вместе. И словно был кто-то третий, который состоял из нас двоих, кто заботился о том, чтобы мы не потерялись и шли вместе, поддерживая друг друга.
Однажды мы встретили группу бродячих артистов, попали на представление. Жонглёры, фокусники, музыканты… мы смотрели на летающие мячики и вспоминали бродячую лютню из прежней жизни. Когда-то после представления мы бежали домой, и нас ждал тёплый дом и горячие пироги, и разговоры обо всем… вернется ли хоть что-нибудь?
Я напросился, уповая только на Всевышнего, поехать с ними дальше, участвуя в их бродячей жизни, сценаристом, учителем на все руки, – и нас взяли. Почему бы и нет, думал я тогда, судьба не случайно ведет этой тропой, куда-нибудь непременно выведет. Жизнь – это не цель в конце дороги, а то, что происходит в пути.
Мы прижились в бесшабашной, всегда полуголодной команде, и втянулись в их бродячую жизнь. Переодели тебя как мальчика – не пристало иудейской девочке быть цирковым человеком. Я возвращал свои долги. Если уже твой еврейский отец позаботился о том, чтобы я вырос христианином…
Мне легко сочинялось, когда ты молча сидела, думая о своём и поглядывая то на меня, то на деревья за окном. Пришлось восстанавливать прежние записи. Книга моя осталась на дне, вместе с кораблём. Слова, словно древние символы, включают тебя в иное бытие, а то, что вокруг, – лишь топливо, в котором разгорается сердце и поёт на своём языке.
Иногда мне кажется, что жизнь течёт сквозь меня только затем, чтобы я мог писать…
Я писал так, словно опаздывал на экзамен, будто эти слова могли пропасть, если я их вовремя не обозначу. Фразы находили меня везде и стучали в голову, обрушиваясь потоком.
«Созвездья рождаются и умирают, время их жизни велико, но конечно. Божьи души – бесконечны. Они рождаются многократно, меняя физическую оболочку, как устаревшую одежду. Искры божьих душ освещают наш мир, и это – их единственное настоящее, которое никогда не исчезнет.
Дорога наша пролегает среди звёзд. Мы кочуем со светила на светило, проживая разные жизни, разные классы школы, в которой учатся наши души, как умеют. Свой путь создаём мы сами – своими ожиданиями, намерениями, своим отношением к тому, что происходит вокруг нас.
Мы ведём себя, как дети, требуя от Всевышнего удовлетворить наши мелкие прихоти и желания, защитить от холода, голода и жажды.
Между тем, мы рождаемся для чего-то иного. Когда за голосом своих повседневных мелочных желаний мы слышим голос своего Высшего Духа, того внутреннего «Я», которое и создано по образу и подобию Божьему, мы становимся другими. Мы настраиваемся на лад космической гармонии, и мир отзывается, меняясь соответственно.
Нет добра и зла. Есть тёмная часть нашего существа, которая, как ребёнок, стремится наружу из утробы, ломая всё на своём пути, – к свету. Есть Любовь и есть неумение любить».
Глава вторая. Когда пришёл ветер
Ну вот, дошло время до Настоящей Беседы… Татьяна вдруг тоже увидела сон про Испанию. Приехали.
Нет, это не литература, это жизнь такая сегодня… люди вдруг видят одинаковые сны о прошлом. В ее сне тоже была моя Испания…
Там, в неведомом прошлом, она родила девочку, назвала ее Анна-Мария. А через несколько лет ей нужно было съездить в Италию, там у них дом был – отремонтировать, подготовить к переезду, в Испании было неспокойно…
Она поднялась на корабль, и больше ее никто не видел.
На самом деле на корабль напали пираты, началась беспорядочная стрельба, и она погибла. Такая простая и кошмарная романтика – то ли сон, то ли воспоминание о прошлой жизни…
Так вот, тогда её душа взлетела и сразу же вернулась с неба на Землю. Родилась вновь, в том самом доме, поближе к своему ребенку, потому что материнский инстинкт прошибает это пространство насквозь. Потому что миром правит любовь.
Конечно, этот сюжет тут же проник в мой роман, хотя иногда перестаю понимать, о чем он и о ком… да, о любви.
Так вот, родилась она снова девочкой, на этот раз у экономки, младше Анны-Марии на пару лет, только очень взрослой и заботливой.
После пожара в доме ювелира девочки были очень напуганы и убежали вдвоем, когда по дому ходили чужие люди и выносили сумки и узлы. Несколько месяцев скитались, жили у какой-то милой женщины на постоялом дворе, пока Габриэль не нашел Анну-Марию. И тогда она просто вернулось на небо.
Татьяна увидела высокий купол там, на небе, и щелку, в которую она потом приглядывала за Анной-Марией, иногда даже спускаясь к ней поближе. Есть такая профессия – ангел-хранитель, но этому долго учиться, пока она просто была – как сказать? На подхвате. Помните? «Я не волшебник, я только учусь»…
Даже подсмотрела, как Анна-Мария влюбилась там, в театрике, ни один учитель от этого, увы, не спасает, был там милый мальчик-аккробат, тонкий, гибкий, с такими бездонными глазами, что было не устоять…
От любви иногда появляются дети.
И хорошо, если – от любви. Но не всегда им находится место в мире, зашоренном и защелкнутом правилами, верованиями, традициями…
Когда театр распался, нагрянули стражники, Габриэля арестовали по доносу, Анну-Марию забрали тоже за компанию, а ребенка спасли – отправили в цыганский табор. И так эта ниточка дошла до наших дней. Татьяна очень спокойно говорила об этом:
– Ну, вот и в тебе гудит цыганская кровь, мы же и предки, и потомки…
Вот этот рассказ я выслушала с абсолютным доверием. Ну что, сны на двоих, испанские танцы, то ли фламенко, то ли фанданго… Экстрасенсы мы или кто. Сочинители жизни, продолжатели древних традиций. Потому что душа – вечна, а жизни меняются, как прожитые постаревшие одежды…
Мы запивали испанские сны душистым чаем. Выходили прогуливать собак, тогда Татьяна говорила про своего нынешнего сына Ленчика, который так прекрасно играет на виолончели. Ну да, у него такая наследственность… Виолончель – та же лютня, только больше и с подставкой.
Таня видела потом очередные сны, теперь уже про Грецию: дружную семья, большой дом, дивный фонтан во дворе и любящий муж, которого в этой жизни ей не обломилось. Ну что поделаешь, такая карма, кто знает, отчего…
– А тебе ещё повезет, – внезапно сказала она, – ты веришь?
– Ну да, а почему нет?
– Да не умеем любить, такая история… Наша любовь – это или роковая зависимость, рабство с ревностью и обидами, или крестьянское хозяйство в лучшем случае, ферма по выращиванию детей… То, что любовь – это свобода, свет, что она повышает вибрации миру и двоим, – это такая редкость. Дружба и уважение как минимум. Вся эта отработка кармы так достала, а что делать? Маленькие мы еще. Растём.
Кстати, я знаю, о чем она говорила и кто вырос. Моя мама.
Началось все ужасно. Она внезапно стала уходить в никуда, теряться, искать Симферополь прямо на Тель-Авивской автостанции… Её раз за разом находила наша доблестная полиция, у которой дома тоже еврейская мама… – постоянно её возвращали домой. Началось вдруг, отмечали Рош а-Шана, он же еврейский Новый год, и ночью, в пять утра она ушла из дому в поисках Дома. Пошла в направлении аэропорта… Сняли её с автобуса, подъезжая к Бен Гуриону, потому что стала она спрашивать, где тут поблизости Симферополь, и водитель заподозрил неладное. А в автобус просочилась только благодаря личному обаянию, без билета, что тоже неслабо…
Потом она стала баррикадироваться в ванной до нашего прихода. Забывать имена, слова, номера телефонов, память уходила в другое измерение…
Однажды предупредила меня, что она ничего не помнит. Но дала слово, что меня будет помнить всегда… И добавила, что ей страшно оставаться одной, как в детстве, чтобы я нашла общежитие для таких, как она…
И продолжала уходить в неизвестность. Мне звонили неизвестные люди – мой телефон был приклеен к ее одежде. Привозили даже из Рамат-Гана.
Долго ли, коротко ли… Я ходила, как на службу, в министерство здравоохранения, где, по словам опытных людей, бумажку с одного стола на другой перекладывают две недели. За мной шла Марта, держа меня за руку, и мне было море по колено.
Я неслась, как стрела, выпущенная из лука, по всем учреждениям, внутри тикал счетчик, а внутренний голос читал 91-й псалом царя Давида нон-стоп… Люди сразу отвечали – как люди.
Короче, ей помогли ангелы, маму оформили за десять дней всего, в прекрасный домик, где любят и заботятся о людях «третьего возраста». А поскольку она гражданка США и может себе позволить прилично платить, ее поместили в отдельную комнату-палату, с телефоном, которым она постепенно разучилась пользоваться, телевизором, большим желтым креслом… Её стали называть на американский лад – Джейн, она с ними говорила по-английски почему-то. Раньше она была Евгения, Женя…
Потом два года, которые все перевернули везде и у всех. Пандемия, корона, всемирная эпидемия. Слава богу, мама была в безопасности. Хотя туда устроилась работница из Молдавии, и выкосило весь первый этаж…
Здание ремонтировали рабочие из Таиланда, и второй этаж тоже ушел почти весь.
Потом её забрали в больницу с высокой температурой, лечили от неизвестно чего. Мы с Мартой обнимали её с двух сторон, а она улыбалась нам во сне и уходила, уходила…
И я понеслась в ближайший магазин по совету подруги – давать «мицву», отдать деньги за спасение, такая молитва за больного, откуп…
Ей сделали операцию в тот же вечер, вот так, немедленно. Только тогда она стала постепенно возвращаться.
Стала снова нас понимать, даже иногда ходить, спасибо, Господи, отсрочка – это так много, целая жизнь…
Марта повзрослела за это время лет на десять. Она взяла на себя собаку, Кешу и кота – кормила, выгуливала, утепляла и утешала, а заодно и весь дом – уборку, еду… И завела себе яркий, вызывающе вишневый лак на руках и ногах – такая защита, что, мол, мы живы и будем жить, невзирая ни на что. Я без неё, наверное, сошла бы с ума.
Кстати, даже не догадываюсь, кем мы были с Мартой друг другу в прежних жизнях. Вот чего не знаю, того не помню… И знать не хочу. Просто Ангел-Хранитель. Моя чудесная молчаливая девочка, кормящая котлетами котов и собак…
Испанские сны снова стали сниться, будто дождались своего времени, словно перед этим был долгий перерыв на рекламу, другое кино, новости дня, новые аэрозоли для ванной… Помимо снов, я стала видеть другие картинки – нас, шизофреников, то есть мистиков с уклоном в эзотерику, хлебом не корми, дай взглянуть на неведомое и анализировать по самое не хочу…
Картинка была такая: над Москвой-Россией поднимается черный дракон, а люди очарованно смотрят на него и приседают, как в «Кин-дза-дза». Потом маршируют за пределы своей страны, и там все так страшно, что я отказываюсь смотреть.
Тогда, в Испании
Когда Габриэль нашёл меня, мы пошли дальше вдвоем.
Я была одета как мальчик, за плечами – маленькая шестиструнная лютня в чехольчике, Габриэль нёс сундучок и держал меня за руку. Договорились, что будем представляться как братья, старший и младший, конечно, испанцы, кто же ещё…
Чуть не погибли в кораблекрушении, но остались, чтобы идти дальше.
Сначала мы останавливались на постоялых дворах, и вот, однажды, на одном из таких дворов мы встретили бродячий театрик. Они тоже ночевали там, а перед этим давали представление, мы застали самый конец – трубач трубил в трубку с красным флажком, а на помосте стояли герои в ярких одеждах, махали руками, жонглировали, потом один из них спустился и стал всех обходить со шляпой.
Габриэль достал монетку и положил туда. Блестящий кружок в черной шляпе, как луна в тёмной воде, смотрелся завораживающе. Как начало сказки… или конец волшебной истории.
Артисты сели за стол ужинать, и мы присоседились.
Главным за столом был чернобородый человек, улыбчивый и хохочущий по любому поводу, рядом с ним сидела молчаливая женщина, остальных я не сразу запомнила.
– Ешь, ребёнок, – сказал мне Чернобородый, – вид у тебя усталый…
– Пыльные люди, откуда вы? – спросил другой, похожий на тебя, только отчаянно рыжий.
– Мы с севера, – неопределённо отозвался ты, – нас ограбили, родителей нет… долго рассказывать.
– А хотите ехать с нами? – вдруг спросил Чернобородый. – Мы люди не очень страшные, деремся только по четвергам и пятницам, – он заразительно рассмеялся, – но работать много придётся. Голодно бывает, зато в компании веселей. Никогда не знаешь, зачем тебе человек встретился… Крутить сальто, пьесы писать или с шапкой ходить… А мальчик твой на лютне играет?..
На лютне я не бог весть как играла, зато от души. Такое счастье – струны, звуки, забываешь обо всем… Пока я играла, ты стоял у меня за плечом оберегающе. А двое вдруг стали танцевать, парень и девушка – осторожно так, словно боялись нарушить музыку. На цыпочках.
После Чернобородый взял у меня лютню и вдруг забренчал, весело, громко, они запели что-то вместе, но я уже так устала, что ни слова не запомнила. Помню, что лютню мне потом вернули, а уснула я в большой комнате, там вповалку спали артисты, с ними было не страшно. И мы поехали с ними дальше, дальше…
По утрам Чернобородый учил меня чему-то такому прыгучему, а ты писал и на правах сценариста и режиссера разыгрывал с нами сценки. После репетиции обычно садились завтракать, молоко и черный хлеб. Такое счастье – когда ты устал, а у тебя есть молоко и черный хлеб.
Вся эта история с театром видится мне обрывками, отдельными сценами – то мы разыгрываем сценки, а то я забираюсь Чернобородому на шею и оттуда прыгаю, как заправский гимнаст. Меня учили и на лютне, со мной занималась одна дама – красивая, язвительная, с четким орлиным профилем, Сильвия. Чернобородый так не умел – он по-простому, три аккорда и все дела, покричать, постучать, одной харизмой брал. А Сильвия прикрывала горящие глаза и начинала перебирать струны… Абсолютный это был восторг – слушать её…
Ученица я вообще не очень, то есть учусь, когда мне оставляют в покое. Сильвия скоро это поняла, коротко показывала разные штучки на струнах, и дальше я уже сама развлекалась.
И под мою музыку иногда выступали – мы играли вместе с одним парнем, Леоном, он играл на теорбе, большой басовой лютне, мне было непонятно, как её можно удержать в руках – большая, длинная и много струн, звучала она как орган.
Наши дни
О Татьяне. Кажется, я уже говорила о ней, бабушке моего испанского сына в 14-м веке в моей запредельной как бы Испании, тут хорошо бы поставить смайлик, да?
Мы сидели с ней и пили кофе с кардамоном, говорили о странном. Ну, о чём прикажете говорить в такое время?
О том, что прошлое – это след на ткани времени, отпечаток многомерный, он даже светится, но для сегодняшних нас прошлого нет. Совсем. Увы. Будущего, впрочем, тоже нет.
Когда оно наступит, оно станет настоящим. Хотя мы забрасываем свои мечты в неведомое, строим, планируем, придумываем… А будет так, как будет.
О том, что мир меняется у нас за спиной. То есть, мы себе шагаем вперёд, открываем разные двери, меняем реальность, все такое. Но прожитая, наступившая реальность не остаётся такой – она тает или меняется у нас за спиной.
Кстати, о реальности.
Вроде ничего такого не намечалось, хотя с 2014 года необъявленная война уже шла, и в Симферополь мы перестали собираться. А многие друзья напитались пропагандой так, что говорить стало не о чем.
– Как, – спрашивала я себя, Татьяну и небеса над головой, – когда и как люди услышат правду? И услышат ли?
– Никак, – отвечала Татьяна, – забудь, дальше хуже будет.
И я увидела картинку – наяву, кино для сумасшедших.
Там, где Россия, – огромные идолы, белые люди от них не отводят глаз. И от подступающей правды – ее я вижу, как сноп света, отовсюду, – они начинают рушиться. В пыль, в прах, и всё закрывается клубами жёлтого и черного дыма.
И только потом, когда на этом месте остаются только обломки, пыль и разруха, – начинает пробиваться зеленая трава. Которая потом станет прекрасным садом.
Татьяна даже комментировать не стала. Сказала только, что когда включится программа самоуничтожения империи, мало никому не покажется…
Назавтра в наше окно влетел попугай. Настоящий, бирюзового цвета, говорят, показатель перемен. Сел на стол рядом с компьютером и внимательно посмотрел мне в глаза.
Помолчали.
Попугай натопорщил хвост, что-то неразборчиво пробормотал – то ли здоровался, то ли сам с собой обсуждал, оставаться или нет – и вдруг увидел Рамзеса. Надо сказать, что кот наш охотником не был никогда, только, если мухи. Тогда, конечно, сами понимаете, если муха влетит тебе в глаз, тут любой прыгнет. Но отдельно от мух он был кот вальяжный, лежачий и принимающий разные позы, к птицам равнодушный.
Так что попугай попал в хорошее место, но пока он об этом не знал. Марта тоже у нас животных не мучает, она их рассматривает молча. Вот людям это как раз могло бы не понравиться, когда молча рассматривают, но люди тут были в меньшинстве…
Мы все собрались у стола и стали рассматривать попугая. Джульбарс нерешительно тявкнул, что он, мол, за, хотя ему странно. Марта вздохнула и оглянулась на окно, как будто ожидала, что оттуда влетит ещё один попугай. Но больше никто не влетел. Все затаили дыхание и замерли… Попугай крутил головой и что-то благожелательно бормотал, поворачивая голову то к правому плечу, то к левому, и смотрел на нас в упор своими круглыми глазами…
Пришлось купить ему клетку, корм, семья увеличилась на одного, и назвали мы его Родя. Полное имя – Родимчик… Потому что он мог взлететь любому гостю в любой момент на голову, люди очень вздрагивали, так что имя как имя.
Объявления с фотографией «А вот чей попугай?» мы с Мартой перепуганно вешали для очистки чувства долга. Но бывшие хозяева, слава богу, не объявились…
Однажды зашёл приятель посоветоваться насчёт паспорта, где, мол, это люди его заказывают, если потерял. Люди, то есть я, не знали и мирно играли с Мартой в тетрис по очереди. Ничего не предвещало. Рамзес гонялся за мухами, Джульбарс спал.
И вдруг раздался голос, старческий такой и картавый: «Паспорррт прринёс. Хоррошо. Кеша – хоррошая птичка!»
Мы пригнулись и огляделись – никого постороннего. Только попугай задумчиво смотрит в окно и вдруг опять повторяет, для тупых: «Кеша – хорррошая птичка!!»
Так Родимчик стал просто Кешей, хотя, между нами, Родимчик звучит гораздо лучше, но разве убедишь попугая… Когда и человека ни в чём и никогда убедить невозможно…
Время совершило свой оборот и Яша Габриэль вернулся из свое сохнутовской командировки. Не могу сказать, что он вернулся ко мне, хотя хотелось бы хотя бы так подумать… Но вернулся он из Москвы к папе, потому что смертельно соскучился. И контракт закончился. Ну и да, немного ко мне, потому что при виде меня у него всегда теплеют глаза. Это, знаете ли, стоит любых объятий…
Третья глава. Шварма тель-авивская
Наши дни
Брата мне не хватало ещё с испанских времен или раньше, но братские отношения – не совсем то, что нужно для семейной жизни. Которая зачем-то нужна, наверное, по крайней мере стоило попробовать. Вообще, пора было устраиваться. Возможно. «Жениться вам, барин, надо», – регулярно сообщала Татьяна. Люди знают пути развития психики, особенно если эти люди – психологи…
А меня стала преследовать Испания, просачиваться в мою теперешнюю жизнь. Телевизор сам собой иногда переключался на испанский. В автобусе несколько раз со мной заговорили по-испански…
– Кара миа, – сказал мне однажды пожилой испанец в ермолке, – где тут автовокзал? – остальные слова он произнёс на иврите, наверное, до конца не был уверен, что пойму.
Я махнула рукой в сторону автовокзала и добавила «Адьос!», обнаруживая некоторое знакомство с предметом. В конце концов, зря, что ли, мой взрослый ребенок дома смотрит испанские сериалы, слова поневоле запоминаешь…
«Бэса мэ, – сказал устало внутренний голос, – бэса мэ мучо». Точно, уж замуж невтерпеж… ответила я ему по-доброму, и он умолк на время. Это говорило о том, что психика пока при мне, а то взяла себе моду эта Испания окружать и говорить о своём…
Главное – все чаще встречались лица, безумно похожие на тех, кого я видела там. Однажды я побывала на концерте бардовской песни, как раз во время «жизни в ожидании войны», мы тогда ходили все с противогазами, даже на концерте с ними не расставались.
Так вот, там оказался Чернобородый. На сцене. Он! Точно, его глаза, смешки, ужимки… Он шутил, смеялся, пел и как-то ненавязчиво дирижировал всеми (по старой испанской режиссерской привычке, – подумала я). Я подошла после концерта, якобы за автографом.
Он оглянулся так, словно узнал. Ну, подумал, что где-то видел, сморгнул, спросил:
– Мы с вами знакомы?
– Да, – отозвалась я, не задумываясь, – еще по Киеву. Я ваша старинная поклонница…
Он радостно засмеялся, совсем как тогда. Да и на гитаре он играл примерно так же, как в те времена, не слишком точно… И разбежались.
Потом был другой случай. Я стала ходить на курсы испанского языка, так вот, туда однажды занесло даму, в которой я узнала Сильвию… Учителей фиг забудешь, даже во сне. Да-да. Профиль, взгляд быстрый искоса, легкая интонация, разговор сразу обо всем. Я остолбенела, помолчала и стала наблюдать.
Сильвия (её теперь звали, конечно, иначе) писала роман о лютне, и ей надо было поднять испанский… Чтобы самой прочесть какие-то записи об испанской лютне. Я могла бы рассказать ей об этом, о том, что русская гитара произошла от лютни… Но не стала. Просто потому, что до сих пор чувствовала себя её ученицей…
Она внимательно все записывала, а в перерыве рассказала, что с испанским ей гораздо проще, чем раньше с английским. Что в Барселоне она вообще чувствовала себя дома…
– А в Толедо? – не удержалась, спросила я.
– В Толедо – само собой, – отозвалась она легко, – все испанские городки – мои.
На выпускном вечере курса мы разыгрывали сценки, по-испански. Сильвия отказалась категорически, было видно, что ей безумно скучно репетировать. Но когда дошло до дела, она всё сыграла сразу и с листа. Словно это был уже сотый спектакль. Собственно, именно так она и играла в Испании – будто ей всё до чертиков надоело, но организм играл сам собой.
Да, все наши прежние привязанности где-то рядом, все встречаются, рано или поздно, только их зовут по-иному…
И вполне возможно, что Яша Габриэль, мой прекрасный далекий друг – вовсе не тот испанский Габриэль, задумчивый сочинитель текстов для бродячего театрика. И не только потому, что зовут всех сегодня иначе. Есть такой закон природы – стала я почитывать про круговорот души в природе, именуемый на иврите гильгуль нешамот.
С кем же мы вместе играли, аккомпанируя всем, понимая друг друга без слов, как братья и сестры? Хоть на лютне, хоть на звуковом пульте. И каждый был почти как брат…
Это было озарение. Я как раз возвращалась домой, сверкнула молния, и я чуть не врезалась в столб со знаком «Проезда нет».
У подъезда стоял Габриэль. Наконец, из Москвы.
– Как вы тут растёте под дождём?..
Я нечаянно кивнула от неожиданности, и мы стали болтать как старые приятели, словно и не было этих лет разлуки, дружеская встреча, без начала и конца.
Мы нечаянно попытались полуобняться, но ничего не вышло. Его плечо было сухое и твёрдое, как деревяшка, оно не отзывалось руке, а словно находилось далеко-далеко, за горами-лесами.
– Что, рука сквозь проходит? – неожиданно спросил Габриэль. – Перпендикулярные галактики…
Да, и дождь стеной между нами, а тела наши разбежались, но я слышу тебя иногда, что-то рассказываешь мне о том, о сём, по-товарищески, по-братски… хотя моя рука проходит сквозь и не находит твоей руки.
Вот и поди пойми, дружба это или что такое, пара или на пару мы идём куда-то словно по берегу неизвестного моря, болтая ни о чём…
Мы (люди) сами ставим над собой эксперимент – на вшивость, на выживаемость, на умение-неумение любить. Слишком просто было бы всё это валить на безликую судьбу. Судьба очень даже ликая и проистекает из своих внутренних путей. И ответы, на самом деле, находятся у себя же…
До сих пор иногда слышу твой мягкий голос, помню сквозь века.
Из книги Габриэля:
«Всё, единожды случившись, продолжает быть. Хотя возвращаться вроде и некуда, душа приходит, куда и когда пожелает.
Потому что человек – свободен, хотя не знает об этом. А душа – вечна… но человек думает, что смертен».
Если оглянуться – я по-прежнему сижу на той лестнице и слушаю, а ты рассказываешь сказки о земле и о небе.
Опубликовано в Литературный Иерусалим №34
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!