Антон Лукин. ЖИЗНЬ ОДНА

Рассказ

Евгений Ковшов стал заложником страшной болезни. Диагноз – рак. Полгода тому назад обратился он в больницу с сильной болью в животе, где и вынесли ему этот чудовищный приговор. Это что же с душою должно происходить в ту самую минуту, когда тебе сообщают, что всё, братец-кролик, отходил ты по матушке-земле сполна – хватит. Что же происходит с человеком, когда он понимает прекрасно, что «всё» – это действительно всё. Преступник, приговорённый к расстрелу, до последнего верит, что его оправдают. Утопающий хватается за любую соломинку, всеми силами надеясь, что спасётся. В каждом из нас живёт надежда. И когда её отнимают, одним махом – раз… Нет, так нельзя. Человеку нужно во что-то верить и надеяться.
Рак… это не с лодки упасть… это не змея укусила… Живёшь обычной повседневной жизнью, и тут как гром среди ясного неба сообщают тебе, что год, ну два в лучшем случае осталось любоваться солнышком и звёздами, родными и друзьями. Тяжело осознавать подкрадывающийся, неизбежный конец. Обидно.
Больно. Страшно.
И вот за какие-то полгода высох Евгений до неузнаваемости. Из крепкого высокого мужчины превратился в тростинку, которая еле передвигает ноги. Так истощал, что смотреть страшно. А ведь в свои сорок два года никогда Ковшов ни на что не жаловался, ни на какую хворь. Вот ведь тоже… сорок лет… только жить да жить. В этом возрасте по-настоящему открываешь глаза, понимаешь жизнь всю, какая она есть, с радостями и невзгодами. В этом возрасте люди жить начинают заново, по-новому, сполна осознав собственные ошибки.
Проживал Евгений на окраине села в ветхой старенькой избушке с братом.
Родителей схоронил. С женою развёлся семь лет тому назад. После развода та подалась в город и забрала с собою дочь. Какое-то время Ковшов навещал их, пытаясь наладить отношения с бывшей супругой. Но как только та вышла замуж, перестал ездить. Успокаивал себя одной никчёмной мыслью, что повзрослеет дочь – обязательно с ней свидится, поговорит.
Так и жил. Работал на ферме. Сам кое-какую живность держал. Вставал ни свет ни заря, ложился тоже рано. Любил закаляться. Обожал воду. Зимой постоянно натирался снегом, летом же при удобном случае принимал душ. Огород его уходил в низину, под откос, и у самого плетня Евгений смастерил душевую.
С первыми петухами выбегал Ковшов во двор в чём мать родила и под ледяную струю: прогонять от себя последние остатки сна. Холодная водица пронизывает, будоражит тёплое тело, а впереди такая красота, такой вид открывается. Внизу у горизонта алой волной вспыхнет заря, и словно невидимый художник, разбросает по небу золотисто-оранжевые краски. Любуешься этаким Божественным чудом, охлаждаясь потоком воды, и так закричать хочется на всю округу, что сил нет. Ковшов и не сопротивлялся никогда этому желанию. Вскочит на нижнюю жердь плетня молодым петушком и что есть дури давай горланить на это живописное изящество.
Ох, как же хорошо в эту минуту! Задорно. Иногда и душе нужно давать разгон, выпускать её певчей птицей на волю, а не то запнётся внутри, пропадёт.
Бывало, кто-то из соседей, заприметив нагого крикуна, постыдит, мол, совсем из ума выжил. Но Евгений на это только с улыбкой махал рукой – не слушайте, не глядите. И разве кто мог тогда предугадать, что его такой недуг возьмёт? Сроду никто не подумал бы. Ел за троих, работал за семерых, зимой и летом краснощёкий. Теперь же румянец давно покинул его вместе с жизненной силой. Ходячий скелет, больше никак не назовёшь. Страшная эта болезнь – за каких-то полгода так изгубить мужика. Страшная.
Ближе к полудню Ковшов выходил из избы и медленно, озираясь по сторонам, ковылял по селу. С каждым разом прогулка давалась всё тяжелее и тяжелее.
Иногда и вовсе казалось, что последний раз он шагает вот так по родимой улице, любуясь знакомыми с детства избами и золотистым сиянием куполов церкви.
Но наступал новый день, и силы выйти во двор находились, а там и за калитку, и потихоньку, полегоньку, опираясь на клюку, топал Евгений к старику Кузьме.
Кузьме Максимовичу шёл семьдесят первый год. Жена его, Елизавета Михайловна, была моложе супруга на девять лет. С самого утра и до позднего вечера неугомонно копошилась то в огороде, то в избе у плиты. Пока двигаются старики, пока работают – живут. Отними у них это, и за какие-то дни исхвораются и уйдут на вечный покой. Понимают прекрасно, что в ногах вся жизнь.
Хозяин избы, как обычно, сидел на скамье у самых окон и разматывал удочку. Заприметив гостя, улыбнулся, подвинулся, хотя место было.
– Присаживайся.
Евгений, опираясь на клюку, медленно опустился на скамью. С минуту, кряхтя, смотрел куда-то вниз, под ноги. Хотел было что-то сказать, но запыхался с дороги, потряс губами и приумолк.
– Ну, будет, будет, – кивнул Кузьма. – Не спеши.
Ковшов, утирая кепкой лоб, посмотрел на старика.
– Совсем сил нет, Максимыч, – тяжело вздохнул. – Вот напасть, так напасть.
И не ем ничего. Не идёт. Аркаша суп сварит, так я бульон похлебаю малость, и всё. Откуда ей силе взяться теперь-то? Проковылял нет ничего, а сердце дребезжит, словно милю пробёг. О как.
– Н-да, – с досадой протянул старик. Достал из кармана газетку, хотел было забить табаку, но передумал, убрал обратно.
– Не сегодня-завтра лягу и не встану. Всё, отгулялся, хватит. Скоро с постели не поднимусь. Не хватит силёнушки. От и буду полёживать и горбатую дожидаться, как невесту… Под себя ходи… Стыдоба-то какая.
– В больничку не думал лечь?
– Нет, Кузьма, не хочу. И брат говорит, что там мне лучше будет. Я понимаю, тяжело ему со мной. А не могу я туда, нет. В родных стенах всё легче погибель встретить. Потерпит как-никак. Недолго осталось.
Кузьма Максимыч хотел было возразить, но не стал. Поначалу ещё успокаивал и ругал, чтоб о смерти не думал. Теперь-то чего. Глядя на этого измученного болезнью человека, понимаешь и предвидишь его конец. Да и как ему сейчас не упомянуть о ней? Поди, каждую минуту готовится, чтобы хоть как-то достойно встретить, а не забиться жалобно в страхе.
– И врагу не пожелаешь такую хворь. Всего, гадина, изнутри съела. Хоть бы уж прибрала скорее, чем так мучить.
– Не говорил бы так. Грешно.
– Мне сейчас белый свет не мил. Одна боль. Понимаю грешно, но ни о чём другом думать не могу. Хоть руки накладывай.
– Ты тут мне брось, – прибавил в голосе старик. – И эту бесовщину от себя гони поганой метлой! И чтоб я боле этого не слышал. Жизнь ему, видите ли, не мила. Смерть ему не та. Да рази её, окаянную, выбирают? Кому какая придёт, ту и принимай. Нашёл красавицу-девицу! Это жизнь поймал за узду и крути-верти. Как сумеешь, так и живи. А смерть рази предугадаешь, когда и какая будет?
Кому страшная, кому быстрая, кому тяжёлая. Ничего, отмучишься. Там легче будет. А то, язи тебя… И чтоб боле этого не слышал.
– Прости, Кузьма. Сам не знаю, что за язык дёрнуло, – Ковшов виновато опустил голову. – Прости.
– Эх, Женя, Женя. Да ведь слово-то страшное какое. Просто так не появится само собой. Видать, глубоко в душе запряталось. Кабы слабину не дал, – Максимыч бросил взгляд по леву сторону, где в синеве неба играли золотом купола церкви. – С отцом Вячеславом тебе поговорить бы. Он рассудительный. Знает, что и как сказать. Послушаешь, и не то что уходить, жить захочется. Кольчу-младшего помнишь же? Сейчас где-то в городе трудится, давно здесь не бывал.
От ить тоже. Пил по-страшному. Ничего хорошего его жизнь не предвещала.
Тридцати не было. Дурил, как леший. Всё село от него от такими слезами умывалось. Отца родного, правда, побаивался. Кольча-старший сам хребет любому дьяволу переломит одним махом. – Старик покашлял, вытер ладонью губы. – Спрашиваю я его однажды, когда он ещё трезвый был, чего ты, мол, дурью маешься, чего тебе всё неймётся? Бросил бы, говорю, давно эту заразу лакать, ни до чего хорошего она тебя не доведёт. Либо в тюрьму угодишь, либо самому где шею свернут. А он мне и говорит: «Бросил бы, дядя Кузьма, да трезвому жить страшно. Боязно». Видишь что! Бесы ему окаянные копытами в рёбра стучали и на ересь всякую подталкивали. А как с отцом Вячеславом поговорил, враз образумился. Вино бросил, в город подался, семьёй обзавёлся. И жизнь теперь в милость. И не боязно боле жить. Нужное слово, оно любой душе лекарство.
Кузьма приумолк. Евгений тоже посмотрел на золотистое сияние куполов и опустил голову. Так-то оно так. Всё верно. Что бы ни случилось, а душу не обманешь. Навестить священника надо. Поговорить, послушать. Всё легче будет.
Может, и правда, какой невидимый камень спадёт вниз, и вдохнёшь немного свободы. Если силы завтра будут, обязательно дойдёт до церкви, ежели нет – пошлёт Аркадия за отцом Вячеславом. Сейчас уж медлить нельзя.
Вот ведь тоже, и крещёный, и в Бога верующий, а церковь не посещал сроду, молитвы ни одной не знал, в грехах по горло утоп. А теперь, когда одной ногой уже там, священника подавай, исповедоваться, утешить душонку свою грешную. Честно ли это? Что это? Раскаяние за неправильно прожитую жизнь или страх перед неизвестным? Всю жизнь чего-то боимся и чем-то недовольны.
Учись не учись, а всё равно жить не научишься. На смертном одре припомнятся дела, за которые будет стыдно и невыносимо больно. Тому позавидовал, там подло поступил, перед тем подхалимом прогнулся, этого предал, обманул. Всю жизнь живёшь в маске, боясь показать истинное лицо. Всё чего-то мало, всё чего-то не хватает. И не задумываешься, не понимаешь, что счастлив уже тем, что родился и живёшь и что Всевышний наградил тебя и твоих близких здоровьем. Не обделил, как некоторых, а именно наградил. Дал руки и ноги, чтобы мог другим принести пользу; этими ногами уйти от невзгод, этими руками побороть трудности.
Видно, только и понимаешь это, когда лишаешься чего-то. Пожить бы ещё лет с пяток, пусть без ног, пусть без руки, – хоть самую малость, совсем чуть-чуть. Разве от этого кому-то хуже будет, если немного ещё полюбуешься рассветами, погреешься под солнцем, умоешься дождём?..
С лёгким скрипом отворилась калитка, и раздался звонкий весёлый лай. Это пришла Оля Попкова, что носила старикам козье молоко. Сами-то уже давно никакую живность не держат. Тяжело. Приходится брать у соседей.
– Вот ведь разбойница, – девица смущённо развела руками. – Увязалась всётаки. Умка!
Маленькая белоснежная собачонка весело носилась от яблони к яблоне и звонко лаяла.
– Ух, бойкая какая, – засмеялся Кузьма.
– Не то слово, – согласилась Оля. – Как Моська из басни, никому проходу не даёт, ни малому, ни большому.
– Собака, она и есть собака, – протянул Ковшов.
– Я вам тут молока принесла, дед Кузьма. Только баночку верните… Я так, напомнить.
– Всё верно. Всё правильно, – старик поднялся на ноги и позвал жену.
Елизавета Михайловна показалась на крыльце, взяла молоко и вновь вошла в избу. Ольга, поправляя волосы, виновато посмотрела на Умку.
– Ну и как, – поинтересовался Кузьма. – Ездила в город?
– Ездила.
– Поступила?
– Поступила, – не без гордости улыбнулась Попкова. – И в общежитии место нашлось.
– Это хорошо. Это правильно. Учиться надо. Без диплома сейчас никуда. Да и город познать надо. Всё правильно.
– И женихов там больше, – добавил Евгений.
– Ой, ладно, – девица робко опустила глаза.
– Всё верно, – добродушно кивнул старик. – И женихи будут, и учёба пойдёт, главное, чтобы одно другому не мешало.
На крыльце показалась Елизавета Михайловна. Она отдала пустую банку и протянула конфету. Милые бабушки, только вы по-прежнему норовите угостить то вишенкой, то пряником, то конфетой, и не важно, что перед вами давно уже не дети. Хотя… для вас, пожалуй, они всегда ими будут.
Оля приняла угощение и вежливо поблагодарила. Попрощавшись со всеми и по-детски помахав ладошкой, она позвала к себе хулиганку Умку и ушла.
И как-то сразу тускло и одиноко стало без её живых глаз, тёплой улыбки и весенней молодости. Словно солнышко заглянуло в гости всего на миг и поспешило дальше по делам, забрав с собою кусочек тепла и света. Старики смотрели вслед уходящей зелёной юности… Немного взгрустнулось, припомнились далёкие годы.
Ковшов, провожая глазами девушку, вспомнил о дочери. Через каких-то три года она также окончит школу и поступит в институт. Также превратится из куклы в невесту, и ребята будут стараться покорить её сердце. А она, ударившись в учёбу, не станет обращать внимание на эти вольные глупости. Отучится, устроится на хорошую работу, обзаведётся семьёй, в праздники будет навещать мать и отчима, в отпуск летать с мужем на море и во всей этой жизненной суете вряд ли вспомнит о том, что где-то, в селе Смолино, находится могилка её отца. А если и мелькнёт в памяти, то быстро исчезнет, как суматошный мираж, не оставив даже капли сожаления.
Жизнь… Жизнь. Что посеешь, то и пожнёшь. И то верно. Всё на будущее откладывал встречу, тянул, а теперь… не бывать ей. А как бы хотелось прижать дочь, обнять хрупкие детские плечи и сказать ей, как сильно он её любит, попросить прощения и напомнить, что он её папа – не кто-то другой, а он, только он.
Но разве можно сейчас показаться таким?
Таким беспомощным и жалким.
Таким ненастоящим.
Жизнь одна, и не будет другой, как не будет больше сегодняшнего и вчерашнего дня. Может быть только поздно – поздно вернуть что-то или попросить прощения. Судьба и время беспощадны ко всему.
Елизавета Михайловна позвала Евгения в избу отобедать ухой, для которой с утра пораньше её старик наловил в реке окуней. Ковшов провёл мозолистой ладонью по лицу, тяжело вздохнул и, оперившись на трость, медленно поднялся.
Окинул взглядом тихую улицу и поковылял в избу.
Может, и правда, немного силы ещё прибавится? А завтра напишет дочери письмо с пожеланием расти красивой и здоровой и ни в коем случае не намекнёт о болезни.
Если и помянет когда отца родного – то как живого. И на этом спасибо.