Рассказ
* * *
Люблю этот кабинет. И работу свою люблю. Я вообще один из последних могикан – тех, кто любит искусство в себе, а не наоборот. Но с каждым годом всё сложнее сохранять в себе педагога-художника или художника-педагога, с большой буквы и то и другое. Может, это и нескромно, но я имею право так говорить о себе – я заслужил своё звание народного и Государственную премию не просто кровью и потом, но и всей своей жизнью.
Ведь ничего у меня нет, только кино и ученики, ученики и кино.
И Чарлик.
Чего только ни вытворяла со мной цензура, но вот фокус: свои самые лучшие картины я снял именно в советские годы. Да, молодость и расцвет – всё с привкусом придурковатой цензуры.
Одно и то же рассказываю во всех интервью: восхитительные шестидесятые, душные семидесятые, обнадёживающие восьмидесятые… А потом крах. Крах всего и вся. Не зря девяностые годы прочно ассоциируются у меня с развалинами большого города, который настигло небывалое землетрясение. Развалины, развалины, развалины… а людей нет. Куда-то все вдруг подевались. Не погибли, а просто исчезли. А вместо людей по развалинам ходили (и ходят до сих пор) какие-то антропоморфные существа. Они не умели и не умеют разговаривать, только какие-то односложные предложения произносят. И всё время жевали и жуют гамбургеры и попкорн, пялясь на заморские блокбастеры…
Мне тогда – в начале девяностых – стало по-настоящему страшно, и я бросился на поиски людей, живых людей. И я их нашёл. Здесь – в родной альма-матер. Люди, которых я нашёл, были не просто живыми, а совсем молодыми, талантливыми и, самое главное, мыслящими. Так я и остался здесь на целых двадцать четыре пока что года.
Свой первый курс я набрал в девяносто втором. Это смешно, но я взялся готовить кинорежиссёров в то время, когда никакого кино в стране не было и ничего хорошего не предвиделось, на что надеялись? Но ничего, почти все пятнадцать человек окончили институт. Три режиссёра из моего первого набора стали вполне себе известными и заслуженными людьми. Потом ещё несколько курсов в среднем по пятнадцать человек, и в каждом выпуске по паре-тройке вполне достойных, не побоюсь этого слова, творцов.
Правда, никого из них в легко обозримом отечественном кинематографе нет, но будут, наверное. А все остальные… вроде в большинстве своём живы и здоровы.
Этим летом выпускаю очередной курс. Новых, таких разноцветных милых овечек выпускаю на съедение волкам-продюсерам… Но кто-нибудь выживет. Правда, выпуск режиссёров игрового кино две тысячи шестнадцать обходится без самородков. Первая мастерская у меня такая… Нет, они все хорошие, но вот таких, как, например, Паша Пятидверный из предыдущей мастерской, в этом выпуске всё-таки не будет. Да и сам Паша, кстати, пропал куда-то…
В общем, я решил, что этот курс будет у меня последним.
А директор уговаривает набрать ещё один. Боюсь. Семьдесят пять всё-таки – не шутка. Вдруг оставлю их сиротами посреди учёбы? Окончательного согласия начальству пока не дал, взял сутки подумать. Завтра, так сказать, призовут к ответу… Ладно, пойду, Чарлик там совсем голодный, наверное.
* * *
Вы говорили:
Нам пора расстаться,
Что вас измучила
Моя шальная жизнь,
Что вам пора за дело приниматься,
А мой удел –
Катиться дальше, вниз.
Эх, Сергей Александрович, как про меня писал. Она ушла практически с такими же словами. А я остался стоять, приблизившись, нет, прижавшись к стене, по которой сползал вниз, думая, что жизнь моя кончена.
Я говорил ей:
– Я художник, артистическая натура. Ты же сама актриса, должна понимать!
Но она так ничего и не поняла. Её право. Ничего она мне не должна. Я же действительно всё только обещал, говорил ей:
– Вот-вот, этот спонсор сейчас точно денег ещё даст, и я сниму фильм с тобой в главной роли, и эта картина останется в веках, я такой ход придумал, мы по таким фестивалям прокатимся, по таким красным дорожкам пройдёмся… И ты поймёшь, что квартиру мы заложили не зря.
Она раздражённо отмахивалась и отвечала:
– Фестивали твои… А касса? А «Первый канал»? Живём-то мы здесь и сейчас, хочу, чтобы нас мама в «Пока все дома» посмотрела, понимаешь?
Я прекрасно понимал, что она имела в виду, но ничем не мог ей помочь, деньги и я – вещи несовместимые. Кармически. А моя огромная любовь, по большому счёту, была ей не нужна. Так ничего у нас и не вышло. Но сегодня, сейчас, в этот долбаный вечер, ещё каких-нибудь полчаса назад я, пытаясь реанимировать наш союз, говорил ей:
– Ну, вспомни, как Петров хвалил мой диплом, как помогал первый полный метр протолкнуть на фестиваль. Пусть и не первоклассный фестиваль, но всё-таки. Это он про меня в интервью «Культуре» говорил, что в отечественное кино приходит настоящий художник уровня Антониони. Я не коммерсант, Оля, я – художник.
– Старый мудак твой Петров,– отвечала моя пока ещё супруга. – И таких же мудаков выпускает. Кто ваши чудо-фильмы смотрит, окстись? Кто из вас что на своих фильмах заработал, кроме алкоголизма и микроинфарктов с микро-, пока ещё, инсультами?
Режиссёры не для всех…
– Да! Да! Клепать жанровые пустышки мне претит! Я для другого пришёл в эту профессию, и ты это знаешь! – кричал я ей вслед. Но Оля так и ушла. И я не вправе на неё обижаться.
И вот сижу я тут на холодном полу, бухаю на последние, икаю и думаю: «А ведь и правда, я, чёрт возьми, талантлив, но мне мешает мой эстетический вкус, моя бескомпромиссная художественная позиция, моя честность по отношению к самому себе и своим замыслам». А кто меня всему этому научил? То есть, я такой был изначально, но кто во мне это честолюбие и чёртову порядочность культивировал? Петров-сволочь. Всё советские времена вспоминал, Госкино, Ермаш, Сизов, «Мосфильм», плеяда гениев… Надо было на курс к какому-нибудь Базарчуку идти, вот сейчас бы стриг купоны и Оля была бы у меня суперзвездой с прокачанными губами и фотосессией в «Максиме». И чёрт с ним, с искусством!
Но я не Байрон, я другой. Меня, видите ли, учили быть собой, плевать на клише, действовать интуитивно, не потакать Голливуду, не заигрывать со зрителем… И вот он я – честный, голый, не понятый даже собственной женой художник. С большой буквой «Х».
А ведь всё могло быть иначе, если бы я его не слушал и в рот ему не заглядывал все пять лет. Как же ты, мастер Петров, сам столько лет к камере не подходил, а других кино делать учишь? Сколько таких несчастных выпускников твоей святой мастерской вышли из стен нашего киноинститута не приспособленными к реальной современной киножизни? Сколько поломанных судеб? Ведь никого из наших, а курс у нас был сильный, сегодня нет ни на больших экранах, ни в Каннах, разве что в сериалах, как я их называю, серой зоны. И не будет. Да, это всё ты, мастер, виноват.
* * *
Я хоть и британских кровей, но привык к этой стране, к этому не страшному, но заплёванному двору, к агрессивным (но не злым) людям и дружелюбным дворнягам…
В общем, я здесь счастлив. Моё счастье главным образом составляет мой хозяин, пожилой человек с добрыми глазами.
Кормит, поит, выгуливает. Только что-то сегодня задерживается.
И вообще часто задерживается. Чем он, кроме меня, так занят?
Беспокоюсь. И пока что терплю…
А, нет, что-то чувствую. Значит, идёт. Сначала гулять. Нет, лучше поесть сначала. Или гулять? Нет, лучше поесть. Нет, гулять, писать-то охота. Идёт-идёт, его шаги и запах! Идёт! Эх, как хочется что-нибудь для него сделать! Идёт!
* * *
Ранней весной две тысячи шестнадцатого года годовалый вельш-корги-пемброк Чарлик встречал своего хозяина, известного кинорежиссёра и педагога Владимира Петрова быстрыми круговыми движениями вокруг самого себя, вилянием короткого хвоста и высокочастотным скулением.
– Ну, привет, привет, заждался? – сказал Владимир Петров, присев рядом с питомцем на корточки и потеребив его за рыжее ухо, потом за второе. – Как дела? Гулять пойдём или кушать сначала? Ну, пойдём, гульнём, а то смеркается уже.
Петров не без труда встал с корточек, достал из старого коридорного шкафа поводок и также не без труда нагнулся к любимому псу, который уже подставил шею.
– Молодец, Чарлик, хороший, хороший.
* * *
Владимир Петров и Чарлик любили гулять в парке, который относился к соседнему микрорайону. Путь от дома Петрова до парка занимал минут двадцать, но профессор не жалел ни времени, ни своих ног, ни лап Чарлика. Всё потому, что парк этот напоминал ему «Довженковский сад», находящийся на территории родного «Мосфильма». Такие же яблони, похожий пруд… А на сам «Мосфильм» Владимир Петров не ходил уже несколько лет, даже со студентами. Действующий пропуск у него был, а вот действующего желания нет. Денег на новое кино всё равно не было, а просто так ходить на студию – душу зря бередить.
– Вот Чарлику в этом отношении проще: он не отдавал сорок лет отечественному кинематографу, – объяснял как-то режиссёр Петров своему старому приятелю, легендарному художнику-постановщику Айвазову, своё полное отсутствие на студии.
– Ну и зря, – отвечал, прикуривая сигарету с отломанным фильтром, старик Айвазов. – Там сейчас жизнь кипит, прям как в наше время.
– Только что-то результатов достойных не видно.
– Будут результаты, будут, – отвечал художник, который надеялся ещё что-нибудь сделать, – ему тогда обещали одну работку, но попозже, после кризиса. Вот только после какого именно кризиса, не уточнили.
* * *
Владимир Петров и Чарлик дошли до парка, похожего на Дов женковский сад, быстрее обычного. Чарлик принялся через одно «поливать» деревья, его хозяин перешёл на прогулочный шаг и стал наблюдать за пространством. Петров вообще любил наблюдать, мысленно кадрируя всё на своём пути. Вот молодая мамочка гуляет с детской коляской – ничего особенного, просто красиво. Вот какая-то антивесенняя картина: жёлтый листочек упал прямо к ногам кинорежиссёра, который, если бы у него были средства, обязательно снял бы этот листочек в кино. Вот трогательная пожилая пара сидит на скамейке под яблоней. И он и она смотрят на Владимира Петрова в упор и улыбаются. «Узнали, что ли? Только не подходите и не здоровайтесь, не я это, не я, а какой-то унылый старик, который и на восьмом десятке не может принять одно единственное твёрдое решение – уйти или остаться», – думал про себя автор десятка психологических драм, но известный большинству граждан благодаря своей лирической комедии «Горемыки».
Петров присел на скамейку подальше от узнавшей его пожилой пары. Чарлик присаживаться не собирался, он стал бегать в разные стороны, отдаляясь от хозяина то в одну сторону, то в другую, ровно настолько, насколько хватало поводка.
Несколько минут Владимир Петров молча смотрел на своего беспокойного пса, представлял его в кадре, вспомнив известную истину о том, что животных переиграть просто невозможно. Затем кинорежиссёр тяжело вздохнул и прямо вслух спросил у Чарлика совета:
– Ну хоть ты, единственный друг, подскажи, что мне делать, уходить с кафедры или оставаться пока?
– Уходить, – прозвучал знакомый Владимиру Петрову мужской голос.
Петров повернул голову в противоположную сторону и увидел сидящего рядом с ним молодого человека с умными, но грустными глазами и острыми чертами лица.
– Павел, ты? – обрадовался Владимир Петров. – С самого выпуска тебя не видел. Ты в Москве? Чем занят? Снимаешь что-нибудь?
Не в меру дружелюбный Чарлик тем временем подбежал к Павлу, присел с ним рядом и, выпустив из своего рта практически весь язык, стал внимательно наблюдать за незнакомцем и хозяином.
– Надо уходить вовремя, Владимир Александрович, вы же сами в нас чувство меры воспитывали, – сказал Павел.
– Да разве можно воспитать чувство меры?
– Ну, вы хотя бы попробовали.
Владимир Петров широко улыбнулся.
– Да-да, я помню, «Пролетая над гнездом кукушки» чуть ли не единственная зарубежная картина, которую ты смог вспомнить на вступительных.
Паша ухмыльнулся.
– Да у меня и сейчас не особо много культурных познаний.
– Ну, а что, всё правильно, чукча не критик, чукча – режиссёр, – то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Владимир Александрович.
Павел снова ухмыльнулся, наклонился к Чарлику и стал чесать его за ухом.
– Как зовут?
– Чарлик.
– Чарлик… В честь Чаплина?
Владимир Александрович кивнул.
– Да, он щенком так мне его напоминал.
– Тебя назвали в честь настоящего гения, ты в курсе, в курсе? – Паша погладил пса по голове, затем отряхнул руки и посмотрел своему мастеру прямо в глаза. – Да, он был настоящим гением. И успешным, и богатым, и известным на весь мир.
– Да уж, весь мир был у его коротких смешных ног, – согласился Владимир Петров. – И это было заслуженно.
– Почему у нас в стране всё не так? – спросил Паша, оглядывая парк.
– Как не так?
– У нас художники от Бога, как правило, какие-то мученические жизни проживают.
– Какие громкие слова. И что ты в данном случае под мученичеством подразумеваешь? – спросил Владимир Петров, хотя и так догадывался, о чём речь.
– Я имею в виду достаток. Какой дурак сказал, что художник должен быть голодным?
Владимир Петров нахмурился.
– Во-первых, – сказал он, – изначально фраза звучит так:
«Артист должен ходить голодным! Но девочка плакать не должна!» Это у Ролана Антоныча было в «Собаке Кляксе». Я помню, потому что довелось присутствовать на приёмке картины, тогда ещё одна из редактрис «Мосфильма» сказала…
– Нет, Владимир Александрович, – спокойно перебил учителя Павел. – Это ещё у Чехова в «Жёнах артистов» было: «…тот не артист, кто не голоден», кажется, так. Португальская легенда на русский лад…
Петров искренне удивился.
– В самом деле? Ну, хорошо, уел мастера. А говоришь, что познаний нет. Самообразовываешься?
– Книжки читаю. А что ещё делать?
– Как что? Кино снимать. Ты же лучшим на курсе был, я помню, столько идей у тебя было. Так над чем ты сейчас работаешь?
Что-то ты затянул со второй картиной и вообще пропал из поля зрения…
Паша перестал гладить Чарлика.
– У меня нет работы, – признался он мастеру.
– А, да, кризис очередной, – посочувствовал Владимир Александрович.
– Да кризис – это так… Работы у меня все эти четыре года и не было фактически. Начинал вроде несколько проектов, но ссорился с продюсерами, инвесторами. Но я не мог пойти на то, что они…
– Понимаю, понимаю, Павел, можешь не продолжать, – сказал Петров. – А этот, всё никак слово не выучу… когда будущие зрители деньги дают…
– Краудфандинг?
– Да, вот этот зверь.
– Ну, это же как на паперти стоять. С протянутой рукой.
– Да, сложно, когда целую индустрию разрушили, а взамен – ничего, – посетовал Владимир Петров.
– Да нет, Владимир Александрович, это всё вы виноваты и такие, как вы, – спокойно и уверенно произнёс Павел.
– Я? – Такого поворота мастер не ожидал.
Паша кивнул.
– Да, вы. И в том, что в кино у меня ни черта не получается, и в том, что жена плюнула и ушла от меня.
Владимир Александрович недоумевал, но постарался отшутиться:
– Павел, я твою жену не уводил. Мы с ней даже не знакомы.
Паша криво улыбнулся, а затем спросил мастера строго и вполне конкретно:
– Так что вы решили, учитель? Уходите или остаётесь ещё в институте?
Владимир Петров понял, что дело серьёзнее, чем могло показаться на первый взгляд: перед ним сидит человек, находящийся в глубочайшей творческой депрессии. Опытный кинорежиссёр сталкивался с такими творческими депресняками, случавшимися у артистов регулярно, и знал, что в общении с расстроенными творцами нужно быть крайне осторожным, чтобы, не дай Бог, не спровоцировать у артиста мыслей о самоубийстве.
– Да вот, думаю, Паша, – отвечал Владимир Петров любимому ученику доверительным тоном. – Может, набрать этим летом свой точно последний курс? Вот с тобой, может, не зря встретились. Пойдёшь ко мне в мастерскую преподавать?
Павел покивал головой, словно именно такого ответа и ожидал, а после ответил резко и коротко:
– Нет.
Владимир Александрович пожал плечами.
– Дело твоё.
– Ваш ответ на мой вопрос должен быть «нет», – сказал Паша.
– Это уж я сам решу, – твёрдо сказал Владимир Петров.
– Нет, больше вы никого не погубите своим воспитанием, – продолжал настаивать Павел.
– Что? – Последнюю фразу своего бывшего лучшего ученика Владимир Петров воспринял как прямое оскорбление и встал со скамьи, чтобы пойти домой.
Вслед за профессором встал и ученик. Почему-то только в этот момент Петров услышал, что от Паши пахнет спиртным.
«Сейчас пойдёт и каких-нибудь глупостей наделает точно», – подумал он и через силу по-отечески улыбнулся Павлу.
– Пойдём, Паша, ко мне, выпьем… чаю, или цикория, поговорим…
– Вы ещё думаете? – спросил Паша, прищурившись.
– Да, я ещё думаю, – продолжая улыбаться, ответил профессор, которого Чарлик уже тянул вперёд.
Чарлик, Владимир Петров и Павел двинулись вдоль по аллее, в сторону дома, где ещё с советских времён творцом-одиночкой жил Владимир Александрович. Гостей известный режиссёр не любил, но раз такое дело…
* * *
До квартиры Владимира Петрова хозяин и Павел дошли молча.
– Проходи, Павел, проходи, здесь так же, как и во время вашей учёбы, ничего не изменилось. – Владимир Александрович пропустил Пашу вперёд.
– Я вижу, – отвечал Павел, входя в квартиру.
Мастер, не оглядываясь на Павла, отстегнул от Чарлика поводок, положил его в коридорный шкаф и сразу направился на кухню ставить чайник. Павел неожиданно дёрнулся и поправил что-то сзади, в районе поясницы, чем крайне насторожил Чарлика. Глядя на пса, Павел поднёс указательный палец к губам.
Видимо, в ответ на это пёс громко фыркнул, буркнул, почти что гавкнул.
– Мужики, идёмте на кухню, чай пить будем. Или что покрепче. Например, цикорий или даже кофе, – раздался голос Петрова из кухни.
– А нет ли чего ещё покрепче, раз уж я у вас в гостях? – спросил Павел, проходя на кухню.
– Нет, Паша, с печенью у старого кинематографиста проблемы нынче, ничего такого не держу, и тебе не советую употреблять, хотя ты уже, как я понимаю, – ответил Владимир Александрович и жестом пригласил Павла сесть за стол.
Павел сел, профессор сел напротив. Несколько секунд Владимир Петров молча, с грустью в глазах разглядывал ученика.
Ученик недобро смотрел на учителя. То на учителя, то на ученика настороженно смотрел Чарлик, который и носом, и попой чуял что-то неладное.
Наконец Павел спросил:
– Что вы так на меня смотрите, мастер?
– Свитер, может, снимешь? У меня ещё топят, запаришься, – сказал Владимир Александрович.
– Может, и сниму, – пожал плечами Паша.
Владимир Александрович на секунду отвернулся, чтобы посмотреть на чайник.
– Сейчас закипит, он у меня быстрый, и я немного воды налил, – сказал он Павлу и зачем-то Чарлику одновременно. – Рассказывай, Паша, как ты в парке оказался, ведь не случайно?
– Не случайно, я вас ждал, – честно ответил Павел.
– Зачем вдруг? Хотел поговорить?
На этот вопрос молодой человек ответил не сразу, а только после полуминутной паузы:
– Да не хотел я с вами разговаривать.
– Вот как? А что тогда?
– Я пришёл, чтобы вас убить, но…
Тут засвистел чайник, и мастер и ученик от неожиданности вздрогнули. На пол упал пистолет, к которому тут же подбежал Чарлик, чтобы его обнюхать.
– Фу, Чарлик! – машинально произнёс Владимир Петров.
Павел быстро поднял оружие и направил его на профессора. Чарлик внимательно следил за движениями гостя, не зная, что в таких случаях должна делать хорошая собака.
Глядя на пистолет, Владимир Александрович естественным образом напрягся и спросил, не теряя достоинства и самообладания:
– Это ещё что за новости?
– Новость должна быть одна: вы отказываетесь от нового набора учеников, – сказал Павел, глядя профессору прямо в глаза.
– Это не тебе решать, а мне, – ухмыльнулся Петров.
Паша тоже ухмыльнулся, будто передразнивая учителя.
– А судьбы молодых, одарённых людей, мороча им головы, вам можно решать?
– Ты о чём?
– А вы никогда не думали, кого выпускаете в эту нашу современную жизнь, где надо не индивидуальность свою праздновать, а конкурировать, рвать клыками того, кто хотя бы на полкорпуса впереди оказался?
– Мне за своих учеников не стыдно, – гордо произнёс Владимир Александрович.
– А мне за себя стыдно.
– В самом деле?
– Да, я пытался заняться коммерческим кино, я пытался заняться сериалами, рекламой, но я не смог, не сумел, догадываетесь почему? – дерзость в голосе Павла усиливалась с каждым произносимым словом.
– Почему же? – Владимир Петров старался соответствовать накалу страстей в этом непростом и, возможно, смертельно опасном диалоге.
– Потому что я, видите ли, режиссёр-автор! Художник, видите ли! – Павел взялся за пистолет второй рукой. – Что я умею?
Творить? Чему я у вас научился? Тому, что я уникален сам по себе? Бескомпромиссности научился? Что в искусстве было всё кроме меня, да? Мы вас так любили, ведь нам действительно было позволено быть самими собой, вы были строги к нам, но мы были свободными художниками.
– И за это ты хочешь меня убить?
– За то, что мы вышли в мир никчёмными, я вышел в мир никчёмным! Мне говорят: «Делай так!» А я говорю, что не буду так делать, потому что я художник и вижу по-другому. Тогда мне говорят: «До свидания, пригласите там следующего из очереди».
– Ты про какую-то студию конкретно? – Петров всерьёз предположил, что Пашу обидел какой-то конкретный продюсер или компания.
– Да! Эта студия называется вся наша долбаная страна! – прокричал Павел так, что у Чарлика сами собой прижались уши.
Владимир Петров понимающе кивнул и сказал, глядя ученику прямо в глаза:
– Как ты, Павел, верно заметил, я готовил из вас художников, а не коммерсантов. Между прочим, место ярким режиссёрским индивидуальностям есть на фестивалях…
– Да, – согласился Павел. – Я вот тут недавно озадачился съёмками фестивальной картины, да только денег не нашёл, между прочим, квартиру заложил под съёмки.
– И что?
– И ничего! Всё равно не хватило, очередной виток кризиса, приставы не сегодня завтра придут, а жена, наоборот, ушла. Конечно, нужен ей нищий творец…
Услышав второй раз за вечер про ушедшую жену, Владимир Александрович вздохнул с облегчением. Ему в тот момент и вправду стало гораздо проще понять поведение Павла Пятидверного, как будто после долгих мучительных поисков было найдено одно единственное верное художественное решение и всё остальное теперь было делом техники.
– Ах, вот в чём дело, ищите женщину, – сказал мастер, встал и повернулся к газовой плите.
– Да, профессор, с драматургическим мышлением у вас всё в порядке, уход Оли стал последней каплей. Что вы делаете?
– Чай наливаю. У меня гость.
– Сядьте на место, я с вами серьёзно разговариваю, – лицо Паши сделалось красным от возбуждения.
– А я серьёзно наливаю чай. А Чарлик серьёзно следит за тобой, – спокойно отвечал Петров, наливая кипяток в гостевой стакан.
Услышав своё имя, Чарлик встал и завилял обрубком хвоста.
Павел взглянул на пса и тоже встал, продолжая держать Владимира Александровича на прицеле.
– Вы не ответили мне на вопрос.
Владимир Петров повернулся к Павлу со стаканами в руках.
– Отвечаю. Я был склонен заканчивать в этом году свою, так сказать, преподавательскую карьеру, но ты, Павел, меня переубедил. Только что. Теперь я точно наберу ещё один курс.
– Не наберёте, я же вас убью.
– Тогда наберёт кто-нибудь другой вроде меня, – с этими словами профессор пошёл прямо на обезумевшего ученика. – Другого тоже убьёшь?
– Вы что, не понимаете, что я серьёзно сейчас? – сказал Паша, дрожа от напряжения.
Петров отрицательно помотал головой и остановился от дула пистолета всего в нескольких миллиметрах.
– Нет, Паша, сейчас ты не серьёзно.
– Я выстрелю!
– Но благодаря тебе я сейчас понял, что всё делаю правильно. Я буду продолжать воспитывать в молодых и талантливых людях творцов, художников, которые будут верны прежде всего самим себе.
Чарлик, внимательно наблюдавший за происходящим, подошёл поближе к хозяину и, глядя на Пашу, тихо зарычал.
– Чарлик, спасибо за беспокойство, всё в порядке, – сказал хозяин верному псу.
– Вы калечите судьбы людей, – Павел стоял на своём. – Способных людей, которые могли бы жить. Да, всё несправедливо и продажно, но времена не выбирают…
Владимир Александрович ухмыльнулся.
– Да если бы не такие, как мы, никаких времён давно бы не было. Мир бы рухнул без нас, ни много ни мало. Понимаешь?
– Нет.
– Мир, если ты до сих пор этого не понял, держится не на коммерсантах, не на власть имущих, не на телевизионных продюсерах и нерадивых чиновниках от культуры, не на успехе отдельно взятых людей, достигнутом любым путём. Мир держится на таких как мы, Паша. На тех, кто занимается творчеством, а не войной. На тех, кто занимается культурой.
– При чём здесь война-то?
– При том, что всё, что не искусство, всё, что не культура, всё, что не гармония, – война. Большая или маленькая, горячая или холодная, но всегда разрушительная. А мы строим, мы созидаем, мы культивируем в человеке разум, любовь, веру, эмпатию. Да, это даётся нам нелегко, приходится многим жертвовать. Но деньги заканчиваются, а искусство нет. Во времени останутся только настоящие художественные поступки, которые зачастую можно назвать подвигами. В общем, скажу ещё раз то, о чём говорил вам на протяжении всего обучения: иди, Паша, не к зрителю, иди к себе, а зритель найдётся и пойдёт за тобой к себе. Только вот этого зрителя, который пойдёт за тобой, предавать не смей.
– Да слышали мы это всё чуть ли не на каждом занятии, – отвечал Павел. – А потом вышли из альма-матер и – ау, зрители, вы где? Вот же мы, уникальные художники, ну почему мы вам неинтересны? Ах, да, вы же ничего нашего не видели. Мы бы показали, только кинотеатрам не надо уникального, им надо чего-нибудь жанрового, предсказуемого, сто пятьдесят раз обкатанного.
Времена-то изменились, понимаем, но ничего не можем сделать, потому что не умеем, нам в мастерской, в тепличных условиях рассказали всё, кроме того, как действительно нужно жить художнику, чтобы с голоду не сдохнуть.
Чарлик переместился на сторону Паши, присев чуть позади от без пяти минут режиссёра-убийцы. Но то было не предательство, то был интуитивный тактический ход – просто пёс чуял, что ему нужно сейчас переместиться в эту точку пространства.
– Слышали, да так ничего и не поняли, видимо, плохо объяснил, – сказал Владимир Петров.
– Вот именно, – всё с той же дерзостью согласился Паша.
– Вот и постараюсь исправиться хотя бы в последние пять лет своего преподавания.
Павел снял пистолет с предохранителя.
– Это вам не кино, не игрушки.
Лицо профессора приняло выражение крайнего возмущения.
– Что? Если ты считаешь, что кино это игрушки, значит, я в тебе ошибся! Наберу в этом году тех, кто относится к кинематографу серьёзно. – Владимир Александрович снова пошёл на вооружённого ученика.
Павел, продолжая крепко сжимать пистолет, попятился назад.
– Я выстрелю, и это будет по-настоящему! – кричал он с каким-то жалким отчаяньем.
– Давай, Павел, – спокойно отвечал Владимир Александрович. – Избавишь двадцать с лишним человек от опрометчивого поступка – поступления на курс Петрова.
В следующую секунду раздался пронзительный собачий скулёж – это Павел, угрожающе пятясь назад, наступил на лапу Чарлику. Не удержавшись на ногах, Паша упал, выпустив из рук пистолет, от которого едва успел увернуться и без того пострадавший Чарлик. Лёжа на полу, Павел заплакал.
* * *
– Что это было, учитель? Я что, действительно хотел вас убить? – спросил Павел, проснувшись на старом диване после нескольких часов глубокого сна.
– Это был нервный срыв, – ответил Владимир Александрович, протягивая Паше стакан воды.– Будешь дальше заниматься кино – а ты будешь дальше заниматься кино, – будут ещё срывы… и ещё, и ещё, потом инфаркты, а потом, если доживёшь, и собственные ученики, которых ты с остервенением будешь учить творить, создавать им тепличные условия и вытаскивать из них индивидуальность….
Павел приподнялся на локтях и принял из рук мастера стакан с водой.
– Вы вот всё советские времена вспоминаете. Создаётся впечатление, что тогда художнику было проще, чем сейчас, – сказал он, сделав несколько глотков.
Владимир Петров отрицательно покачал головой.
– Нет, никогда художнику не было проще. Тогда была цензура, идеология, сейчас цензура денежная. Потом ещё что-нибудь будет… Кстати, хорошая тема для фильма, а?
Павел улыбнулся и отпил ещё немного воды.
– Нет, правда, – продолжил Петров. – Представь: недалёкое во всех смыслах будущее, диктат финансовый сменился, скажем… диктатом финансово-экологическим.
– Как это?
– Ну, то есть представь, большая часть планеты непригодна для жизни, остались маленькие экологически здоровые зоны и все туда рвутся, готовы убить друг друга за возможность попасть в число тех, кто дышит не радиоактивным воздухом. В центре повествования герой, который хочет, чтобы условно чистого воздуха досталось, пусть и понемногу, но всем, пока люди не начнут переселяться на другую планету. Он пытается всё устроить, но ему приходится противостоять богачам, которые держат эти экологические зоны. Тут он влюбляется, скажем, в дочку кого-нибудь из этих богачей, но пока он не знает, чья эта дочь…
Паша засмеялся.
– …ну и всё в таком духе… Как тебе такая идея? – закончил Владимир Александрович свой одиночный мозговой штурм.
– Да, есть над чем подумать. Даже хороший блокбастер может получиться, – сказал Паша.
– Дарю. Только одна просьба… сделай авторский блокбастер.
– А по-другому у меня и не получится…
Учитель и ученик засмеялись оба, засмеялись в голос. Чарлик, доедавший на кухне свой корм, не отрываясь от трапезы, на всякий случай направил в сторону главной комнаты своё пра вое ухо.
* * *
Я знаю этот звук. Так звучат люди, когда у них всё хорошо, и собакам волноваться за них не надо. То есть надо, но не сильно, можно спокойно поесть. Что я и делаю. Вкусно. Правда, корм этот приелся уже, надоел, хочется чего-нибудь ещё. А хозяин мне всё вот это вот насыпает. Рано уходит, поздно приходит, а я терпи тут, и чем он таким важным, кроме меня, занимается?
* * *
Мудрый ты всё-таки человек, Владимир Саныч. Зря я на тебя наехал. Теперь всю жизнь стыдно будет. Хотя нет, потом буду в телевизионных программах с юмором об этом эпизоде своей биографии рассказывать. Но ты же сразу понял, что я не всерьёз.
Да и пистолет этот холостой по определению, я его ещё для студенческого фильма покупал, какое там убийство… если только ударить хорошенько, умеючи. Но если кого и надо бить, так это меня. Надавать по щекам, а потом пинка под зад, а то совсем раскис, режиссёр чёртов… Хорошую ты мне, мастер, идею подал.
Про будущее. Надо быстрее заявку писать, идти продаваться на все возможные питчинги. А Оля моя будет той самой дочкой богача… Да, сегодня же займусь заявкой. Надо с ним попрощаться как-то по-человечески, может, у него всё-таки есть что-нибудь такое… кроме цикория, а то голова сейчас разойдётся по швам.
* * *
Паша, Паша… разобраться со мной пришёл, судьбы гениев я ломаю. Знал бы ты, Павел, сколько я на своём веку встречал талантливых людей, сломленных своим временем. Вы все так похожи. То есть изначально вы все очень разные, но в периоды уныния становитесь совершенно одинаковыми. Я и сам впадал в подобное состояние. Но ничего, много чего снял всё-таки, страницу в Википедии заслужил. По телевизору «Горемык» то и дело показывают. А может, и ещё что-нибудь сниму, почему нет? Воспитать можно только примером, а какой я пример для студентов, в самом деле, если ничего не снимаю? Решено – набираю ещё одну мастерскую, и главной практикой для них станет участие в съёмках нового фильма их мастера Владимира Петрова. Где денег взять? Не знаю. Вот возьму на курс, на коммерческую основу парочку деток богатых родителей, родители меня и проинвестируют. Да, и это… как его… всё время забываю…грауфадиг, что ли… тоже надо подумать. Вот сейчас Пашу провожу и достану из стола сценарий.
2016 год, осень.
Оренбург
Опубликовано в Складчина №48
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!