ПУТЬ СКАЗОЧНИКА
Ночь – паучиное время. Ящеричный июнь.
Лунная падалица раскатится по траве.
Выйди в чистое поле, перекрестись да сплюнь.
И поклонись корням – ворону да сове.
Встань на траву примятую,
молча прими рассвет.
Долго ли, коротко, путь катится из-под ног.
Вышел на край земли, а там ни рожна нет.
Только дуб на цепи круглый мотает срок.
Вот тебе трын-трава, перекати- район.
Душу свою усмири, да подальше упрячь.
Здесь, где в ночи полёг наших теней батальон,
если сумеешь – пой, если не можешь – плачь.
Прошлого не вернуть, хоть головой об стол.
Ежели на себя с рогатиной не ходил,
Сирином не запел, папоротником не цвел,
и ни одной, дурак, сказки не сочинил.
Полно искать концы, где и начала нет.
Завтра тебя убьют. Или же – пощадят.
Вороново молоко твой заполняет след.
Испившие из него сказками говорят.
ВАГОНОВОЖАТЫЙ
Ветер разносит письма выбывшим адресатам.
Вороны в серых жилетах важничают в траве.
Погонщик трамваев опять ведёт караван куда-то,
и паутинка трепещет на мятом его рукаве.
В мятных его глазах обитают столицы мира.
Туда он очень хотел бы, но ему не повезло –
куда бы он ни пошел, за ним пустая квартира,
голодная кошка и безумно надоевшее ремесло.
Трамваи его встречают тихим и нежным звоном,
он знает все их приметы и всем даёт имена.
Он выглядел бы вполне симпатичным определённо,
если бы не сидел всю ночь напролёт у окна.
Невеста его сбежала к туристическому агенту.
А у него остались путеводители городов,
где он никогда не будет –
ни в Токио, ни в Сорренто,
ни даже в Тихопропащенске,
где ни рельсов, ни проводов…
ЧЕ
Пустить себе пулю в лоб… Но нету ни лба, ни пули…
Нет пороха в пороховницах…
Синицы в ладонях нет…
В колодцах все журавли… Рыбки в пруду уснули…
Лишь квакает в тишине какой-то шальной поэт.
Луна освещает лес – чащобы и буреломы.
На серебристых ветвях сношаются голоса.
И дома отнюдь не все. Особенно, если дома
осталась одна кукушка, повисшая на часах.
Один голубой вагон днями сидит в болоте,
пробираясь ночными окопами,
пока пассажиры спят.
Им снится какой-то чувак на списанном вертолёте,
который везёт эскимо. А может – тротил и яд.
Война давно отгремела. Повесили всех на ёлку.
Наши, естественно, выиграли.
Иначе не может быть.
И только один Чебурашка,
лежащий на верхней полке,
ушёл навсегда в партизаны,
поклявшись за всех отомстить.
Он слышит ушами чуткими,
как где-то петарды хлопают.
Начищая игрушечный маузер,
он знает – кругом враги.
Крыску Лариску заперли в виварий,
студентам на опыты.
Гену – братское сердце – пустили на сапоги.
Чтобы слегка забыться,
он тяпнет чайку с ромашкой.
Пулемётные ленты накрест, полные леденцов.
Влезет на самую главную высокую телебашню.
И все увидят мокрое плюшевое лицо.
Расскажет о том, что каждому в лучшее,
всё-таки, верится.
Что к приключениям новым спешит
голубой вагон…
А люди заметят только,
как дождь леденцовый сеется,
и собирать халяву сбегутся со всех сторон.
* * *
Джинн, кувшинный невольник,
соломонову точит печать.
Он в кувшин протащил напильник
и трудится тридцать веков.
На него атмосферы давят, и рыбы над ним молчат.
Водоросли времён оплетают крепче любых оков.
В камере одиночной он равен себе самому.
Воздух – его ровесник. Звуки прошедших битв
джинн прихватил с собою. Бутылка скребёт по дну.
Обняв руками колени, он слушает и молчит.
Затерянный в океане, не понят и не прощён,
он тает за горизонтом памяти и вины.
Вино из кувшина выветрилось.
Опять никто не пришёл.
Лишь пернатый огненный змей
кольца вьёт перед ним.
По-прежнему царский гнев давит его чело.
Буря играет «в бутылочку» и засасывает суда.
Узник во тьме оттачивает напильником ремесло.
Вязью арабской пишет по круглым стенам вода –
Обретший в себе покой ничего не ждёт.
Младенец в утробе матери благословляет тюрьму.
Если какой- нибудь смертный однажды его не спасёт,
выпустив на свободу, которая ни к чему.
* * *
Тихо-тихо падает листва.
Корабли отходят от причала.
Песня, что еще не прозвучала,
где-то растеряла все слова.
И летят в неведомой дали
части багажа и части речи.
Цепью грохоча, бежит навстречу,
лает притяжение земли.
Капитан давно сошёл на нет.
Штурман сбился с правильного курса.
Под землей калачиком свернулся,
от Катюши передав привет.
Ночь шуршит и рушится листвой.
Съели крысы лоции и карты.
Больше мы ни в чём не виноваты,
значит – возвращаемся домой…
ВЫБОР
Книга открыта на двадцать седьмой странице.
Наглухо дом закрыт на десятой квартире.
Те, кто сумел умереть, не успев родиться,
уходят под стук молотков
«раз…два…три…четыре…»
Дождем перечеркнуты наши тихие гости.
Азбука в стороны разлетается насекомо.
Мы, как и прежде, зеленые…Только от злости,
а не от юности, которая – в горле комой.
Словно с монетой во рту мы храним молчанье,
каторжно веруя в наступленье свободы…
А за спиною топчется новый начальник,
превращающий наше вино в сточную воду.
В позе рака-отшельника
мудрено сохранять осанку…
Но всегда есть выбор – остаться стерильно чистым.
Глядишь, вчерашний строитель воздушных замков
стал бригадиром воздушных бульдозеристов.
А может и правда – пора становиться взрослым?
С бронированным взглядом
заказывать гроб на вырост.
Только на коньяке и погонах исследовать звезды
и на все купола креститься – авось не выдаст…
Так беги, не оглядываясь,
пока не подкрался опыт,
рук не свинтил и уменья летать не отнял,
ладонями впитывать влажный кирпичный шепот,
неприкаянной тенью взламывая подворотни.
Пусть проходят мимо звёздные караваны
и живые слова отразятся во тьме озёрной,
когда полетишь над миром, кристально пьяный,
на сверхзвуковой, цепляясь за все заборы.
А когда патруль станет шарить за пазухой имя –
не найдет ничего, кроме глины в ладонях скитальца –
в этой влажной спросонок мгле
поплывут над ними
облака, похожие на отпечатки пальцев.
ВОРОНИЙ ТУМАН
Пристальный взгляд из-за белого веретена.
Деревья ткут наступающий новый год.
На трамвайных внутренностях гадает моя страна.
Полынью полнолуния затягивает тонкий лёд.
Все вороны в тумане белые, словно мел,
в космосе чёрном скрипят прописную весть –
Волга впадает в Каспийское море тел,
ходивших по разным путям, но осевших здесь.
Рассвет выползает из-под закрытой двери,
словно конверт, в котором повестка в суд.
«Вам надлежит явиться…». Иди и твори
круги по воде, которые не спасут.
Туман сгущается. Падает веретено.
Нить обрывается и ускользает прочь.
Отражение Автора камнем идёт на дно.
Аплодисменты. Вороньи крылья. Ночь.
ЗВЕРЬ СУСЛИК
Проницая взглядом равнину от края до края,
Суслик на грани ночи и дня замирает.
Пересекая линию горизонта,
он неподвижен, как половецкая амазонка.
Его дыхание становится ураганом,
сдвигающим камни с насиженных гнёзд туманных.
Взгляд пронзает меридианы и упирается в Солнце,
рождая протуберанцы и огненные колодцы.
Он видит всех: ушедших, живых и грядущих.
Табуны коней, копытами небо стригущих.
Корни дурман- травы под ним шевелятся,
потому что до одурения его боятся.
Давно перебили драконов и василисков,
и даже Горыныча, который летал слишком низко.
Только на этой равнине, на речном высохшем русле,
остался древний могучий зверь по имени Суслик.
Тень его наваливается на затонувшую Атлантиду,
и поля кузнечиков цепенеют от его боевого вида.
А он застыл, страшась даже стука упавших горошин,
чтоб мохнатой лапкой
тихонько погладить цветок усохший…
ЛИСАРХ
По домам заброшенным, славный и босой,
ходит, словно время, человек с лисой.
По пустынным землям и по городам.
По раскатам грома. По чужим следам.
С рыжею лисою ходит по земле.
Он всегда – и трезвый, и навеселе.
Тянется на запад, бродит на восток
он одновременно. Я бы так не смог.
У него в кармане прячется лиса.
И в запасе – вечность (ровно полчаса).
Ливень бьёт наотмашь. Грозная вода
смоет человека раз и навсегда.
А лиса таращит хитрые глаза.
Острыми зубами щёлкает лиса.
Нужный, словно громкий прошлогодний смех,
молнию в кармане носит человек.
И горят деревни за его спиной.
Горько плачут дети, падая золой.
На погосте древнем, у разбитых плит
человек с лисою безмятежно спит.
Просыпаясь, гладит рыжего зверька.
Потому что добрый он, наверняка.
Потому что знает – всякому свой час.
Потому что любит каждого из нас.
ТРОТИЛОВЫЙ ВЕК
Дома наклоняются ниже и звёзды ложатся у ног.
Из чёрной дыры прорастает простая дорога.
Вокзальная нежность сочится меж сомкнутых строк.
Из сомкнутых рук проливаются контуры Бога.
Возьми меня за руку и уведи далеко
от этих холодных и хищных рекламных созвездий,
распахнутых люков, затоптанных кем-то ростков.
От сорванных крыш и от этой дороги железной.
Меня больше нет в перепутанных планах Творца.
На тёмной воде, подступающей к горлу вокзала,
качается тень и дорогу читает с конца
ремонтной бригаде, уже разбирающей шпалы.
По ржавым жилетам неспешно стекает Луна.
Хлестнёт по глазам небывалая звёздная завязь.
Наряд уже выписан. Я получаю сполна
по паспорту, ордеру, морде… всему, что осталось.
Расстрельные списки январских суровых дождей,
свисающих клочьями с тёмных вокзальных карнизов,
учу наизусть. Ибо вписана в них от рожде…
Не я. И никто за меня не ответит на вызов.
Мой поезд отчалил. Сошлась маслянистая тьма.
Колотятся в окна вконец окосевшие звёзды.
В Тротиловый век брюхом кверху вплывают дома,
где Бог-террорист разрушает всё то, что не создал.
Опубликовано в Южный маяк №2, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!