Париж! Разве это только журчание аккордеона в мюзете, песни Ива Монтана и тоска Хэмингуэя по празднику, который вызывает ностальгию, а стало быть — не всегда с тобой? Город этот существует, в чем сомневаться не приходится. Но все же он в большей степени — мечта.
А мечтают все. В одном маленьком городе целую сеть кондитерских (уже сжавшуюся до одного или двух маленьких заведений) назвали «Парижанка».
Кому не хотелось бы угоститься парижскими сластями вдалеке даже от русской столицы.
Живущие в Париже люди тоже, как ни странно, мечтают о нем. Пусть парижане буквально ходят по всей этой красоте и романтике, скучно и повседневно топчут ее ногами. Исторические личности и литературные герои не встречаются им в метро или на парковке. И если был парижанин в Лувре хоть раз — так уже хорошо. Достижение. Хотя многие кондитерские там стоят по сто, по двести и даже больше лет — а это не меньшее достижение.
И разве все парижане знают, кто такие Джанго Рейнхардт и Стефан Грапелли? А Майлз Девис? А кто сейчас вспомнит Жюльетт Греко? И уж редкий любитель музыки скажет вам, на какой именно скрипке приводил в неистовство публику Иегуди Менухин, — вовсе не парижанин? Впрочем, парижанином может считать себя и даже стать им — каждый.
Давайте договоримся. Мы вместе мечтаем. Сочиняем сказку про великую скрипку, про знакомых нам людей, но называть никого по имени не будем, если где в чем ошибемся — не беда, это просто наша фантазия, а она допускает неточности — на то и фантазия. Да простится нам в чем-то совершенно лишний, согласен, пафос — так просто сочтем его за пародию. Попробуем переместиться в Париж, и убедимся, что…
…Даже в Париже можно оказаться в очереди. Конечно, есть важные господа, которые не станут тратить времени, а пошлют вместо себя курьера.
Но в очередь, о которой ведется речь, секретарей и прислугу посылают только те, у кого тугой кошелек — и такое же тугое ухо. Главный концертный зал великого города смеется над такими всеми своими креслами! Выбор мест очень невелик, самые лучшие всегда будут заняты людьми, принадлежащими к элите из элит, — людям с самым тонким в Париже, да и не только в Париже — слухом. Эти места будут зарезервированы для особых гостей всезнающими администраторами. Ох, и хлопотная же эта «элитная» публика! В дни выступлений Рыцаря в одном из самых прославленных залов Европы собираются композиторы, дирижеры, исполнители, критики.
И сколько между ними бывает ненависти и неприязни, обид и капризов, даже если не брать в расчет издревле присущую этому нервному цеху ревность!
Тут они черпают прямо из воздуха аргументы для теоретических баталий и хриплых споров о форме.
Кому и где достанутся кресла, кто рядом с кем окажется, столкнется в проходе или гардеробе… — тонкая работа и очень даже опасная у тех, кто раскладывает в конверты билеты.
Президент, премьер-министр, равные им по рангу гости из других стран и даже прибывшие с визитом августейшие особы оказываются здесь в самой красивой — и не самой лучшей для прослушивания ложе. Она придумана для того, чтобы показать, кто почтил событие вниманием, не заботясь о том, что даже у этих слушателей могут оказаться восприимчивые к музыке уши. Заметим, однако, что такое случается редко. Но случается ведь.
Но и у оставшихся в зале мест, на которые можно купить обыкновенные (хотя и весьма дорогие) билеты — представьте себе — в кассе, тоже есть свои особенности. И здесь кому-то важно, с кем рядом провести два часа, кто-то желает уютно притулиться там, где ему никто и ничто не помешает.
Кому-то важно «показаться», а кому-то — остаться незамеченным. Но пожелания учтены не будут. Администраторы демонстративно неподкупны, кассир даже не смотрит на лица жаждущих желанных мест в партере, капельдинер царственно сопровождает в ложу или к креслу персон, известных всему миру.
Впрочем, не стоит обольщаться, невозможного нет и здесь.
Лучший звук — в пятом, шестом, седьмом ряду — и на самом верху. Публика там помоложе, хотя и семидесятилетний старик может там с озорным азартом ждать, когда же, наконец, рассядутся все эти миллионы, караты и ордена внизу и выйдет тот, кого здесь действительно ждут.
Почтенного возраста человек, впрочем, не из бедных, хотя теперь это не сразу и разглядишь за мятым пиджаком, довольно наблюдал за тем, как разбредались недовольные после того, как окошко кассы захлопнулось. Темные личности, готовые «помочь» невезучим за многократно вздутую плату, оживились, и кое-кто, в сердцах выругавшись, уже выложил им изрядные суммы. Многие еще мялись и прикидывали, во сколько других радостей, менее изысканных, но ежедневно необходимых, обойдется им «помощь» барышника. Остальные вздыхали и спускались по каменным ступеням на тротуар, где растворялись в быстротекущем городском perpetuum mobile.
И загрустил пожилой господин, потому что у него-то в кармане было именно то, чего все здесь так жаждали. И было у него «этого» столько же, сколько бывало и обычно, — но теперь вдвое больше, чем требовалось. И угнетало его обстоятельство, что сложная задача требовала решения, а вот решения у него никакого не было.
Он собрался уйти, и стало еще печальнее — раньше для этого дня был у него совсем другой маршрут.
Сегодня оставалось только идти домой — или куда хочешь, а не хотелось никуда, домой уж точно. Он стал придумывать себе планы на ближайшие часы — как пойдет в ресторанчик, где бывало за долгие годы больше знаменитостей, чем лежит на парижских кладбищах, и как станет он за стаканчиком вина и чем-нибудь лакомым предаваться воспоминаниям. А на стол ему подаст человек по имени Ренэ, который помнит почти всех приходивших сюда великих и не великих и с которым и пожилой господин сам был знаком больше десятка тысяч дней.
Это, конечно, неудобно, когда старый друг подает и наливает тебе вино, которое сам не смог бы себе позволить, да еще и меняет перед тобой тарелки, но ничего — у них скоро будет шанс посидеть на равных, и подавать будет кто-то другой.
Но важно ведь не только решить, куда пойти, но и как. Маршрут — это серьезная вещь, если с каждым домом тебя связывают воспоминания. Воспоминания — это люди. И хорошо, если те самые люди есть еще там, если среди игроков в шары в парке можно встретить знакомое лицо, и как важно, чтобы человек с удочкой на набережной был тот же самый.
Сегодня нельзя испортить такое хрупкое в старости настроение. Нежелательная встреча — ерунда.
Невстреча, или невозможность встречи, о которой напомнить может любая мелочь, — вот что ранит все сильнее с каждым годом.
Тем временем от одного из билетных жуликов отошла пара. Пара — это всегда интересно. Любопытный господин прислушался к разговору двоих, которым казалось, что сегодня у них день неудач.
— Все же я что-то не пойму… — сомневался молодой человек, пересчитывая общие деньги, извлеченные из своего грубоватого бумажника и смешного девичьего кошелька. — Чем так плох концерт, который будет в пятницу…
— Но на него мы все же могли купить билет — а ты замешкался, вот его и увели у нас из-под носа!
— Да, но ты заметила? Все, кто не добыл билетов на четверг, ушли с кислыми физиономиями.
А значит, в пятницу концерт почему-то хуже.
А я на то, что похуже, с тобой не пойду.
— Ну, спасибо, конечно. Но, знаешь, это было бы дешевле, чем покупать теперь билет на сегодня у этих типов. — Она сморщила гримаску, очень точно изобразив одного из спекулянтов. — А мы и тут замешкались, теперь и у них ничего нет…
— Я обожаю этого скрипача не меньше, чем ты, хотя и понимаю в музыке не так много. Но ты же знаешь: если я сталкиваюсь с загадкой, я буду терзаться до тех пор, пока ее не раскрою. Поэтому я и задумался.
— Какая загадка? В пятницу Рыцарь не дает бисов.
И концерт заканчивается на полчаса раньше.
Только и всего…
— Я не большой знаток, но, может быть, бисы — это и есть самое главное? А кроме того, всегда бисы есть, а в пятницу их не будет. Почему?
— Ну… Может быть, он просто устает. Он ведь в детстве попал к педагогу, который разглядел в нем талант, но не обратил внимания, что Рыцарь — физически далеко не Паганини, в том смысле, что для скрипача у него очень короткие руки.
И в детстве Рыцарь правую руку переиграл.
И к концу недели он, конечно, уже не так свеж, как в среду или в четверг. Вот и хочет доиграть поскорее.
— Я видел его лицо по телевизору. Это не тот человек, который дал бы боли взять верх над собой!
Это видно каждому, у кого хоть немного зрячая душа!
Господин с интересом поджал губы, скрывая улыбку: он заинтересовался разговором этой пары с первого слова — сначала ему было любопытно, потом смешно, а затем стало радостно. Она — красива, но не избыточно, ее приятная красота не подавляла ее простодушия. А Он был простодушен, хотя не беспечен, но, похоже, никогда об этом не задумывался. Глаза были у Него умные и цепкие — интерес старичка Он не пропустил и сказал своей спутнице, ничуть не повышая голоса и не давая понять, что заметил чужое внимание:
— Пожалуй, раз нам здесь не повезло, стоит придумать что-нибудь попроще, а удачу здесь ловить в другой раз. А?
«Каждый, у кого хоть немного зрячая душа…»
В конце концов, почему бы не посмотреть, насколько этот парень в самом деле сообразителен и зрячие ли у них души. «Вот и посмотрим!» — ехидно подумал господин и словно сам себе строго изрек:
— Никакие болезни Рыцаря тут ни при чем. Все дело именно что в секрете.
Молодой человек хотел удержать свою подругу от разговора с посторонним, но кто сумел бы противостоять женскому любопытству? Она рванулась к пожилому господину и спросила, прямо глядя ему в глаза:
— А вы, может быть, даже знаете этот секрет?
— Я? — неторопливо вытаскивая из кармана пиджака сигару в металлическом футляре, переспросил месье, как будто призадумавшись, стоит ли откровенничать.
И вместо ответа покачал головой и достал старые карманные часы с сигарной «гильотиной» вместо брелока. Обезглавив извлеченную из футляра сигару, он утвердил ее во рту и стал искать по карманам совсем не элегантную бензиновую зажигалку, с которой не расставался лет тридцать пять и которую очень берег.
Тут заинтересовался и друг любопытной красавицы. Он ни слова не сказал и только всмотрелся в глаза старика, когда-то ярко-голубые, а теперь становившиеся с каждым годом все яснее и прозрачнее. Старику такое поведение молодого человека понравилось. Он раскурил сигару, и глаза его предательски прослезились — любимый некогда табак стал уже крепковат. Моргнув пару раз, он «подсушил» глаза и поиграл сигарой во рту, как бы в задумчивости.
— Да, я этот секрет знаю, — заявил он утвердительно и добавил: — Именно поэтому я всегда в дни концертов Рыцаря освобождаю вечера от других дел.
И билеты у меня всегда есть. И на четверг, и на пятницу. На четверг — два, а на пятницу — три.
— Так вы ходите на концерты по четвергам в обществе какого-то искушенного меломана, а в пятницу берете с собой менее взыскательных приятелей? — уточнил молодой человек.
— Если у концерта в пятницу есть секрет, то зачем мне идти туда с теми, кто ничего не понимает? — отвечал месье с ехидной улыбкой.
Если бы девушка начала расспрашивать его, стараясь продемонстрировать свое очарование, тем самым от этого очарования сразу избавившись, или молодой человек буркнул бы «Что-то я вас не пойму» или нечто в этом роде, старик действительно развернулся бы на каблуках и отправился к Ренэ без промедления. Но двое слушали его, как зачарованные.
Тысячи настоящих тайн рядом с вами остаются нераскрытыми именно потому, что вы предпочли их не заметить. Если вы предпочитаете готовую загадку с напечатанным вверх ногами ответом — вот вам ваш выигрыш, вернее, проигрыш, живите скучной жизнью на всем готовом.
Но перед этой девушкой и ее женихом стояло много настоящих загадок, главными из которых были друг для друга они сами. А освещенные мягким мерцанием таких тайн, все остальные тайны тоже становились преисполненными важности. Старик улыбнулся — даже не им, а себе самому, что-то вспомнив, и полушепотом сообщил:
— Это действительно секрет. Но секретами не разбрасываются. Их разгадывают.
Старик сжалился. Да и невыносима была мысль о том, что сегодня вечером такси отвезет его в огромную пустую квартиру, где ему нужен только любимый уютный уголок с торшером и радиоприемником возле диванчика. Снова придется ему переживать свою долгую жизнь, и некоторые дни будут в измерении памяти гораздо длиннее и мучительнее, парадоксально умещаясь в несколько часов, предназначенных для сна. Но эти двое помогли, и нашлось решение, которое он искал.
— Как раз теперь, — таинственно прошептал он, — у меня есть одно важное дело, которое я просто не в состоянии отменить. И вам повезло!
Молодой человек так и стоял с мятыми денежными бумажками в руке, и попытался отдать их старику, но тот властно вложил ему в ладонь конверт с двумя билетами на концерт и махнул освободившейся рукой.
— Это не продается! Видите ли… эти места — особенные. Рыцарь обязательно посмотрит в их сторону. Если именно эти два кресла окажутся пустыми, он будет очень расстроен.
— Но может быть, капельдинер посадил бы туда кого-то другого… — предположила девушка, и старик произнес со строгой определенностью:
— Ни один капельдинер не посмеет посадить на эти места людей, у которых нет таких, особенных билетов. Вас проводит к креслам сам старший администратор. У его окошка будет столпотворение, но он лично проверит, все ли благополучно именно на этих местах.
— А если он спросит, кто мы такие и откуда у нас эти, как вы сказали, особенные билеты? — испуганно спросила девушка.
— Вы ответите ему просто. «Месье, которого вы знаете, — скажете вы, — выбрал нас. И помните — главное, чтобы Рыцарь не расстроился!» Тогда он может спросить, отчего же месье не пришел сам. Вы ответите ему, что месье, к сожалению, не может сегодня соблюсти все условия, к тому же он очень серьезно готовится к завтрашнему вечеру. И больше никаких вопросов не будет. Он тут же оставит вас в покое. Погуляйте пока неподалеку, а мне, с вашего позволения, уже хотелось бы откланяться.
Двое остались в полном — и радостном недоумении. Они выпили по бокальчику вина в кафе неподалеку — чего бы уж точно не произошло, если бы им пришлось отдать старику положенные деньги.
С первым звонком они направились ко входу в зал, капельдинер лично проверил их билеты и тут же уставился на молодую пару с подозрением. Он попросил «минуточку подождать», и почти сразу рядом с ним, после странного взмаха его руки, появился важный мужчина в круглых очках под сросшимися бровями. Не дожидаясь вопросов, молодой человек сказал:
— Месье, которого вы знаете, просил передать, что эти кресла непременно должны быть заняты. Вы же не хотите расстроить…
— Да-да… — замялся важный, но спросил осторожно: — Я надеюсь, месье здоров?
— Вполне… — начала было девушка, но молодой человек со слегка преувеличенной суровостью перебил ее:
— Месье просил только напомнить вам, что условия должны соблюдаться неукоснительно!
— Прошу прощения, разумеется, это именно так.
Я слишком много болтаю. Позвольте, я вас провожу.
На лице все еще с любопытством разглядывающего их капельдинера подозрение сменилось на подобострастие.
И напыщенный мужчина в очках лично проводил их к двум креслам в седьмом ряду, чуть левее центрального прохода. На креслах уже лежали программки, которые другим приходилось покупать.
Прозвучал второй звонок.
И капельдинер, и администратор словно упорхнули куда-то. Восторженные и немного напуганные, девушка и ее спутник не заметили, как возле левой кулисы слегка пошевелился занавес и из-за его края скользнул по их креслам внимательный взгляд.
Ресторанчик, хотя и небольшой по размерам, отличался от прочих тем, что почти все здесь было старое и настоящее. Посетители здесь были, впрочем, разные и, конечно, не те, что раньше. Сдержанно кивнув знакомой даме, лет сорока с хвостиком, незаметно для сопровождавшего ее мужчины с атлетической фигурой, господин одними губами проговорил, благо мужчина смотрел в другую сторону:
— Ах вот ты как! — и подмигнул.
И получил в ответ улыбку, а сидевший напротив дамы атлет просиял, по глупости думая, что улыбка предназначалась ему. Месье тоже улыбнулся — и не без озорства.
Вечер начался, вопреки ожиданиям, не так и плохо.
Он уверенно пошел к столику, свободному несмотря на то, что ресторан был полон. Похоже, что не только кресла в концертных залах, но и столики в ресторанах для этого пожилого человека полагались особенные. Да так оно и было. Справа возник высокий и худощавый Ренэ, сохранивший, несмотря на возраст, осанку.
— Кобрá! — тихо проговорил он. — Я так и подумал, что сегодня надо придержать твой столик. Но как же ты вышел из положения?
— Погоди с этим! Хотя вышло довольно занятно. — К старику вернулось хорошее настроение.
— Что тебе подать, Кобра?
— Попроще, покрепче, побольше.
— А что — покрепче?
— То, что действительно покрепче! И давай придумаем, как удалить отсюда этого огромного болвана, который уселся напротив моей Акробатки! — такое прозвище было у дамы, с которой старик обменивался улыбками.
Тут уже усмехнулся Ренэ.
— Не повезло парню!
Ренэ принес очень старую бутылку и прибор.
Старику здесь подавали исключительно на блюдах и в бокалах, сохраненных Ренэ с очень далеких времен. Месье взял в руки пузатый сосуд для коньяка и подумал — скольким знакомым доводилось пить из него… а ведь и самому не раз приходилось браться за круглые стеклянные бока этой посудины — именно этой. Мысль о том, что можно даже выпить с самим собой — но на несколько десятков лет моложе, его развеселила. Выпить с тем собой, который впервые пригубил из этого стеклянного шара, когда «шалуньи», что сейчас ворожит перед шумным атлетом, еще не было на свете. А ведь случись ему встретиться с ее матерью на пару лет раньше, она бы могла звать его папой… Но тогда бы не случилось нескольких других приятнейших приключений, двумя десятками лет позже. А еще наверняка к этому бокалу прикладывался и великий Мануш в только что пошитом дорогом костюме, из-под которого торчали нелепые красные носки.
Он поперхнулся — не от крепости напитка, а от смеха при этом воспоминании. Где же он впервые встретил этого негодяя? И как потом сестра Мануша выпросила у него половину пластинок этого великого бродяги, отбирая те, что «с белой собачкой на этикетке». Пластинки ему были ни к чему — он и так помнит каждую ноту.
Старик снова засмеялся: Ренэ шепнул что-то на ухо «спортсмену», и тот вдруг опрометью бросился на улицу. Обиженная Акробатка (ее фигура и рост совсем не подходили к прозвищу) заскучала за своим столиком, и старик запросто поманил ее пальцем. Та снова расцвела и поплыла к столу старика, а легкая ткань платка на шее взметнулась, словно шелковое облако догоняло ее по воздуху.
— Сегодня четверг! — строго сказал старик.
— Так поэтому я и… Ой, прости, Кобра. Но я не думала, что ты захочешь взять меня с собой.
— И не взял бы. Но сегодня ты мне понадобишься.
Или утомишь меня настолько, что я все же усну, или сделаешь эту бессонницу приятной. А пока мы с тобой выпьем.
— Я надеюсь, не шампанского? Я девка со вкусом — так что не требуй от меня изысканных манер!
— Они мне и не нужны. А пить будем то, что или уж совсем лишит меня сил, или удвоит их!
Ренэ не удивился, приняв заказ.
И плохо было только неудачливому поклоннику Акробатки: он чуть не рыдал над крылом дорогой машины, на котором какая-то сволочь от души выдрала по краске гвоздем неприличное слово.
Ренэ осторожно выглянул из окна, поправил штору, прикусил язык, чтобы не расхохотаться, и дал двадцать франков за выполнение ответственного задания новенькому официанту, которого сам лично подобрал два года назад в одном кафе неподалеку. Тот улыбался шире ушей. Оба не выдержали и расхохотались в полный голос над мускулистым болваном.
Перед уходом бойкий подвыпивший старик потребовал телефон на длинном шнуре и сделал короткий звонок. Ему ходить звонить в кабинку — как всем прочим — тут не полагалось.
* * *
Когда отзвучал последний, очень нехарактерный для бисового исполнения номер — аллегро из первой скрипичной сонаты Энеску, девушка достала платок и прижала к глазам. Ее спутник потрясенно уставился на коренастого и короткорукого человека, который в последний раз поклонился, баюкая в руках несравненный инструмент Джузеппе Гварнери, построенный в 1741 году.
Девушка забыла, как нервно хватала своего восхищенного спутника за руки, когда тот пытался захлопать в ладоши между частями скрипичного концерта Мендельсона ми минор. Она быстро, шепотом, в коротких паузах научила его вести себя в этом зале. Молодой человек совсем запутался — он не знал, как понять, когда заканчивается часть, а когда целое произведение. На всякий случай он стал аплодировать только следом за другими слушателями, и так ему стало спокойнее — и потом просто слушал, не думая о правилах.
А Рыцарь, который не очень хорошо видел, но зато лучше всех слышал, прекрасно понял, что на двух особенных креслах сидят не те люди, которых он ожидал. Поэтому бис он сыграл, казалось бы, неподходящий, что многими было отмечено. Но для этих двоих нужно было сыграть именно что-то подобное. И вслушиваясь в шелест зала, подумал, что тот, кому положено соблюдать уговор с другой стороны, все сделал правильно. Но что будет завтра?
И тут его позвали к телефону.
* * *
Он и Она выходили из зала в фойе, еще не придя в себя, не сказав друг другу ни слова. И думая о том чуде, которое только что происходило на сцене, не ведали, что на самом деле думают друг о друге.
Тут-то к ним и подошел опять капельдинер, засомневавшийся перед концертом, вправе ли они занимать те самые, особенные кресла.
— Мадам, месье… Вам просили передать вот это, — сказал он и незаметно сунул в руку Ему программку концерта.
— Спасибо, месье, но у нас уже есть, — словно в лунатическом сне, произнес Он.
— А вам говорят — берите!
И капельдинер исчез.
На программке было написано от руки прекрасным пером и дорогими чернилами: «Жду вас завтра на тех же местах — непременно. Билеты получите на том же месте». Подписи не было.
* * *
Под утро Акробатка уснула, свернувшись, на углу огромной кровати. Будь кровать поменьше — это бы у нее не получилось. Затем, когда сон окончательно захватил ее в плен, она выпрямилась и раскинулась, обнаженная, чуть перезревшая, но восхитительная. Кобра лежал рядом, опираясь на локоть, разглядывал линии, тени, плавные дуги ее тела при свете ночника.
«Красавица… — думал он, скользя глазами вдоль этого чарующего кружения. — Кто бы и что ни говорил, но это и есть источник любого вдохновения».
Он усмехнулся и снова загрустил.
Приемник, похрипывая, выливал под свет ночника голос великолепной Жюльетт. «Parlez moi d’Amour».
Под утро они обнимались нежно и крепко — старый мужчина и женщина, которая стремилась использовать последние годы отпущенной ей привлекательности, не теряя возможностей. Он вдруг подумал, что мужчина и женщина — их переплетенные тела, — это единственное убежище, в котором можно скрыться от всего на свете. Вспомнил, как застал когда-то жену в объятиях другого. Он тогда не испытывал ни гнева, ни ярости — только страшную боль и беззащитность, как выдранная из панциря черепаха. И всего удивительнее было то, что он совершенно не помнил, как и куда делся тот, другой. И как он ощутил свою вину перед ней. Когда хлещет дождь с градом, а уютного дома рядом нет, спрячешься даже в грязном отхожем месте. Они дважды потом расставались — решительно и навсегда, но через год в первый раз и через пять во второй снова оказывались в этой кровати. А теперь ее давно нет, и только это уже навсегда. Как ни крути, а женщина — это и есть жизнь.
Он присел по-турецки, посмотрел на свои колени — уже безвозвратно далекие от былой формы, и улыбнулся. А ей идет находиться в этом доме, среди красивых вещей. Ей нужны деньги, конечно.
Чтобы подчеркивать свои прелести — сейчас, чтобы создавать иллюзию красоты — понадобятся потом…
Изменять будет — да черт с ней. Лишь бы не уходила надолго… Дом и деньги? Так не заберет же он их в могилу. Может быть, жениться на ней? Вот ведь глупость: за прозвищем имя позабыл… Как же ее зовут?
Они под утро выпили еще по бокалу, слегка захмелели — и снова почувствовали друг к другу нежность, уже без острого желания. Просто — ласковую нежность.
— Робер… — только и сказала она, выразив все одним лишь словом.
Она назвала его не прозвищем, прилипшим к нему с сорокового года, а по имени. Он и не предполагал, что ей известно его имя.
— Эй… — стыдясь, пробормотал он,— ты смотришь так, будто читаешь мои мысли по глазам. Что там в них написано?
— Что странные у тебя желания, Кобра.
— Какие, Акробатка?
— Жюльетт, — засмеялась она. — И я согласна. — И, серьезно посмотрев ему в глаза, сказала: — Я буду изменять тебе только днем, чтобы по вечерам мы были всегда вместе. Я буду делать это редко-редко. Или совсем не буду. Но — ты же понимаешь, сразу это может не получиться. Черт тебя возьми, Кобра. Я буду стараться… Или уже начала?
Каких только странных объяснений в любви не бывает на свете.
* * *
Проснувшись раньше своей подруги, молодой человек несколько минут как можно осторожнее вытаскивал из-под Ее спины свою руку, выплетал ноги из буйного и страстного узла и наконец освободился. Сегодня Он уже не будет таким олухом, как вчера. Она ведь тоже не особый знаток, просто прочла пять или шесть книг и ходила на концерты чаще, чем Он. Он стал искать книги, которые помогли бы ему разобраться, взял одну, потолще. Ничего, разберемся. В конце концов, Ему ведь хватило месяца, чтобы самостоятельно подготовиться к сдаче экзамена по римскому праву.
Первое, что он решил узнать, — это как различать, где пауза означает окончание части, а где — конец всего произведения, чтобы можно было начать аплодировать, не боясь оскандалиться. Но, как назло, нарвался на слово «каденция», или «каданс», что звучало попроще. То, что каденция — это «заключительный мелодический или гармонический оборот, завершающий музыкальное произведение», было вроде понятно, а вроде и не понятно, тяжелый такт, доминанта и субдоминанта основательно напугали, а то, что каденции бывают автентичными и плагальными, привело в ужас. Ультима, пенультима и антепенультима, — это еще как-то можно разобрать… Последняя. Предпоследняя, предпредпоследняя… Хоть какая-то польза есть от латыни вне юриспруденции… Он вздохнул и постарался засунуть книгу на полку, подальше и поглубже.
И вдруг Он понял. После окончания произведения Рыцарь вчера кланялся. Не так, как в самом конце, а слегка, почти одним кивком обозначая поклон.
А между частями — не делал этого. Ну, по крайней мере, выглядеть совершенным дураком Он теперь не будет. А корчить из себя знатока музыкальной теории не нужно. Но тут он заметил, что она уже не спит. Он встал с кровати, покопался в «кухонном» углу, поставил на плитку кофейник и спросил:
— А как ты думаешь, кто мог сделать эту надпись?
Она хитро подмигнула.
— Противный очкарик! Кто же еще? Больше нас там никто не видел. Капельдинер без его приказа так бы написать не посмел, да и вряд ли у него есть ручка с таким дорогим, тонким пером.
— Ничего ты не понимаешь! — снисходительно заявил Он. — Администратор тут ни при чем.
— Ну а кто же тогда? — ехидничала она, и не было понятно, говорит она всерьез или валяет дурака.
Он торжественно произнес:
— Это написал Рыцарь!
Она погрозила пальцем:
— Милый, как тебе идет, когда ты говоришь умные вещи и по делу, а не все эти глупости. «Ультима, пенультима»! — передразнила она. — Я, между прочим, сразу так и подумала.
— А почему же это ты так сразу и подумала?
— Эти вчерашние билеты были — особенные. И получить их можно было только от… кто на концерте Рыцаря главный? Уж точно не администратор!
— Молодец! Быстро схватываешь!
— Я не схватываю. Я думаю. В отличие от некоторых!
И ссора чуть не вспыхнула, но была вовремя погашена: кофе сбежал.
* * *
Около полудня старик, запахнувшись поудобнее в теплый халат, сам над собой посмеивался. Как все легко и просто теперь… Еще несколько лет назад мучился бы, боялся потерять свободу, возможность менять таких «акробаток» время от времени. Все меняется. И что удивительно — не только в худшую сторону. Сколько условностей уже не волнуют.
И к тому же она ведь, кажется, говорила искренне.
Опыт тут же подсказал: «Сейчас — искренне. А потом искренне захочет поблудить с каким-нибудь типом, вроде вчерашнего». Ну и ладно. В конце концов, с этим ничего не поделаешь. Не маяться же из-за такой ерунды в одиночестве по вечерам.
— Мадемуазель! — позвал он, заглянув через занавеску в ванной.
— Мадам Кобра! — весело отозвалась Акробатка. — Ты не пугайся, я пошутила! И на слове ловить не буду!
Сколько проворства может оказаться в высокой и крупной, хотя и не полной (пока) женщине. Удивительно.
Она успела выскочить из ванны, вся в пене, подхватить его, отвести к кровати, открыть форточку, в которую ворвался первый холодный осенний ветер.
— Что ты… Что ты? Роби? Что с тобой?
Он медленно пришел в себя.
— Перепил вчера немного. А с утра выпил вина. Так не годится. Налей мне чего покрепче…
Она налила половину обычного стакана и дала ему отхлебнуть. Остальное допила сама.
— Опять налижешься, куколка…
— Сейчас. Я сейчас.
Она извлекла из своей микроскопической сумочки массу вещей, которые легко заполнили бы средний чемодан, пока не нашла таблетки, которые держала при себе на всякий случай. И тихо подумала: «С ума сошла, дура. Чуть не убила человека…»
Вернувшись в комнату, спрятала «покрепче» в буфет, влетела в спальню и заставила старика взять под язык таблетку. «Что же мне с тобой делать?» — думала она, глядя, как приходит в себя Кобра, как розовеют его щеки и обретает ровный ритм его дыхание. И вдруг неизвестно откуда прозвучало у нее в голове: «А ведь ты влюбилась, Жюльетт!»
Не переживайте. Не на чем. Такая дама прекрасно знает, что уж если вляпалась — надо быть решительной. Любовь — как собака. Она не кусает того, кто крепко возьмет ее за ошейник. Акробатки это слишком хорошо знают, так что нерешительность и сомнения — это не про них.
* * *
Рыжий и крепко сколоченный, с толстой шеей и сильными коротковатыми руками полуобнаженный человек. Уже не первый десяток раз видел доктор своего великого пациента во время этой процедуры. Тот сидел на табурете у рояля, а массажист растирал ему правое плечо, после того как Рыцарь выполнил последнее из своих ежедневных упражнений — четверть часа сидел в странной позе, его дыхание почти не ощущалось, пульс замирал. Но что он творил над собой до этого! Лицо и фигура сидящего скорее подошли бы грузчику, кузнецу или мастеру средневекового двуручного меча. Сосредоточенный, уверенный, с очевидной могучей силой — но полный ловкости, не легкомысленный, — но и не без озорства. Массажист молча делал свое дело, а доктор про себя думал: скольких его пациентов с таким-то диагнозом после первого же занятия этой гимнастикой пришлось бы везти на кладбище.
А этот, если не считать проблем с рукой, впрочем, сугубо профессиональных, — даже будь он лет на десять моложе, был бы эталоном здоровья. Но только с виду. Эх, ну если бы он был таким все время — спокойным, неспешным. Не в его возрасте так себя изнурять! В конце концов, глядя, как массажист заканчивает свою работу, доктор твердо решил перед уходом переговорить… нет, не с пациентом, это было бы бесполезно. С его женой. А Рыцаря просто спросил:
— Ну как сегодня?
— Спасибо. Все замечательно.
— Боли по вечерам не усиливаются?
— Нет-нет, все в порядке. Я и позабыл о них. Простите, у меня нет при себе наличных денег, извольте получить их у моей жены. Она сейчас внизу, ждет курьера.
— Благодарю.
Пациент встал и сделал несколько странных движений обеими руками, как будто бы он выныривал из-под воды. Не дожидаясь, пока он начнет одеваться, врач вышел в соседнюю комнату, набросил пальто и поспешил на первый этаж.
— Я прошу прощения… — обратился он к худенькой женщине, просматривавшей бумаги из толстой папки.
— Ах да, месье… Вам причитается…
— Да-да. Благодарю. Все точно. — Он убрал в бумажник несколько крупных купюр. — Видите ли, в чем дело… Я не хотел бы давать вам непрошеных советов, но эти странные упражнения, которые ваш супруг практикует, так называемая йога…
И тут же понял, что говорил впустую. Она ответила коротко:
— Мужу нужны два инструмента — его скрипка и его тело. А как настроить и то и другое, знает он один.
Врач покачал головой.
— Но силы его тела как раз не безграничны. Он не здоровый человек! Другого я бы уложил в клинику!
Худенькая дама мягко остановила его жестом руки, грациозным — но властным.
— Вы, доктор, к сожалению, не все понимаете. Мой муж лучше всех знает границы своих возможностей. Но ваша медицина — лишь часть того, что ему требуется.
— Да-да, простите, но я сталкивался с людьми, которых это модное увлечение свело в могилу.
— Я вам верю. Но скажите мне, сколько раз вы сталкивались с таким пациентом, как мой муж?
— Разумеется, ни разу — он уникален. Тем более я не могу, сознавая свою ответственность, не предупредить вас, что…
— Большое спасибо. Мы надеемся, что вы снова назначите сеанс массажа. Он, и правда, действует очень хорошо.
Доктор пожал плечами. Оставалось только попрощаться — что он и сделал. С неудовольствием. Купюры в бумажнике не казались ему заработанными.
А в номере наверху Рыцарь стоял у окна в неновой шерстяной вязаной кофте поверх рубашки и смотрел на волны городских крыш. Он был внешне совершенно спокоен, да и вообще — никогда не давал нервам распускаться. Поэтому сегодня настроение у него было просто печальное. Он снова получил с утра письмо из одного слова — «Salo».
И фотография, на которой он пожимал руку одному немцу.
Сколько еще будет это продолжаться? Сколько раз люди сначала терпели, потом, когда терпеть становилось невозможно, просили, требовали, умоляли: «Остановите безумие!» Как они не могут понять, что нельзя победить чужое безумие — собственным? Ни один сумасшедший еще не вылечил другого.
И тут же вспомнил, что вчера на местах, которые обусловлены уговором, были не те, кого он ждал.
Телефонный разговор успокоил его — сегодня все опять состоится. Но одного человека не будет. И то, что на особых местах были двое, молодые мужчина и женщина, — это правильно.
Конверт полетел в корзину вместе со снимком.
Рыцарь сел в кресло и задумался. Честно говоря, этот немец был совсем несимпатичной личностью. Но Рыцарь знал, что неприятный человек этот совершил три таких поступка, за которые стоило пожать руку. А многие симпатичные не совершили даже одного.
* * *
— Скажи, Кобра… А ты знаком с той певицей? Которая пела ночью по радио?
Старик осторожно пожевал губы, скрывая улыбку, но потом все же ответил.
— Ага.
— И… близко?
— Не настолько, чтобы перепутать ваши имена в постели.
— Ты уже перепутал! Если ты помнишь, я тоже Жюльетт! — Она хоть и улыбалась, но совершенно точно разозлилась. — Ты вчера и не помнил, как меня зовут. Ты, может, и ей придумал прозвище?
Старик прокашлялся. Это хорошо, что она не научилась скрывать своих чувств настолько, чтобы он не заметил. Женская хитрость — но не изощренная, обыкновенная. Совсем без нее неинтересно. Кобра улыбнулся ей и покачал головой:
— Нет, не успел. У меня ее увели.
Она озадаченно посмотрела ему прямо в глаза:
— Увели? Это у тебя-то? Врешь…
— К сожалению, нет. Увели. И знала бы ты — кто…
У меня не было ни единого шанса.
* * *
За много лет до этого утра американский самолет сделал разворот перед посадкой. На одном из неудобных мест сидел маленького роста чернокожий человек с сердитым лицом. Позади были трудные времена, впереди — неизвестные. Он одного за другим потерял своих учителей. У первого уже нечему было учиться. А у второго — главного — учиться можно было бы всю жизнь. Но грязный героин и выпивка убили его раньше смерти. Иногда, когда к нему возвращался человеческий облик, он снова становился прежним, но это случалось все реже, а потом — наступил конец.
Странное это чувство. Он осознавал, что без этих двоих ему теперь будет несказанно легче. Он стал лучше их обоих. У него здоровья на десятерых таких, как они. Он слышит лучше, чем они, а они-то умели слушать! Но то, что уже создал он, пока никому непонятно и по большому счету не нужно. Теперь ему хватает места. Теперь ему свободно, просторно — и очень одиноко.
Рядом в таком же пыточном кресле посапывал устроивший ему эту поездку старый приятель. Он за время пути приложился к бутылке раз десять, выпил еще несколько порций того, что разносила белая стюардесса с надувной улыбкой, и опустошил плоскую флягу из внутреннего кармана пиджака. Вот и спит.
— Эй, тряхни башкой! Там внизу что-то, похожее на город, куда мы летим. Ремни пристегивай, пьяница! Приехали!
— А? Уже? Очень хорошо. А то через час-другой у меня в кишках и в легких началось бы такое…
Что на это скажешь? «Ты скоро сдохнешь, как Байдербек и десятки других?» А то он не знает…
Самолет стукнул колесами по бетону, все слегка вздрогнули. Наконец, плавно притормозил, из открывшейся двери донесся запах чужого, заокеанского воздуха. «Старый Свет». Здесь даже пахнет, как в старом доме…
Он вышел на трап и увидел на балконе аэропорта толпу с какими-то плакатами, встречали неизвестную ему большую шишку. Это его разозлило.
— Эй! Посмотри туда. Через несколько лет так будут встречать меня! Понял?
Приятель пьяненько улыбнулся.
— Дурак ты, черномазый. Тебя и встречают!
Три дня он не понимал, что происходит. Белый швейцар с медалями на ливрее открыл перед ним двери в отель. В залах публика сходила с ума, выкрикивая его исковерканное имя. Ему дарили цветы, как женщине.
Днем он оказался на обеде, который дали какие-то люди в его честь. По сравнению с этими людьми сам он одет был просто безукоризненно.
Они неважно говорили по-английски, но и сам он говорил на «своем» — черном английском, так что за столом не всегда понимали друг друга. Приятель старался пить поменьше, «для поддержания разговора», а точнее — «для поддержания жизни». В конце концов они вышли в туалет, извинившись.
— Что это за люди? Зачем я им сдался?
— Они считают тебя гением. Таким же, как они сами.
— А они-то кто?
— Если ты о таких слышал — это Сартр, жена Сартра по кличке Бобер, любовница Сартра — ее не знаю, не видел до сегодняшнего дня…
— Так откуда ты знаешь, что она его любовница?
— А на кой черт он потащил бы ее с собой в ресторан?
— Ты идиот. Здесь его жена!
— Ну и что? Одно другому не мешает.
— А тот хрыч в жеваном пиджачке?
— Он вроде какой-то друг Джанго.
— Джанго? Цыгана-гитариста?
— Да. Но он многих знает. Вообще всех. Это тебе не Нью-Йорк. Это город маленький.
— Ну да, ну да… А брюнетка чья любовница?
— Не знаю. Чья-нибудь. Такие одинокими не бывают.
Э, интересуешься?
— Заткнись. Ты ведь сейчас замахнешь еще этой кислой дряни и притворишься, что не спишь.
А мне умные слова придется говорить.
— До сих пор не слышал ни одного.
— Так. Сейчас я врежу по твоему брюху, и все эти Шато и Марго брызнут наружу…
— Не-а! Не станешь пачкать костюмчик!
— Только поэтому ты и жив до сих пор. Пикассо я знаю, это художник. А этот Сартр, он кто такой?
— Ну ты даешь! Он — ну вроде как философ. Пишет книжки…
— Так писатель или философ?
— Всего понемножку.
Потом попробовали поиграть в зале перед концертом. Брюнетка и хрыч в жеваном пиджаке появились и там. Но там были и тот же Сартр, и еще кто-то, еще кто-то, и еще пять месье, и восемь мадемуазель, и шесть мадам… Он не успевал, да и не собирался запоминать все имена. А вот брюнеткино имя так и не расслышал. Ничего. Сейчас будет слушать она.
Перерыв возник не потому, что он его объявил, а потому, что просто все разом остановились. Остановились, потому что сами не верили, что ТАК можно, что ТАК сыграли они, и совершенно потрясенные тем, что сделал он, — ему захотелось закрыть глаза и услышать происходящее со стороны. Встал, неискренне-беззаботно откинулся прямо перед ней на спинку стула и щелкнул языком.
— Вроде где-то так. Тебя как зовут? — спросил он.
Не потому, что, свалившись с небес, огрубел и вернулся в прежний, сердитый и вечно готовый к отпору настрой. Просто сил не было придумать такого себя, который мог бы ей понравиться.
В его номере, ближе к полуночи, она высвободила руку из-под его шеи, проговорила в телефонную трубку что-то насчет ужина в номер. Он включил телевизор. А на экране — из телевизора пела… она, та самая, которая лежала с ним рядом.
— Так ты певица? Тебя и по ти-ви показывают?
— Даже, как видишь, снимают в кино.
— Ну, само собой. Ты, наверное, здесь самая красивая.
— Нет, но слышать приятно. Хотя — почему нет?
Надо же… А ты еще и галантен.
— А ты думала! — довольно проворчал он и вдруг сделал телевизор погромче.
Всего он мог ожидать, но чтобы у нее можно было поучиться еще и музыке? А ведь можно. Нет, и правда странный и удивительный город. И в нем — единственная женщина в мире, без которой он бы не стал тем, кем теперь будет. Не сразу — но будет.
Это теперь почему-то ясно. Но вот так столкнуться с такой женщиной в первый же день? Странный город. Замечательный. Его можно полюбить, даже если ты черный.
Он рассказывал ей, что именно Дебюсси сделал первым, объяснял, что Стравинский понял в регтайме и чего не понял, просто и очень ясно растолковал все о музыке Рахманинова и Сен-Санса. И уже говоря о себе, настойчиво повторил, как важно, чтобы трубач не «давил» и не «свистел».
— Хотя, — добавил он вдруг — я, в принципе, могу себе позволить делать все что угодно. Если действительно нужно.
Улетая в Америку, он не стал записывать пластинку «живьем», которая хотя и не содержала бы ничего особенного, но принесла бы ему по инерции несколько сотен долларов. Вместо записи он провел день с ней. Он умел считать деньги. Но хорошо знал, что на них изображены либо те люди, которые сделали его предков рабами, либо другие, которые пожелали дать черным свободу, но очень прагматично, «в разумных пределах».
* * *
Офицер СС довольно часто переодевался в штатский костюм. Он осторожно, но постоянно посещал разные парижские кабаре и кабачки. К нему часто обращались с просьбами — устроить небольшой пикантный вечерок в одном из таких заведений для непростых гостей из Берлина. Он устраивал, и вскоре его назначили в комиссию по изъятию ценных экспонатов из музеев и частных коллекций, причем несколько картин достались ему. Продай их — и хватит на долгую старость.
Любая вылазка в кафе с «дикарской» музыкой и местными девками, если бы о ней узнали недоброжелатели, стоила бы карьеры (а то и головы) кому угодно. Но не ему. Он частенько встречал на аэродроме самолеты, из которых с места пилота выпрыгивали те, кого корреспонденты «Народного наблюдателя» фотографировали рядом с самим фюрером!
Главное было — не ошибиться. Тем, кто не слишком удачлив, он отвечал, что очень занят по службе. Со временем проявилось удивительно точное чутье.
Долго нужно учиться быть полезным, еще дольше — аккуратно и вовремя менять отношение к тем, кому быть полезным становится опасно.
Очередная вылазка в маленький ресторанчик не должна была стать чем-то особенным. Несколько бокалов вина, вульгарные, но очень приятные танцы. Оркестрик играл «дикарскую» музыку. Все как обычно. Проверил по пути, надежно ли скрыто от недоброго глаза это заведение, щедро оплатил знакомого стукача (ох, французы! А еще говорят, что это немцы самые исправные доносители). И тут что-то случилось. Скверно стало на душе.
Может быть, дело в напитках? Нет, голова ясна.
Откуда тогда появилась эта странная веселая тоска? Почему стало вдруг совершенно все равно, что будет завтра? И будет ли у него вообще это «завтра»? Только вернувшись домой, он понял, кто был виноват в его умственном помрачении. Ехидный черноглазый гитарист с сомнительной внешностью.
* * *
Редкий инструмент работы Джузеппе Гварнери, один из последних, совсем не выделялся красотой внешней отделки. Ничего — кроме звука. Гварнери уже не нужны были десятки мелких промеров. Он знал, где дрожащий звук должен искривляться, где вернется к той точке, откуда начался, как звук соскользнет по верхней деке и даст исключительный, звонкий обертон, как, забившись внутри скрипичной утробы, заставит кричать не верхнюю, а нижнюю деку. Вот та и даст ровный гул, вот этот-то гул и понесет звук, образовавшийся снаружи, заставит воздух задрожать в ответ. Торопливость прорывалась только в том, что он частенько опускал на верстак руки и думал, пока отдыхали усталые мышцы. Важно было успеть. Он сделал деки плотнее и толще, а форму оставил «свою» — вытянутую, полную. Иногда он пробовал скрипки на улице — если зазвучит на открытом воздухе, не подведет нигде.
Рыцарь смотрел на чудо, лежавшее перед ним, и вспоминал, как впервые прикоснулся к ней — еще не смычком, слегка потеребив струны пиццикато.
Как впервые попробовал ее «на голос». И как в тот день разочаровался. Как любая другая. Ничего необычного не было в ее звучании.
Он сам вывозил ее из послевоенного Бухареста, где получил ее из рук своего великого учителя. Он знал и кто прежде играл на ней, и кто ее слушал.
Этот инструмент в свое время принес славу Эжену Изаи. Им владел и Андрэ Вьетан, по фамилии которого инструмент получил новое собственное имя. До Вьетана, который играл на ней в последние одиннадцать лет жизни, скрипкой владел французский мастер Жан-Батист Вийом, купивший ее у некоего Бенцигера из Швейцарии.
Рыцарь слышал другие инструменты Гварнери — The Emilian, Lord Dunn-Raven, не говоря о принадлежавшей самому Паганини Il Canone. И вот несколько лет назад в его руках оказалась эта скрипка. Не сразу с ней удалось поладить. И только спустя три недели он вдруг почувствовал, что она ответила ему.
А сейчас ему самому предстоит выбор. Пройдет несколько лет, и нужно будет отдать ее. Но кому?
Несколько минут он сидел и перебирал три или четыре имени. Но выбора так и не сделал. Ничего.
Пока это может подождать.
Он подошел к дорогому проигрывателю, включил его громко, как всегда делал.
Коридорный, услышав, что слушает великий человек, замер. И вдруг довольно подумал: «А ведь у нас с ним общие вкусы!» И коридорный был в чем-то прав.
* * *
Акробатка удивилась, с какой неожиданной легкостью Кобра вдруг поднялся и направился в ванную комнату, откуда явился побритый и свежий.
Затем он оделся в свой обычный, уже слегка потрепанный костюм и стал чистить туфли.
— Ты куда собрался? — спросила она, еще напуганная его утренней внезапной слабостью. — На концерт еще рано!
Он поманил ее к себе и обнял. Пропустил пальцы сквозь волну ее волос, прижался лбом к ее лбу и вдруг спросил, будто бы просто так:
— Тебе нравится этот дом?
Она покачала головой.
— Ты все-таки не шутишь.
Он не мог бы дать ей ничего такого, чего у нее не могло бы быть без него. Она могла бы больше потерять с ним, чем… чем… И тут она сказала:
— Я привезу вещи. Сегодня. Как ты это делаешь?
— Этого никто не мог сделать, кроме тебя. Но вещи перевезти ты успеешь и завтра. А сегодня ты пойдешь на концерт.
— На концерт… На тот самый? Вместе с тобой?
— Нет. Вместо меня. И будет тебе поручение. Знаешь, у меня есть еще полчасика. Свари-ка нам кофе!
* * *
Рыцарь вспоминал в тот вечер, как впервые увидел веселую физиономию скрипача с ехидцей в глазах. Это было в коридоре телестудии, где он должен был играть на каком-то благотворительном концерте. Он был очень зол — с утра капризный «Вьетан» не желал звучать.
Это выводило из себя, на студию он приехал в отвратительном настроении, попытался привести инструмент в чувство, но без толку. А вся его пусть даже короткая сегодняшняя программа была придумана именно для этого Гварнери.
Тут-то он и увидел насмешливое лицо. «Чтоб ты провалился!» — подумал Рыцарь и, понимая, что тот не никуда не провалится, отвернулся. Вдруг из-за спины раздался звук другой скрипки. Такой же проказливый, как лицо ее хозяина, — и пригласительный. Первые несколько нот джазовой темы, тогда известной каждому. Его провоцировали ответить.
Он ответил пиццикато, и вторую фразу из известной темы нахал уже сам начал пиццикато, это был настоящий вызов.
И тут капризный инструмент будто проснулся и выдал завершение второй фразы в своем лучшем голосе.
Два старых мастера из разных музыкальных миров сперва обменивались репликами в этом бессловесном, а потому куда более значительном разговоре, отвечая друг другу шуткой на шутку, комплиментом на комплимент, и вот уже заговорили вместе как приятели, не боясь перебить друг друга, и прекрасно друг друга понимая.
И четверть часа пролетели, а вокруг собралась уже почти вся студия. Когда тема им наскучила и они опустили смычки, прибежавший из-за пульта режиссер закричал: «Умоляю! Господа! Сыграйте вот это! Да к черту что там в программе!»
После телевидения они отправились в кабачок, где-то недалеко от дома, где когда-то жил композитор Артюр Онеггер, и играли, и изрядно выпили.
К ним присоединились еще несколько музыкантов, а в кабачке, оказалось, не было посторонних, а были только участники этого чудесного загула, и все разошлись только к утру.
Это было в пятницу, а днем в субботу, ближе к обеду, жена подала Рыцарю новое мокрое полотенце и неожиданно, вместо того чтобы рассердиться, — рассмеялась.
— Знаешь! А это было действительно прекрасно!
Я давно не видела тебя таким веселым!
— Ох… Сейчас мне тоже хочется смеяться… но не стоит, — улыбнулся Рыцарь. — Жалко, что это место я уже не найду. И даже телефона у этого парня не взял.
— Боже мой, ну как ты мог! Это было… Ты знаешь, на твоих концертах то, что ты делаешь, понимает от силы четверть тех, кому достаются билеты.
А с ним…
— Я вспомнил концерты для солдат во время войны.
Если бы можно было сыграть их с ним — было бы гораздо больше пользы.
— Скромничай-скромничай. Но слушали тебя прекрасно.
— Если бы я сам сидел на одном из этих огромных пароходов перед десантом… Я бы просто хотел услышать твой голос.
А она ответила:
— По-моему, вам стоит записать пластинку! Не для умирающих. Для живых.
Он улыбнулся.
— Только… — тихо ответил он.
— Что только?
— Только не сегодня! — И улыбнулся, держась за голову, обмотанную полотенцем.
— Да уж! — улыбнулась жена.
* * *
В обычном своем состоянии эсэсовец сразу почувствовал бы опасность. Но три бокала вина он проглотил еще перед выходом из дома. И вот он снова в кабачке, где играет этот цыган.
А за ним уже следили два бесстрастных глаза, и не прийти бы немцу сегодня домой, если бы вдруг он сам не подозвал человека в мятом пиджачке и не сказал:
— Завтра сюда нагрянет полиция с облавой. Вот.
Возьмите! Отдайте ему. Дайте еще кому-нибудь, кому нужно. Все пропуска с печатями и подписями. Только имя вписать.
Человек в мятом пиджаке взял бумаги и вышел в уборную. Там он разглядел их при свете тусклой лампы — и спрятал в карман. Вернувшись в зал, дождался, когда музыканты сядут выпить и перекурить, и сунул трем из них эти бумаги, что-то пробормотав на ухо.
Когда офицер вышел на улицу, кто-то из-за угла тихо сказал ему:
— У вас сегодня очень счастливый день.
— Вы думаете?
— Точно знаю. — И этот кто-то усмехнулся.
— Да можно ли ему верить?
— Нет, Ренэ, не уверен. Но это единственный шанс для Мануша и его брата. И для…
— А если это какая-то хитрость?
— Тогда для этого немца никаких «если» не останется. Его я отыщу где угодно. Мне будет важно, чтобы он узнал, что это сделал я — и за что.
Но пропуска оказались самыми настоящими.
Офицер потом перетаскал незнакомцу еще десятки таких. Сколько мог. Ходил по самому краю. Но вдруг понял, что уже ничего не боится.
* * *
— Это уже совсем не то! Так просто нельзя играть! — возмущался Юг, слушая «Ко-Ко» Чарли Паркера в десятый раз. — Мануш, это просто нельзя играть в Париже!
Мануш прошелся по комнате, выкурил подряд две сигареты, затем снова поставил пластинку и вдруг улыбнулся:
— Черт возьми! Уж не говоря о том, что он играет на саксофоне почти так же, как я на гитаре! Это же просто великолепно! Я хочу с ним играть!
— Только не в моем клубе! — взвизгнул Юг.
— Мне все равно, где. Он может не согласиться, вот что обидно. Это — великое будущее. Если б понять, что будет после него! Ведь где-то уже есть такой парень, который знает, как это будет.
Юг раздосадовано плюнул в угол.
— Ты сам не слышишь, что это твой похоронный марш?
— Похоронный марш не бывает таким веселым.
Великий Мануш редко играл в последние месяцы своей жизни. Но если играл, то часто именно би-боп.
В 1949 году он слышал, как играет трубач, вызвавший переполох в джазовых клубах Парижа. Они не поняли друг друга. И не заинтересовали. Трубач больше всего интересовался своей подругой Жюльетт.
* * *
Телефонный звонок застал Рыцаря в ванной. Но этот звонок был настолько долгожданным и таким важным, что жена постучала к нему в дверь и принесла аппарат.
— Здравствуйте, месье, я друг Стефана еще с довоенных времен. Стефан стесняется звонить вам сам…
— Боже мой, да я собирался взять штурмом телевидение, чтобы найти его!
— Стефан хотел сегодня зайти за вами после концерта…
— Я немедленно позвоню и оставлю ему билеты, на лучшие места!
— О, не стоит. Нас будет довольно много. Трое.
И один из нас…
— Мне совершенно все равно, сколько вас будет!
И слышать ничего не хочу. Жду!
— Дело вот еще в чем. Событие, на которое мы имеем честь вас пригласить, состоится через 15 минут после концерта…
— Ну, так я не стану играть бисов.
* * *
Суд над эсэсовцем мог привести только к одному финалу. В такие дни приговоры однообразны. Француженки, спавшие с немцами, боялись выйти на улицу — им обривали головы, коллаборационисты еще пока получали по заслугам. Но человек в помятом пиджаке сходил в несколько кабинетов, в которые вход был открыт далеко не каждому, — и суд отменили. Немец получил из его рук паспорт на непонятное имя жителя Эльзаса, не то немца, не то француза.
Спустя девять лет он зашел в неприметную дверь на одной из улочек в Женеве, а через полчаса вынес из незаметного, но очень надежного банка несколько чертежных тубусов и отправился в здание французского посольства.
— Это собственность французов. Чья именно — даже не знаю. Просто хочу это вернуть.
— Ваше имя, месье? — спросил атташе по культуре, с любопытством и подозрением оглядывая то посетителя, то картины, которые давно считались безвозвратно потерянными.
— Частное лицо. Имя неважно. Хотя в Париже меня могут помнить.
Атташе по культуре вспомнил. Еще как вспомнил.
— Жест, конечно, красивый… Но я вынужден сообщить, что…
— Очень обяжете.
— Мы не настолько кровожадны и мстительны… (в этом месте атташе явно хотел сказать «как вы и вам подобные», но сдержался). И Республике совершенно не нужны расходы по вашей казни и захоронению. Равно как и содержать вас в тюрьме — тоже только лишний расход. Но все же я дам знать по инстанциям, что…
— Вот мой адрес. Я никуда не убегу. Но хотел бы еще побывать в Париже.
— Только не говорите, что вы хотели бы там умереть!
— Я хотел бы там жить. Хотя понимаю, что это невозможно.
Но через месяц он уже ехал в поезде мимо знакомых станций. Атташе по культуре в толк не мог взять, кому понадобилось пускать во Францию этого немецкого вора. Но никому ничего не сказал. За его дядей по части коллаборационизма тоже имелись грешки. Война войной, а деньги деньгами. Нет, конечно дядя — это дядя, а немец — это немец… Но может быть, и он чей-то дядя. «В конце концов, это не мое решение», — успокоился атташе.
* * *
Акробатка не может превратиться в Жюльетт за одни сутки. Тем более что и суток еще не прошло.
Оглядывая знакомую нам пару у билетных касс, она смотрела на молодого человека как на мужчину, а на его девушку как на недоразумение. Если бы молодой человек был неинтересен или оказался глупее, чем позволительно, она бы вела себя по-другому. Но он был очень хорош. Не то чтобы Акробатка не понимала, что нужно быть совсем другой, что ей дано поручение и что… Да черт возьми, не в парне же дело.
Напоследок нужно пофлиртовать хоть с обезьяной!
Поэтому она и успела заехать домой, чтобы совершенно в духе предпринятой Кобра мистификации — и в связи с «последней возможностью» — придать себе предельно загадочный вид, — множество деталей, не слишком заметных, но смертельно опасных в совокупности…
Плащ мог распахнуться неожиданным и отработанным движением. Ресницы одним взмахом могли заставить не только глупого мальчишку, но и искушенного мужчину потерять равновесие. Никого не пожалеет она на излете своей красоты. «Ничего!
Девочка, пора узнать жизнь. Полезно знать цену мужчинам!» — думает такая дама совершенно искренне — и не пощадит. А уж чувств девчонки — тем более.
Акробатка появилась перед парой внезапно. «Таинственная посланница» — что может быть лучше! И ресницы взмахнули, и плащ распахнулся вовремя, и камни украшений блеснули всей своей подлинностью. Мужчины осознают этому цену, когда уже заплачено.
— Итак, у вас есть особая программка? — Ресницы, плащ, улыбка.
И что против них жалобный, умоляющий голос совсем еще девочки:
— А где же тот месье?
— Милая, вам должно бы быть понятно, что этого месье невозможно встречать каждый день!
* * *
— Как это было?
— Он приехал после концерта, заказал себе выпить… А потом умер. Пока искали врача, который не мог приехать, потому что была суббота, пока… в общем, было поздно.
— Брат забрал его гитару?
— О, нет. Она в музее музыки. Рядом со скрипкой Паганини и фортепиано Шопена…
— У них получилось бы прекрасное трио.
— Может быть, где-то так и есть.
— А я думал, что ты неверующий, Кобра!
— Вот это точно так и есть. Впрочем, когда имеешь дело с цыганами — разве можно быть в чем-то уверенным?
— Ты и шутишь так же, как он.
— Это правда. После войны именно он вернул мне чувство юмора. Да и не только мне. Только он мог вернуть столько людей к жизни.
— И откуда у тебя такое странное прозвище?
— Эх… Встречи со мной для немцев кончались как встречи с коброй. Только против меня не придумали сыворотки.
— И ты — первый француз, который сам пожал мне руку!
— Ну, ведь не последний. Знаешь — я бы никогда не узнал в тебе того жирненького трусливого немца.
— Я надеюсь, что он давно умер.
— Он и должен был умереть в день нашей первой встречи. Я пришел тогда именно убить тебя.
— Джанго тебя опередил.
— Он сделал это самым лучшим способом. Кстати, и того Кобра, с которым ты встретился, — он тоже убил. Тот Кобра просто забрал бы бумаги — так ведь было удобнее, никаких следов. Но Мануш так на меня посмотрел, что я не смог.
* * *
Спустя годы Рыцарь сидел в кабачке у Ренэ со своим другом Стефаном — тем самым, которого встретил на телестудии, и Робером, который помог им разыскать друг друга. Робер со странным прозвищем Кобра представил им седого немца с невесть откуда взявшимися благородными чертами лица, худощавого и грустного. И Кобра вдруг сказал:
— А ведь если бы не он… Мануш, в честь которого мы устраиваем эти вечера, сгинул бы в какомнибудь лагере.
И тогда сам Рыцарь без сомнений пожал руку немцу. А кто-то из туристов в ресторане тихонько щелкнул затвором фотоаппарата и принес обоим немало огорчений.
* * *
Мануш так и не смог угнаться за тем черным саксофонистом. И дело было не в технике, не в темпе, не в скорости и причудах ритма. Он привык к другим слушателям — к тем, кто мог расплакаться, привык к тому, что внезапно из толпы бросалась навстречу какому-то мужчине какая-то женщина и они не танцевали, а плакали, уткнувшись друг другу в плечи.
Он привык, что люди, от которых уже никто и никогда не ждал веселья, вдруг начинали улыбаться.
А теперь его слушали — и оценивали, сравнивали, ловили фразы. Скучно.
Однажды он купил на все деньги красок и кисточек, несколько картонов и холстов и на следующий день начал рисовать. Обнаженную рыжую цыганку, лошадей, восходы и закаты. С ними и дымом своей кибитки он и улетел в небо. Как и положено цыгану.
* * *
— Мадам, одолжить вам программку?
«Ну, вот ты и попался, мальчик. Ты эту бедную девчушку уже и забыл… И как быстро! Так поделом вам обоим». Только он тем временем увидел, что в программке первый номер перечеркнут и по зачеркнутому написано «Pablo de Sarasate. Gipsy Airs Zigeunerweisen».
— Смотри! Это для нас! — воскликнул Он, обращаясь к Ней, еще не пришедшей в себя, сжавшейся, готово расплакаться.
И Она увидела — что смотрит он только на нее, и не просто смотрит — ничего, кроме нее, не видит, не хочет видеть… И Она вдруг успокоилась и, забыв, где она и что вокруг сотни глаз и ушей, бросилась к нем у в руки, прижалась к его шее, а он растерялся и зашептал: «Что ты? Что ты?»
Когда Рыцарь вышел на свое место, сразу бросилось в глаза, что под фраком, кожей и мускулами — нечто потверже обычных костей. Он шагал такой же походкой, какой выходили на поединки рыцари тысячу лет назад, с тяжелыми двуручными мечами, обретая с каждым взмахом все больше ловкости, и подчиняли себе движения тела и оружия. Он уже скользнул по трем самым важным местам в зале робким взглядом. А когда затихли звуки Сарасате, все пошло по программе. Bruch. Violin concerto no 1.
Это был особый концерт. Рыцарь даже не играл — он вспоминал тех, кого сегодня не могло быть в зале.
Акробатка затихла в своем кресле. Он почему-то представила себе комнату, кровать, ночник и радиоприемник, старика с насмешливыми глазами, который погрозил ей пальцем. Вчерашнее счастье вернулось к ней, и незаметно сняла она с шеи и из ушей дурацкие блестящие игрушки. Они нужны тем, кого не любят. Она смотрела на двух счастливых детей. Потом вдруг вспомнила, что когда-то умела довольно сносно готовить.
В антракте Акробатка подошла к Ней, поцеловала ее в щеку и прошептала: «Береги его! И если что — звони. Вот тебе номер!» — и написала прямо на программке. Спроси Жюльетт. Или попроси Кобра позвать жену. Или просто приходи, вот адрес.
— Кобра?
— Ты его знаешь! Он дал вам вчера билеты…
— Мадам! А кто он?
— Сама не понимаю.
После концерта, коротко поклонившись в последний раз, Рыцарь вышел в свою гримерную и, быстро сняв фрак и черные брюки с атласным поясом, переоделся в штаны с пузырями на коленях, клетчатую рубашку и пиджачок. Потом он взял «Вьетан» и спустился к невзрачному подъезду, у которого уже стояла машина. За рулем сидел Ренэ. На переднем сиденье — Кобра.
— Здравствуй, дружище! Пришлось чуть-чуть задержаться. Я изменил программу. В этом зале тоже нужно было сыграть…
— Я понимаю.
— Он… Давно?
— Неделю назад. Рыбачил на берегу Сены. Я все понял, когда не увидел его на обычном месте.
Подъехала и вторая машина, оттуда помахали рукой, и оба автомобиля понеслись в не слишком презентабельный кабачок. А там — старые и молодые музыканты собрались под фотографией скрипача и гитариста, в полный рост. Фотография была черно-белая, и уже никто не знал, почему кажутся не очень подходящими к костюму носки, торчащие из-под брюк гитариста.
И хотя заведение было не фешенебельным, сюда мог попасть далеко не всякий. Стоявший у входа совсем не похожий на швейцара человек пускал тех, кого знал. А потом начали играть — а тогда дверь и вовсе закрыли изнутри.
Опубликовано в Юность №4, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!