* * *
Как-то вот захотелось отвлечься
от катания хлебного катышка
по шершавому нёбу речи,
но колючие крошки откашливать
в казематный кулак – природа
всех вербальных приёмов жизни,
их забыть не находишь повода,
а тем более отложить их.
Как ни пялься в глухую стену –
всё равно видишь стык решёток,
за которыми – рысь за серной
или беглый огонь пулемёта,
остывающие в бетоне
до подхода других резервов:
в глухоте этой – столько боли,
что не хватит блуждающих нервов.
Не отвлечься, чтоб не осечься –
осечёшься и рикошетом
вместе с солью да через плечи –
то есть, вслед суеверным приметам
полетишь, но шершавое нёбо
вкусу хлеба оставило снова
даже тот, что игрушечный, жёлоб,
по которому катится слово.
* * *
Здесь – на отшибе – воздух жиже:
через соломинку тяни,
а можешь прямо в кружку выжать
сквозь пальцы хваткой пятерни –
и залпом, не косясь на угол –
так, чтоб от жадного глотка
звучала голова, как фуга,
продув органную гортань.
Вот землю трактор ковыряет
один в осенней пустоте,
устлав отжившими корнями
ползущую за плугом тень.
Мир перепахан – даже в мыслях,
готовых лечь под первый снег,
с чем ворон – близорукий мистик –
зрит зиму и без линз пенсне.
(Большое Болдино – Нижний Новгород)
* * *
Набирает оборот машина,
ширится в тумане перспектива,
прорастает мокрое шоссе,
но, по знакам судя, не к Москве.
Сотнями сорили километры
здесь – за стойкой, вытертою ветром,
но к утру по хатам расползлись,
влипшим в неприветливую слизь
по краям объездов и развилок,
где в стогу – иголка или вилы.
Спишь – не спишь: пасутся в телефоне
букв стада, по зову гонга ль, гона ль
движутся по ленте сверху вниз,
а водитель, как шпион-радист,
крутит волны автомагнитолы
в поисках отнюдь не рок-н-ролла.
Чёрное шлифует колесо
горб земли, которая – лосось,
мчащийся в неистовом потоке
наметать икры, унять молоки.
Где мы? Кто мы? На какой версте?
Даст ответ штрих-код на бересте,
а не даст – узнаешь у кукушки,
если же утряску и усушку
вдруг приостановишь, из авто
на зелёной, зревшей целых сто
или более минут стоянке
выйдя, как натуралист Бианки.
Впереди – всё та же пастораль,
глубже ванны, где сошла эмаль.
* * *
Оброненная перчатка
висит на колючем кусте,
а вдруг с поисковой овчаркой
вернутся за нею, успев
уже застудить свои пальцы
на белой, как лёд на реке,
на правой, на левой, опасно
лишённой одежды руке.
И вот она – встреча и счастье,
тепло, возвращённое вспять:
в подобное верится часто,
но снова перчатки висят
на ветках, как скорбные флаги,
а, значит, сжимает в кулак
ладошку опять бедолага
и всё не согреет никак…
* * *
Всё тяжелей и тяжелей
на лист бумаги льётся клей,
символизируя елей
в сухом канцеляризме,
и мы глядим на эту течь,
как на растянутую речь
о том, что сути не сберечь,
открывши тюбик жизни.
Ведёт подсчёт сутулый клерк –
так мог испанский флот ацтек
в шестнадцатый злосчастный век
представить в виде списка
наложенных жрецами кар,
хоть клей на уголке листка
засох ещё, наверняка,
до первых жертв конкисты.
А мы глядим: кап-кап, кап-кап,
и ускользает смысл, как карп,
того, что сложат стопкой в шкаф
под грифом и под спудом.
Мир замирает во клею,
попав по оси в колею,
суёт в него ворона клюв
не затвердел покуда…
* * *
Доктор, теперь уже можно дышать
или пока ещё нет?
Флюорографии зрима душа,
снимки же смотрят на свет.
Белая скатерть и белый халат,
красное льётся вино –
в том скрыто столько библейских цитат,
что можно вставить в кино
даже без звука. В тамбуре ждёт
выдачи справки старик:
долгим огнём изнутри обожжён,
хоть и в глазах – базилик.
Нет затемнений, но есть темнота.
Пальцами шарь по стене:
где выключатель? Он явно не там –
лампы врубают извне.
Тощие ветви, безлиственный сквер.
Осень в приёмах письма
кофтой повисла на плечиках сфер,
правда, не как паруса.
Жухлые листья, сырые слова,
жалость к ольхе и к себе.
Дали вздохнуть – пусть и трудно сперва,
впрок надышаться успей.
* * *
В гуще – Азия рыщет зверем,
в толще – крылья Европы шуршат,
но тугой кровоток артерий
вымывает и их в дуршлаг.
Как абстракция в тесной раме,
город вяжет свои узлы,
а гостям не понятно ни грамма,
чем надут его мыльный пузырь
сквозь соломину старой котельной,
остающейся в стороне
от всеобщего гиблого дела,
и по чьей всё ж он лопнул вине.
За рекой распадается память
на частицы, приметы, слова,
вместе с ними и лист измятый
ветер гонит на край стола,
на котором разбросаны сёла
и посёлки, как горсть зерна –
вот туда бы и выпасть спросонок,
если мыслить обрывками сна,
чтобы вышла наружу заноза
с красной бусиной крови послед,
и на гребне грядущих морозов
зорче верилось: смерти нет.
* * *
Надо бы остановиться,
лавочку прикрыть.
Вон и облетают листья,
чтобы слой коры
стал единственным древесным
признаком ствола,
не мешающим за лесом
видеть, как проста
обездвиженная местность,
где таких осин –
только схлынула завеса –
счесть не хватит сил.
В тишине, но не в обиде –
посреди зимы –
насыщайся чистым видом,
синтезируй сны.
В стороне от автотрассы
и глубин метро,
в зоне несвободной кассы,
грея номерок
в кулаке от тёртой куртки
возле входа в зал,
где на сцене незабудки
вянут в волосах.
В ледовитом море виски
айсберг утонул.
Не ища фамилий в списках,
не придвинешь стул,
а пройдёшься вдоль окраин,
чтобы подмечать,
как же смыслами играет
стылый мир сейчас:
из деталей мимолётных
он и состоит.
Тих не потому, что лодырь –
потому что кит.
Опубликовано в Плавучий мост №2, 2021
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!