* * *
Настасья Филипповна
топит печь
исключительно тысячами
рублей – сотнями тысяч,
миллионами, –
а потом глядит,
как падают в обморок
в них влюблённые
персонажи длинных романов,
и несёт им воды
в отогретых ладонях –
вот с этого места
и кончается водевиль
да начинается месса,
в которой надрывная музыка
выдыхает робкое имя
в органную духоту…
Что написано кровью –
не переводится никакими
цифрами и словами,
брошенными налету
в прихожей
на язык репродукций,
где кровь остужают в ванне
перед тем, как дать окунуться
или запить десерт…
Так ведь, Рогожин?
Швыряет охапкой
Настасья Филипповна
деньги в огонь –
пляшет пламя
в дорогих нарядах,
и это уже не липа –
это – как бы вскричала толпа –
о-го-го!
Репетиция ада
или просто – слаба,
на самом-то деле – слаба,
вот и хочется воя
в печной трубе –
так, чтоб слышало небо,
чтоб таял на стёклах лёд
и купленный ком несвободы
рассыпался на шум голубей
где-то под крышей –
отголоском высот.
Горит-горит ясно –
рычит да ёжится,
корчится, стонет.
Были тысячи – выпекла грош.
А в конце – лягушачья кожица
пузырями пошла.
В доме стало натоплено,
но вскричала душа,
наскочив на садовый нож…
* * *
«Красота уходит», –
вздыхает старый маляр,
не найдя в новой смете
ни гуаши, ни акварели –
значит, голые стены
опять воплотятся в пожар
больничной слепой белизны,
что сожрёт на огромной
брачной постели
своего жениха –
шедшего в топкой грязи
к ненаглядной свободе,
но упавшего в пепел и пыль.
Здесь, должно быть, откроется магазин,
где по полкам разложат
много и много сотен
насущных вещей,
или, может, тут встанет полынь
офисной скуки
во весь пустырь помещений.
Маляр мажет мелом
гладкую плоскость стены –
ритмичны движения,
уверенны руки,
но красота уходит
под слой белизны,
так с сожалением
констатирует он,
и комнаты контур упругий
сжимает певчее горло
волнительной птицы внутри,
которую разровнял мастерок.
Белизна – нема.
Ни слова о цвете,
ни возгласа о глубине
обретённой поверхности –
только холод щеки,
выбритой в процессе
общения с зеркалом,
в котором – крестятся нехристи,
и главенствует общепит,
переходящий желудочный тракт по зебре.
Красота уходит –
да здравствует красота.
Старый маляр
окунает дежурную кисть.
Его работа сегодня проста.
Впрочем, как и вчера.
Вверх-вниз, вверх-вниз.
Всё бело – бледно и немощно.
Позовите врача…
* * *
Шляпа – кругла
вокруг головы,
широкопола, как крыша ума
носителя, что, увы,
порой не хозяин
ни шляпе, ни голове…
Он с раннего детства – раззява,
ему бы рыскать в траве
в поисках связки ключей,
выпавшей из кармана,
или монет – ещё более мелких вещей –
но в шляпе он – Иван Карамазов,
рассеянный Дон Жуан,
забывший, что сердце – камень
у статуй убитым мужьям –
да ещё донжуановыми руками.
Глядишь из окна:
шляпа – предмет искусства –
будто б слегка велика,
а, может, это лишь чувство
узости разума,
воплощённого в голове
всех носителей разом,
живущих в абстрактной Москве
или – уж если ещё абстрактней –
в Павлове-на-Оке.
На-ка –
и ты примерь
в своих Уренгое,
Кинишме или Ухте.
Хватит пустых аллегорий –
сам же быть в шляпе хотел.
Вечер сгустил тона.
Серая моль над шкафом,
но всё, что реальность дала,
ты ещё не прошляпил…
* * *
Геометрия
окна
ветром
полна.
Однако
прочь
все эти рамки.
Ночь
как ночь –
даже в масштабах
пространства,
где небесная швабра
часто-часто
работает по углам,
гоняя вчерашний хлам,
так, что рука
дежурного по верхам
высекает молнии.
Внизу
затухают волны
будней и зуд
насущных
потребностей.
Всё, что на сушу
вышло из бездны,
приняло форму
холодного камня
или фарфора
на полочке в спальне.
Слух –
острее.
Стук
сердца – режет
из-под ребра
мякоть,
что стала груба
в хлебе из злака,
срезанного под корень
и запечённого в плоть.
Но кто-то же любит корку,
выхватив целый ломоть…
Вот так –
тик-так,
тик-так,
тик-так…
Впрочем, нет механизма
с пружиной и шестернёй
в призме
новых часов,
отменивших старьё.
Теперь микросхема –
и есть – вселенная,
что щурится через стекло.
Чай
ещё крепок,
ещё горяч, но сейчас
это – нелепость
в условиях
сухости формул,
когда в окне, нарисованном –
в качестве форы
очерченного объёма –
сгущается тьма.
И лишь чувство дома
окунает в купель дитя.
* * *
Машины вдоль
тротуара. Парковка по берегам
мёртвой реки, чья юдоль –
бега, бега, бега –
скрежет и сизый дым.
Город встаёт над солнцем,
позже солнце встаёт над ним.
Нам же – внутри – остаётся
отмечать дни недели
уже бледным маркером
или просто карандашом, что для дела
летописца аккуратного
даже более чем уместен –
дерево в «Повести временных лет»
было как камень для текста
скрижалей, как монумент
топорной работе –
и сегодня в нём – древко стрелы.
Кошка греется на капоте –
пока кони под ним теплы.
Эта улица носит свой панцирь
на манер виноградной улитки,
будто перстень на пальце,
окунаемом в жидкий
кисель квартала
на поминках или крестинах.
Перекованный на орало
меч висит над Дамоклом в гостиной
и царапает кончиком темя –
нераспаханный грубый суглинок,
из которого слеплено и всё наше тело –
до последних на донце чаинок…
Город выполнил
роль статиста.
Снова с гиканьем
оживились кулисы,
и механика коллективного сердца
запустила по кругу кровь,
находя в горячем процессе
упоение спорной игрой.
Шаг прочерчен,
и форма дала фору.
Человечек –
хочет звучать хором…
Опубликовано в Бельские просторы №1, 2018
Lit-Web – удобно, доступно, качественно!