Анатолий Кирилин. БЕЛАЯ ДВЕРЬ

Повесть

Глава первая

Я обошел всю землю вдоль и поперек. я нигде не был. Про меня написал Василий Розанов: обежал все пространства, не выходя из ворот. Написал задолго до моего появления на свет. В этом маленьком городе, где прошла вся моя жизнь, я люблю все: грязные улицы, обшарпанные дома, неработающие фонтаны, бабку, визгливо исполняющую под баян песни вагонных побирушек. Даже ее грязные перчатки с обрезанными пальцами. Даже мороз, который никак не выгонит эту бабку с улицы. я люблю – как живое существо, до сладких позывов в сердце – огромный камень черного габбро перед зданием напротив моего дома. Когда я возвращаюсь из винной лавочки, где давно уже запрещено распивать, а мне, как ветерану винопития, потихоньку наливают в стаканчик с бодрой надписью «пепси-кола», я обнимаю черный камень, прижимаюсь к нему, остужая свою хмельную голову.
– Брат мой, – говорю ему, – пойдем домой! чего разлегся? Вот сейчас поднатужимся, встанем на ноги – и пойдем.
На камне написано: «Здесь будет установлен…», но я-то знаю, что никогда и ничего здесь не будет установлено. я этот город придумал. я в нем главный архитектор, с моего согласия построены дома и расчерчены улицы, потому мне точно известно, что тут будет, а чему не бывать, на десятилетия вперед.
И вот я ухожу. Когда я выходил из дому, в коридоре взорвалась лампочка.
Интересно, сколько вещей надо взять с собой? Каких? Сейчас лето, а потом…
Сколько продлится это «потом»? Лучше всего выкинуть из головы все эти вопросы. Без того есть чем занять ее, мою редко бывающую ясной голову. Прежде всего надо выяснить, от какого времени начинается мой исход. Или назовем это точкой отсчета?
Надо же, вот дом, в который мы с родителями переехали, когда мне не было еще и восьми. Тем не менее он построен по моему проекту, это я придумал пилястры и карниз, арку с чугунными литыми воротами. Такое же литье соединяет наш дом с соседними – справа и слева, – замыкая квартал от улицы Новой до Брестской. я, может быть, хотел, пускай бы привратник запирал все эти ворота на ночь, чтобы лихие люди не могли попасть во двор? Нет, наверно, мысли были о другом, потому что ничего не стоило обойти дома и попасть во двор с той же Брестской или Деповской… Как бы там ни было, ворота ни разу не запирались, и в арку то и дело заскакивают прохожие с проспекта и справляют нужду, прячась за колоннами. Таким образом, мое архитектурное чудо во все времена года отвратительно пахнет. Говорят, наш город во многом повторяет зодческие мотивы Питера. Ничего удивительного, предки мои оттуда, мать во всяком случае.
Но я пойду не отсюда, не с этого места.
– Здравствуй, Валя! хорошо выглядишь. На работу?
– С внучкой сидеть – такая у меня теперь работа. А ты? – я тоже теперь не работаю.
Какая красавица была! Мой друг Лёвка сходил по ней с ума и дрался со всеми ее одноклассниками. Куда все девается? Кстати, а где сейчас Лёвка? Года три назад я нашел его фотографию в социальных сетях, отписался, но ответа не последовало. Эта фотография до сих пор присутствует в Интернете: в кресле жена Ирина, устроившись на подлокотнике, приник к ней Лёва. Оба молодые, даже не верится, ведь столько лет прошло. Такими я их видел, когда был у них в гостях в Алма-Ате тридцать лет назад. Обстановка в доме шикарная, прямо-таки дворцовые покои: Лёвка всегда был настроен на обеспеченную жизнь. Бесстрашный карманник с рыночного проезда. Под фотографией: «Израиль, хайфа». И больше ничего.
Не так давно Лёвкин сосед по парте Эдик сказал, что он умер. И уже давно, года три назад, пожалуй. я оглядел Эдика, толстого, обрюзгшего, с отечным лицом, с желтой кожей, и вспомнил Лёвку с фотографии, на которой он был совсем как в той юной нашей жизни. А потом встретил человека по кличке Ероха; имени его никто и никогда не называл. Ероха в далеком детстве вместе с Лёвкой на рынке чистил у зазевавшихся теток карманы. Все говорили, что он своей смертью не умрет. Так вот же, дожил до шестидесяти.
– Звонил мне месяца два назад, – прохрипел Ероха на вопрос о Лёве. – Живее всех живых. Дай бог каждому.
У Лёвки были еще друзья и одноклассники, помню Славку и Толю. Они сидели за одной партой, так парой и пошли учиться после школы – не то музыке, не то хоровому пению, а может, тому и другому вместе. Потом они пели в городском сводном хоре, а еще в церковном, а еще – это уже порознь – в кабаках, вечерами. Времена наступили трудные, хоровым певцам везде платили копейки.
Позднее Толя стал петь в милицейском хоре, только почему-то для сцены его и товарищей обряжали в военные мундиры. Из-за всеобщей нелюбви к милиции, что ли? Так это не довод, у нас бóльшая часть населения не любит свою нынешнюю жизнь, а продолжает упорно голосовать за тех, кто ее такую им устроил.
А Славка прямой дорогой пошел в попы. Ну, постепенно, конечно, как у них там водится – сначала псаломщиком, потом алтарщиком, пономарем… Не знаю, врать не буду. Но во время службы в Никольском храме я его видел собственными глазами – прислуживал батюшке, простоволосый, в желто-золотистом облачении.
И любили они одну и ту же свою одноклассницу, тихоню и отличницу Людочку. А Людочка любила меня, учившегося в той же школе тремя классами старше. Но это – отдельная история, долгая, печальная и греховная. По сию пору встречаю ее, она вроде бригадирши среди торговок цветами в районе Октябрьской площади. Цветы красивые, из Голландии, а торговки, говорят, все больше из проституток. Иные, опять же по слухам, предлагают наряду с цветами и себя.
Правда, думается мне, вряд ли кто пойдет покупать цветы, надеясь на последующее знакомство, а тем более на связь со шлюхой, скорее всего и логичнее – оно, знакомство, уже состоялось. чаще всего цветы покупают дамам и барышням.
Нынче при встречах Людочка делает вид, будто едва со мной знакома. Она постарела, подурнела, наверно, пьет, как ее покойная мамаша. Макияж на увядшем лице и вызывающе броская одежда делают ее похожей на грустного клоуна…
Мысли дурацкие лезут в голову. Например. что бы ей не открыться мне тогда, в дни ее выпускных экзаменов в школе? А она вместо того простаивала ночи напролет под моими окнами. И ни слова. Все могло быть по-другому, но в те дни я не замечал ее. И все случилось как случилось. И полюбил я Людочку, застав еще любовь ее ко мне, да, видимо, остатки оказались слишком уж незначительными.
Она изменяла мне направо и налево, спала с моими друзьями и говорила, что не хочет делить меня ни с кем, ревнует к прошлым женщинам, будущим и даже к тем, кто еще не достиг совершеннолетия. Ревнует даже к тарелке, из которой я ем суп. Это она мне объясняла, сидя зареванная посреди горы разбитой посуды.
А Славка с Толей ненавидят меня по сей день. Смешно, честное слово! Но не буду же я им втолковывать, что судьба отнесла их от многих бед и потерь, может быть, благодаря мне. Тихоня и отличница превратилась в какое-то странное существо, где соединились алчность, распутство, пьянство и желание казаться дамой «из общества».
Откуда же начать свой тихий исход? Почему-то в последнее время то и дело всплывает в памяти лесная опушка, вагончик на ней, наша бригада, строящая зерноток. Мой день рождения, как раз половина сегодняшнего возраста. Наверно, то время стало неким пересадочным пунктом между предыдущей жизнью и последующей, так же непохожими друг на друга, как гора и море. Потому и помнится как-то по-особенному.
И совсем уж никуда не годится, когда женщины начинают тебя учить, как надо жить. Как, к примеру, моя московская любовница-подруга. я дословно не вспомню, но было что-то в этом роде:
– Следует немедленно выключить все раздражители – навсегда. Как свет в доме, из которого уезжаешь очень далеко: рубильник вниз – и привет. И – забыл.
Потому что все функции уже выполнены: все оплатил, все сказал, все убрал, сложил, раздал, выбросил… Теперь следует начать решать свое – то, что откладывал годами. И надо правильно понять эти знаки и непременно сказать спасибо, ибо только такой факт заставит тебя принять нужное решение. Вот для сравнения: все шло как по маслу в эти замечательные семь дней в апреле. чего бы ни придумали, все складывалось. И билеты в театр, и поездка в Питер (сами виноваты, что поленились дойти до вашего дома на Рубинштейна, а так ведь ничего не мешало), и даже этот крем (кстати, куда я его спрятала?), и даже электричка до Каланчевской. Когда ты говоришь – «надо бежать» или «скорее отсюда», то для меня это команда действия на 24 часа. я не понимаю, как это срочно, если надо сделать еще то-то и то-то. Это и еще вот это, а еще хорошо бы вот это… У меня другие параметры. я не понимаю, как можно тюкаться с каким-то там кредитом, когда вокруг… Или эти разговоры о какой-то там мифической даче за тридевять земель… Да сожги ты ее, блин! Страховку получишь хоть (шутка). Почему, почему всякий мелкий вопрос вырастает у тебя до небес? Ты чего-то боишься?
Если так, то ничего не получится. Ты должен еще и понимать, что всякое решение требует много разных изменений: условий жизни, климата, наличия других людей рядом (а не тех, что привычны), другого темпоритма, новых проблем и вопросов, которые предстоит решать. И знать, для чего все это!
И так далее и тому подобное – бла-бла-бла… Или правда, все так просто, или просто, когда сообщаешь кому-то? Нет, я нисколько не сомневаюсь в ее искренности, только лица перепутаны и роли достались не тем, для кого старался автор пьесы. И все это по телефону – вот же дурацкое изобретение! Из всяких прочих переписок, разговоров, якобы отношений – семь дней настоящей жизни, бок о бок (с оголенной кожей!), глаза в глаза. Любовь во всякое время суток, под солнцем и луной… И времени на поучения не было.
Оглядываюсь по сторонам и вижу, что еще не прошел центр города. Это ерунда, день только начинается, у меня уйма времени. И вот опять… Запретил же себе думать о времени, о расстояниях, это все теперь не имеет никакого значения – когда приду, куда, зачем…
Кафе «Для двоих». Его придумал и построил мой друг Боря Устинов – уютное заведение со столиками для двоих, место любовных свиданий. Ах, Боря, Боря! Свою любовь он прятал от всех – даже сюда, где все только парами и никому ни до кого больше дела нет, не приводил. Держал взаперти в квартире, купленной для нее. – я принесу все, что тебе надо. И даже – что не надо, – предупреждал он любые капризы девушки.
Варей ее звали, помню. Красива и молчалива. Боря доверял только мне, потому что я тогда был с Ленкой и ни на кого больше смотреть не хотел. Мы вчетвером устраивали пир на весь мир – в этой самой однокомнатной квартире. Боря хотел уберечь свое счастье, спрятать от всех и навсегда, но история с золотой клеткой, увы, не нова. Варя однажды убежала. Убежала далеко, аж в другую страну – в Германию. Любила ли она Борю, спрашивал я себя, спрашивал Ленку.
Конечно, отвечала она. Не знаю, до сих пор говорю себе я.
Помню себя за столиком этого кафе напротив Ленки. В дальнем углу печальный саксофон, какая-то еда, совсем чуть-чуть выпивки. Она молода и красива.
Собираясь к выходу из дома, Ленка дала мне подержать свое платье – оно уместилось в кулаке! Глаза жжет, я знаю, это слезы подступают. Вот ведь история – не плакать же на людях! Ах, Ленка! Ты ведь догадалась уже, что мы расстаемся, мы это знали еще вчера, сгорая в объятьях друг друга. Ничего не закончилось, а я ухожу. Наверно, я трус, я боюсь того момента, часа, вечера, когда станет ясно, что все кончилось, – и сбегаю заранее. Ленка знала это про меня, чувствовала, предугадывала. Помню, я удрал с какого-то жутко скучного торжества, где присутствовал по обязанности, купил по дороге цветы и зашел к Ленке. Похоже, меня увидели еще на подходе к дому, потому как в прихожую вышла вся семья: Ленкина мать, моя ровесница, ее сожитель, она сама и даже огромный кот, который почему-то все время укладывался на мои башмаки. Боже мой! Вот идиот-то, подумал я тогда. Посмотри на себя со стороны – торжественный наряд, цветы.
Они же все (вместе с котом) решили, что я пришел свататься!
…А лампочки перегорают при моем появлении повсеместно. И всякая бытовая техника отказывается служить, едва я к ней прикоснусь. человек-катастрофа – так определила меня одна из жен.

Глава вторая

А тот день рождения в вагончике… До деревни четыре километра, но девчонки не поленились, пришли. Ведь узнали же откуда-то! Здесь мужики в возрасте, я самый молодой – тридцать три, а из девчонок самой старшей двадцать два. В деревне не осталось парней и мужиков, точно войной выбило…
Мне хорошо, нет, правда, мне хорошо. У меня ничего нет, даже моей маленькой библиотеки, которую я таскал за собой по стране в коробке из-под финской мебели. Не знаю про мебель, коробка же выдержала пару десятков переездов в багажных вагонах. Только где она сейчас? Есть три наиболее вероятных варианта: у квартирной хозяйки Эльзы, сдававшей мне угол в приспособленном под жилье гараже, у ее соседки Светланы, любившей меня на безопасном расстоянии, и у Людочки, в чьей квартире мне все-таки довелось пожить некоторое время. В первых двух случаях за книги можно не беспокоиться, в последнем – прощай, моя библиотека! У меня нет даже чемодана, потому что класть в него нечего, а для одежды достаточно дорожной сумки.
За тот год, когда мы жили в вагончиках, я заработал на сельских стройках денег – на машину бы хватило и даже на обмыть. я вышел из метро на станции «Маяковская» и двинул вверх по улице Горького. Москва тогда для меня не значила ровным счетом ничего – большой суетливый город, очень большой, очень суетливый. Некоторое время назад сюда сбежала моя первая жена, с которой мы не были расписаны. Она хотела красивой жизни, светских тусовок, бриллиантов. чего-то еще, наверно, хотела – любви? Конечно, кто же не хочет?
Она вышла замуж за космонавта. То есть ко времени их свадьбы он еще не был в космосе, но вот-вот, говорили, должен полететь. Так и не полетел, насколько мне известно, однако числился в отряде космонавтов, носил военную форму и ездил на службу в Звездный городок.
Надо ж такому случиться – в Москве, говорили мне после, бывает. Встречаю прямо возле Главтелеграфа на улице Горького знакомую, любовницу дружка своего. Красивая деваха, модная, ей только по Горького, нынешней Тверской, разгуливать, не в нашем захудалом Барнауле. И то сказать, она и у нас в передовиках этого… труда, ну когда ходят на помосте перед зрителями. По субботам.
На подиуме – так правильно. В общем, манекенщицей работала. И был в ее красоте не то чтобы изъян какой, а вот и сказать-то не знаешь как…
Юрка, дружок мой и ее ухажер, так определил это нечто:
– У нее же на лбу во-от такими буквами, – он показал размер в большой палец по высоте, – написано слово на букву «б»! я по простоте и доверчивости своей потом все пытался заглянуть ей под челку – чего там такое написано?
В общем, встретились. На сессию она приехала, модельером стать решила. А уж не так молода для студентки-то. Дочка большая уже, муж, правда, спортсмен, футболист, на сборах все время. Вот Юрка его и заменяет в отлучках, тоже мне, запасной!..
Если вы думаете, будто я знаю, куда направляюсь, вы глубоко заблуждаетесь.
Впрочем, дорога в никуда – это тоже не про меня, куда-то все же я иду!
Телефонный звонок. Вот об этом-то я не подумал. Наверно, надо было оставить трубку дома, зачем она теперь? Но ведь когда-то – и весьма скоро – зарядка кончится. И я эту трубку выброшу. Выброшу, ей-богу, выброшу!
– У нас несколько дверей остались, не могу выяснить, кто хозяева?
Это Михаил, помощник или заместитель, сам не знаю, как правильно. А теперь – наплевать. Наверно, думает, я отправился за металлом.
– Металл подвезли, складывать некуда.
Та-ак, металл, значит, уже подвезли…
– Три медных, две серых, черные, не знаю сколько. А там еще эти люки.
– Ты, Миш, это… сам что-нибудь придумай, куда металл разгрузить, а с дверями я попробую разобраться.
Отключить или пусть сначала зарядка кончится? Двери, чьи же там двери?
– Двери! Вы чьи?
Палата белая, только в колер высоких панелей совсем чуть-чуть добавлено голубого. Отделение интенсивной терапии, палата реанимации неврологического отделения. По обе стороны белой двери специальные лежанки, занята только одна. Мне со своего места (лежу на такой же кровати напротив, голова слегка приподнята) виден нос с трубкой для искусственного вентилирования легких, часть щеки и скрутки, которыми привязаны к кровати ноги. Одна ступня выставлена прямо передо мной – сухая кожа с сеточкой белых просечек. Линии судьбы? А они разве могут быть на ступнях? Собственно, почему нет, если на ладонях есть и просвещенные даже читают по ним? ходить по своей судьбе! Ежедневно, ежечасно наступать на судьбу… Гм.
Кому-то может не понравиться. Да и как это представить – суешь гадалке или, извините, другому какому специалисту по хиромантии под нос ступню?
А это случилось между двумя моими жизнями – перед самым выходом из той, где работа, осколки семьи, извечная суета, и этой, где дорога, свобода и неизвестность. Странное дело, пустота чаще всего селится там, где все вроде бы заполнено. И таинственным образом исчезает, когда вокруг тебя нет ничего. Это замечание между строк. А между жизнями я попал в палату реанимации неврологического отделения. Как знать, может, с этого момента и начался мой исход…
Над головой мужчины (я догадался про мужчину: не положат же меня в женскую палату, к тому же размер ступни явно не женский) белый пластиковый планшет с его фамилией – Ерёминко. Да-да, так и написано, через «и». Инициалы у него «И. С.», и мне почему-то сразу в голову пришло – Иосиф Сталин.
Интересно, исправят они ошибку в фамилии? Нет, не это интересно, другое: мужчине, если верить все тому же планшету, девяносто четыре года! На тридцать с лишком больше, чем мне. И мы в одной камере. Простите, палате.
Мужчина в коме, он жутко хрипит, под такие звуки уснуть невозможно.
– Не спите? – уточняет сестра. – Наверно, думы одолевают.
Здесь все ходят в разноцветном – оранжевом, зеленом, белом – и никто не носит бейджиков. Наверно, чтобы к ним не обращались. В реанимации не приняты разговоры.
– Который час? – спрашиваю у той, которая перекладывала меня с каталки на кровать.
Молчание. хотя мы с ней уже успели поговорить. Правда, это был не совсем разговор. При перекладке она обнаружила на мне трусы – небывалый наряд для здешних мест.
– Это кто додумался? – В глазах изумление самой большой неожиданностью в ее жизни. – А ну-ка, снимай немедленно!
И тут я, точно, ее поразил. хотя меня привезли сюда не в коме, голова работала не совсем ясно.
– Тогда ты тоже снимай! – брякнул я.
Согласитесь, некоторая логика в моем предложении все-таки была. Если учесть, что прием нового больного в реанимацию происходит в присутствии нескольких персон, кое-кому веселье сдержать не удалось…
Манекенщица Галка приехала в Москву на два дня раньше срока. Ночевать ей в эти дни негде. я, если честно, тоже плохо представлял, где буду обретаться, однако позвал ее с собой. А мне за несколько дней до нынешнего вдруг позвонила бывшая жена, сказала, что хочет видеть, и назвала адрес, по которому будет ждать. И еще говорила про какую-то компанию, только я не запомнил.
Дверь была филенчатая, старая, но не из тех старых московских дверей, устремленных вверх, к столетним паутинам. Обычная дверь хрущевки начала семидесятых годов. По прошествии трех десятков лет я бы подумал, стоя перед этой охряной дверью: подарить им, что ли?
Настороженным чертом выскочила моя бывшая жена.
– Значит, так, – торопливо зашептала она. – Нинка, сука, успела настучать – он про тебя знает. Ну, мало ли что было. Все равно ты – не ты, понял? Тебя зовут Саша, понял? Мы знакомы, но так, по работе. Ты с девкой – это хорошо. Кстати, где подцепил-то?
– Да Юркина это…
– Я тебе не девка!
– Ладно, ладно, давайте быстрей, сейчас вся орава вывалит.
При этом обе дамы успевают рассмотреть друг друга полностью, а из того, что надето на каждой, – всё. Конечно, моя космическая жена уже столичная штучка со стажем, Галка рядом с ней выглядит соискателем на конкурсе юных портняжек. Но и красивы же обе!
Веселье в доме шло горой. За столом известный генерал-лейтенант, не менее известный – в штатском, еще один чуть менее известный… Е-мое! Убрать бутылки со стола – ни дать ни взять пресс-конференция с героями-космонавтами!
– Радик! – протянул руку коренастый полковник.
– Саша! – опередила меня жена, и я понял, что передо мной ее новый герой.
– Александр то есть.
– «То есть» – это моя фамилия, – сгрубил я.
Главной фигурой собрания оказался некто Иван Павлович Вихуньков, личность на редкость малорослая, неприметная, пожухлая, с огромными линзами в учительской оправе и вытертой плешью. Женщины все без исключения звали его Ванечкой. А женщин, кроме названных, было еще две. Одна, судя по всему, подруга Ванечки, восходящая оперная звезда, разумеется, солистка Большого.
Она и сама была большая. Правда большая – и все тут! И звали ее Ольгой. Вот все такое большое и круглое. А другая… Тут я просто готов был надорваться от смеха: другая была наша популярная ведущая с телевидения. Местного, само собой, барнаульского! И, само собой, она была красавица!
Все находились уже в хорошем подпитии и потому на реверансы время тратить не стали.
– Барнаул? – выплюнул генерал и стал водить пальцем по краю стакана, покуда тот не завизжал противно. – И вот они все как есть трое из Барнаула? Разыгрываете?
Генерала убедили, мол, так оно и есть на самом деле. Он узнал, что я тоже из Барнаула, и добился от меня утверждения, будто в Барнауле почти все такие – красавицы на подбор.
– Нет, не почти – все!
К тому времени я уже приканчивал второй стакан коньяка. И ведь знал же: с военными людьми не пошутишь.
– У нас свободный борт найдется? – Генерал повернулся к человеку в штатском и, не дожидаясь ответа, скомандовал: – Завтра летим в Барнаул. – Он повторил название нашего города на разные лады и заметил: – Здесь что-то есть от Луны… А где у вас там… Ну, где они все собираются?
– Девочки? А выйдешь на Ленинский – лопатой греби!
– Обеспечишь?
– Запросто! – Меня несло на волнах коньяка и злости моей бывшей.
Генерал приложил широкую ладонь к столу, точно печать поставил:
– Все, завтра садимся на Ленинском. я представил, как какой-нибудь Су, или Ил, или Ан, срубая мои любимые тополя, приземляется на аллее посреди проспекта. Вот доигрался! Дожить бы до завтра и утром не умереть со страха!
Ладонь будущей примы на лысине Ивана Павловича, а он стоит на коленях перед телеведущей из глухой провинции и обещает ей бросить под ноги от трапа самолета ковровую дорожку, сплошь усыпанную бриллиантами. Интересно, до какого места дотянется дорожка, вертелся у меня в голове дурацкий вопрос.
– Ему запросто, – авторитетно заявил генерал, пытаясь стащить кофточку с Галки. – я хочу поцеловать вас в локоток, – объяснил он свой порыв.
– Так же проще! – отбивалась манекенщица, закатывая рукав.
Забыл сказать, что все происходило в однокомнатной квартирке, где кухня от комнаты отделена едва намеченным выступом стены. Театр военных действий!
Космических!
Среди веселого погрома и любовного запала спокойствие, я бы даже сказал – невозмутимость, демонстрировали только космонавт в штатском и оперная прима Ольга. Нелетавший космонавт Радик досадливо поглядывал на жену, предлагая всем девушкам по очереди выпить на брудершафт. Надо отметить, девушки вели себя достойно. Так вам, злорадствовал я.
И тут случилось что-то незапланированное. Звонок в дверь, легкая суета в доме – и нет ни космонавтов, ни моей бывшей жены, ни телеведущей. Последняя, как я узнал позднее, исчезла под шумок, ее положение было самым угрожающим. Но так исчезнуть целому полувзводу! Солдаты из казармы по команде «Готовность номер один!» столь быстро не разбегаются.
На лестничной клетке я успел заметить военного в младшем офицерском звании, многозначительные взгляды своей жены, брошенные из-за спины Радика, и услышал сдавленный рык генерала:
– Космонавтами не рождаются!
– Военная тайна! – блеснув своими линзами, молвил Иван Павлович.
Внезапное исчезновение гостей нисколько не огорчило хозяина.
– Завтра поедем покупать мне машину, день рождения как-никак. А сейчас – все это к черту. – Он обвел взглядом разор на столе и во всей квартире. – …А поутру они просну-у-у-лись! – И начал демонстрировать желейную дрожь всех прелестей Ольги по очереди. – М-м-м, – сладко постанывал он. – Ур-р-р, – урчал ошалевшим котярой.
Свет выключен, кровать ухнула под мощной звездой, а мы с Галкой остались один на один с диванчиком в темной комнате.

Глава третья

Муха. Отвратительная, зеленая помойная муха.
Анимация – оживление, одушевление. Тогда, выходит, реанимация – наоборот?
Меня-то зачем сюда привезли?
Все-таки не вяжется исключительная стерильность всего вокруг и эта муха, свободно разгуливающая по палате. Декабрь на дворе! Это между прочим.
Монитор над головой дедушки показывает несколько причудливых линий: синие, зеленые, красные, коричневые. Вот эти, коричневые, вызывают неприятные чувства, тревожные, они разгуливают по синусоиде, все время меняя ее амплитуду и ширину шага. я знаю, у меня за спиной такой же, очень хочется повернуться и посмотреть. Но я, хотя и не привязанный, в движениях ограничен, шея не ворочается.
– А что на картинках? – спрашиваю сестру, скорее чтобы подразнить ее.
И тут она высовывает язык. Представляете, я, можно сказать, лежу тут в палате смертников, а мне официальный представитель персонала язык показывает! Да как она!.. Да я ее!.. А язычок аккуратненький такой, узенький, розовый, без намека на нездоровый налет. – черт возьми! У вас тут мухи! В реанимации, понимаете, да?
Дед мне прохрипел сквозь бульканье мокрот в искусственной трахее:
– Реанимация – оживление мертвых, приведение в чувство зомбированных.
– Дед, а дед? Ты меня слышишь? хрипение в ответ.
– Деда! Ты меня слышишь? – тормошит соседа сестра. – Давай-ка мы с тобой почистимся… Ты трубку не закусывай, не закусывай трубку, говорю! – хр-р-р-р!
– Оля! Тащи эту чертову железяку! Сейчас мы ему последние зубы попортим! Мать честная, да у него они все до одного целы!
Притащили что-то наподобие ширмы, отгородили деда от меня – будут делать санацию.
Санация. чистка. А ширма для того, чтобы поберечь мои нежные чувства.
– Вот так, разожми-ка еще рот, я же знаю, ты меня слышишь! Ты хитрый дед.
Ну вот, услышал же. через некоторое время они уходят, но ширму оставляют.
– Дед, – окликаю его довольно громко. – я же знаю, что ты слышишь. – хр-р-р-р…
– Говорят, никто не болеет случайно, не слышал? – хр-р-р-р…
– Сказывал кто-то, что умирают от беспомощности перед жизнью, которая так и выражается: отказывают легкие. – хр-р-р-р…
– Дед, они мне всегда повторяли: если хочешь жить, выкидывай из башки все страхи и неприятности дальнейшего существования! И начинай нормально жить! – хр-р-р-р…
– Дети, к слову, тоже болеют неслучайно! Это доказано-передоказано. Зайди в любую детскую поликлинику и спроси у мамы любого ребенка: «У вас дома хреново?» – и она ответит «да». В счастливых семьях дети здоровы. Только счастливых семей нет. Во всяком случае, там, где дети еще маленькие. – хр-р-р-р… Знаешь, меня часто стали одолевать воспоминания… что такое? я оглянулся на дверь, но там никого не было!
– Это ты, дед?
Тишина. А после паузы опять:
– Какие-то мелочи, детали… И еще в последние год-два часто вспоминаю ту твою, длинноволосую, похожую на гречанку с Крита. Раньше я ее не вспоминал так часто! А теперь почти каждый день. И я думаю, что это тоже из разряда «неслучайностей». Она как бы сопровождает мои мысли. И ходит поверх твоих!
Фантастическая женщина! С ней было интересно из-за того, что она умела не фантазировать, она сама была – фантазия! Глядя на нее, придумывали другие, она только усмехалась. Она вела! Думаю, именно за это ее любил… известный тебе затейник. А она почему-то любила тебя, беззатейника…
Каждый год 13 февраля вспоминаю ее.
Память должна быть светлой.
– Дед, послушай, дед! – хр-р-р-р…
Мы с Галкой улеглись, предварительно разложив диванчик, и тут напал на нас смех. я представил, как изводит себя жадная до всего моя жена и как ее Радик ищет пятый угол в квартире.
– А что, – спрашивает Галка, делая страшные глаза, – этот генерал тот самый?
– Ты чего, телевизор не смотришь?
– Да как-то неожиданно… Слушай, мне твоя-то что сказала! Он, – Галка ткнула в темноту, – тут самый главный, у него денег – всем космонавтам вместе не снилось. Вот они и вьются тут тучей. А квартирку эту он себе после развода отхлопотал. Барахло, конечно, квартирка. хихикая, она стащила с себя верхнюю одежду, колготки.
– Дальше раздеваться? – И продолжает хихикать.
– Иди-ка ты… к стенке!
Галка – конфетка еще та, но, извините, у нас тоже есть принципы. К тому же – Юрка! Тот самый дружок мой Юрка, который без зазрения совести затаскивал в постель всех моих подружек. Однако это его личное дело.
– А может, попритворяемся, попыхтим хотя бы?
– Давай!
Наша активность очень скоро была замечена. В углу закряхтели.
– А что бы нам, Ваня, не поменяться местами? – удушливо просипело из хозяйского угла.
Да, кстати, меня зовут Иваном, так же как и хозяина московской квартиры.
Иван Семёнович Адов – это я. Фамилия моя может показаться надуманной и даже зловещей, но с этим я ничего не могу поделать: эта штука, фамилия, хуже песни, из которой слова не выкинешь. Вам ничего не стоит убедиться, что лицо с указанной фамилией, именем и отчеством зарегистрировано во всех официальных документах и прикреплено ко всем значимым для добропорядочных граждан конторам и всяким разным заведениям необходимым набором удостоверений, мандатов и справок.
Итак, Иван Семёнович Адов рожден в одна тысяча девятьсот пятьдесят первом году в селе Зимовье Новосибирской области. Затем семья переехала в Косихинский район Алтайского края, следом – на станцию Гордеево Троицкого района того же края. А уж потом ставший самостоятельным выпускник техникума Иван Семёнович Адов переехал в город Барнаул.
Зачем так подробно? Так ведь речь идет обо мне, а не поверить в мое реальное существование никак нельзя. Ибо все, что я рассказываю, чистая правда!
И вы просто не имеете права не поверить! Правда, права – всего-то одна буква!
Ну как еще доказать, что я – это я? Вот выпишите на бумажку все мои метрические данные – и вам в милиции все подтвердят. А то привыкли: автор просит сходство с теми-то и теми-то считать нечаянным, совпадения – случайными…
На мысли о том, что когда-то наша родовая фамилия на далеких жизненных перекрестках потеряла в своем начале букву «р», Галка помешала думать, закусила пододеяльник и тихо заскулила.
– Не пойду! Старый, облезлый!
– Дура! – вдруг пришла мне в голову мысль.
Нашел дуру! Она поняла все в ту же минуту.
И через несколько мгновений я, утонув в необъятных звездных телесах, спал самым невинным сном из последней пятилетки своей сумасшедшей жизни.
А соседи по замкнутому пространству хитрили всяк на свой манер. Как выяснилось впоследствии, модель с провинциального подиума перехитрила старичка.
Он работает большим человеком в Московской патриархии, не священником – просто большим человеком!
А моя фамилия, если читать задом наперед – вода!
А этот маленький негодяй, придворный шут, этот, кто аккуратно распределяет меня на части между экзопсихикой и эндопсихикой, – он занят нынче, видите ли, чем-то третьим. Он, вероятно, думает, чтó станет делать со мной, когда последует полный расцвет могущества. Здесь читателю необходимо пояснить, о чем идет речь. У большинства ученых светил эндопсихика определяется как подструктура личности и выражает внутреннюю взаимозависимость психических элементов и функций, как бы внутренний механизм человеческой личности. Экзопсихика определяется отношением человека к внешней среде, то есть ко всей сфере того, что противостоит личности, к чему личность может так или иначе относиться. Эндопсихика включает в себя такие черты, как восприимчивость, особенности памяти, мышления и воображения, способность к волевому усилию, импульсивность, а экзопсихика – систему отношений человека: интересы, склонности, идеалы, преобладающие чувства, сформировавшиеся знания.
Понятно, что в основе одной – биологические факторы, в другой – социальные.
Этот некто издавна следил за мной, вечный соглядатай, сначала по заданию, а потом по привычке. Задание кончилось и его работа тоже. Он никак не мог с этим смириться, не может до сих пор. Он, очевидно, запутался сам и теперь путает меня. Во всяком случае, когда он пытается обработать меня, я далеко не всегда нахожу разницу между этими самыми психиками. Так или иначе, ему удалось меня разделить, и я до сих пор не пойму, кто там впоследствии поселился в Москве или вернее – который? И кто кому это говорит?
– Я не знаю, чем могу тебе подмогнуть, когда ты находишься в Барнауле…
Это совсем другая территория – по ментальности, по «дыму отечества». Недавно был в Новосибирске, и было мне в тот момент очень нелегко, и я готов был даже остаться там… ну, накатило что-то. Так мне одна мудрая дама и говорит:
«Ты уже не сможешь здесь. Ты и раньше был “не местным”, а теперь и тем более…» И когда я вернулся в Москву, я шкурой понял: есть какой-то местный инстинкт душить инакомыслящих… Меня от этой веревки спасла сначала бандитская крыша, а потом федеральная служба. А потом было мое стремительное восхождение к народной любви, а потом – Газпром, Черномырдин… В общем, все четырнадцать лет (!) я имел возможность не обращать внимания ни на кого.
В нашей стране этот «независимый фактор», к сожалению, может иметь лишь человек с мощной защитой свыше. Теперь у меня ее нет. я теперь такой же, как все. Но здесь другие условия, другой город – мегаполис, здесь нет такого увеличительного стекла, как в наших любимых провинциях.
Ах, это водитель мой и предводитель! Он, видите ли, не пропал и зовет не пропасть меня. То есть он-то пропал давным-давно, только не знает этого.
– Семёныч! – Телефон работает исправно. – я тут обнаружил у тебя в каморке еще одну дверь – белую с серебром, богатая такая. Ее куда?
– На мой фальшбалкончик.
– Так там же натуральный дуб, новье!
– А ту – в комнату отдыха… или в туалет. В общем, куда хочешь. Конец связи.
Придумали же: современный мир стоит на кладбище великих идей! читай: старых идей. Легко предположить, что завтрашний мир воссядет на нынешних, во всяком случае – отчасти. Можно начинать смеяться… я уже говорил, что придумал этот город. Он-то наверняка считает, будто я его дитя. Как бы не так! Да! Но в какой кошмарной полудреме можно было сочинить это дурацкое полукружье вдоль Оби, которое закрыли бетоном, обнесли проволокой и наставили там кучу заводов с охранниками по периметру!.. Да сам же ты и придумал, Иван Семёнович! Войну надо было выигрывать, не до архитектурных красот. Куда еще их размещать? Котельный, станкостроительный, Трансмаш… Твои родственники ведь тоже прибыли сюда с одним из заводов, голодные, больные, раздетые. Отогрелись, спаслись. А едва на ноги встали – Родину пошли спасать, на эти самые заводы пошли. Мамка твоя по семь километров на работу и обратно каждый день вымахивала. А диагноз еще не сняли – цинга, дистрофия. На тех заводах тебе родители и штаны заработали, и хлеб с колбасой, и мандат на дальнейшее проживание на этом замечательном свете.
Потом вас всех предали, тихонько увели людей с заводов, как в той сказке, под волшебную дудочку. Да вы и сами хороши! Бежите вот…
Заводы кончились, заборы остались, количество охранников увеличилось, а внутри периметра лепят пельмени из мясных отходов! я подхожу к проходной механического завода и думаю, что следующая война будет самая кровавая в истории человечества: пушки из маковых рулетов, снаряды из кулебяк, штруделей и патроны из пельменей.
– Мне необходимо пройти на территорию, – обращаюсь к охраннику у турникета. – Вы не могли бы некоторое время покачать коляску с моим внуком? Он спит и будет спать еще долго.
– Вы с ума сошли, мужчина, я же при исполнении, я в форме, я, я, я…
– Да успокойтесь вы, пожалуйста, не нужен мне ваш завод, что я, пельменей не видел? Да и внука у меня никакого нет. А детская коляска… Это я собирал по запчастям пулемет по чертежам из вашего КБ. Вот, получилось что получилось…
Я неспешно прошел вдоль бетонного забора и в дальнем углу наружного периметра заметил затянутую грязью и поросшую травой крышку люка. Поковыряв грязь на крышке, с трудом прочел вылитую на чугуне надпись: «Поставщик двора Его Императорского Величества». Где-то этот вензель мне уже попадался… Точно, вспомнил, я поставил его на лицевой части балкона рядом с квартирой Саши Родионова!
Утром видок у всех был еще тот. За исключением Галки – испытанный боец.
Мы и вправду поехали покупать машину. Кто помнит – тот знает. Семьдесят третий год, за машинами трудящиеся люди стоят в очередях по двадцать лет, отмечаясь ночами на тайных сходках. Выбывший из очереди по смерти или другой какой уважительной причине вызывал бурю восторга. В Москве существовала какая-то дурацкая система открыток. Некое ведомство отслеживало твою очередь и оповещало о подходе ее с помощью почтовых карточек. хороший бизнес!
Ивану Павловичу принесли открытку на дом в назначенное время за деньги, равные цене машины.
В общем, в то же утро мы оказались в кабине замечательной «копейки», весь день гоняли на ней по Москве и, что самое удивительное, не совершили ни одной аварии. Иван Павлович не уступал руль никому, даже космонавту в штатском, сопровождавшему нас все время. Притом надо отметить, что сам хозяин авто, по его собственным словам, садился за руль лет тридцать назад. Но как он знал Москву! Мы заезжали в маленькие глухие дворики, и Иван Павлович рассказывал, рассказывал…
– Сломают, – безнадежно махнул он рукой, и мне это тогда показалось верхом безумия.
Как сломают? За что? Как вот это можно сломать? я без устали крутил головой, разглядывая старинные постройки, и вдруг наткнулся взглядом на балкончик. Это же мой балкончик! И литье знакомое, и вензель николаевский посредине!
– Сашка! – заорал я, уверенный, что сей же час из-за шторины высунется всклоченная рыжая борода Родионова. – Сашка!!
Трижды за дорогу Галка нашептывала мне, будто ночью она не поддалась на Ванечкины горячие уговоры. Наверно, сильно опасалась, что не услышу с первого раза. По наивности я подумал было, что она боится Юрку, потом понял, в чем дело. Она умнее и хитрее Юрки, меня и даже самого Ивана Павловича, вместе взятых.
Когда Галка собиралась на свое место в общежитие, я услышал, как Ванечка обещал ей ковровую дорожку в бриллиантах. Но я уже знал, чтó нужно Галке. И не сомневался: она это получит.
Мой разводящий и сводящий, мой вечный соглядатай зудит беспрестанно:
– Все хочу тебя спросить: а ты сам-то как определяешь свое сегодняшнее состояние? Как самое хреновое в жизни или бывали времена почище? Мне интересна твоя личная оценка себя. От этого надо плясать, как от той печки. Просеять мусор сквозь колосники головы и определиться. А так можно сколь угодно долго переливать из пустого в порожнее. я, например, не очень уверен даже в том, что ты можешь решиться на такой отчаянный поступок, как переезд в «центр мира». Ты же в принципе человек абсолютно оседлый и уехать от цивилизации навсегда вряд ли сможешь. Или я ошибаюсь?

Глава четвертая

А как бы мне хотелось увидеть тебя в ряду привокзальных дурочек-побирушек! Со спутанной челкой из-под клетчатого коричневого платка, с присохшей к щеке слюнкой, с кошелкой, из которой поверх мятого пластикового пакета выглядывает надкушенный беляш. От тебя даже перронные полицейские отворачиваются – чего с тебя взять, разве что вшей набраться…
Для нее я и жил. Вероятно. Для нее и родился. Возможно.
– А мы заведем собаку, беспородную, лохматую, четырехцветную и четырехлапую, и теперь все рассказы про любовь будут называться «про собаку». Представляешь, вчера на даче я вдруг (это было почти в полночь, руки-ноги-спины убиты дачной пыткой) испекла фантастический пирог! Вот не поверишь, на этой даче меня в который раз преследует «тень Адова». Так вот этот пирог пекся для «тени». И он получился и вправду особенным! А сегодня запекла мидии…
Дома тоже есть твоя тень. Здесь даже что-то большее живет, чем тень. Дух! Так что садимся за стол. У нас обед!
А по телевизору идут титры фильма «Еще раз про любовь».
Таня Пирогова! Вот же! Это ее имя и фамилия! я почти забыл! Как мог? Таня Пирогова! Таня Пирогова!
Вместо тебя со мной говорят многочисленные подруги, знакомые, черт знает кто. Подозреваю, что во всем этом принимает участие и этот потаенный подсказчик, который, с одной стороны, экзопсихолог, а с другой – эндопсихолог. я тебе больше скажу – только по страшному секрету! – они даже живут со мной, они прописываются на моей жилплощади, пытаются кормить меня завтраками и рожают детей. Но на самом деле это ты, я знаю точно. И это твои дети! И меня смех разбирает, когда они подносят их, месячных, к зеркалу и угадывают сходство с собой!
– Да скажет мне кто-нибудь, который час?
Молчание.
– Дед, а ты знаешь, какая погода на улице? Какое время года? Месяц? Ты, как всегда, прикидываешься, а ведь все видишь и слышишь. Однако я тебе все-таки скажу, то есть не я, некто Маркес.
«И снова был декабрь, наставший точно в свое время».
Нет, дед, силы наши отняты в сей момент не для того, чтобы мы декабрь (подумаешь, месяц как месяц!) за окном не разглядели, а вот эти волшебные гирлянды куржака, в которых забавляется бриллиантовыми играми солнце. За грехи наказывают и так, а не обязательно лишением богатства и даже близких.
Ты вот, наверно, они думают, нагрешил больше меня уже тем, что прожил сверх моего целых тридцать четыре года! Простая арифметика – и все? я же вижу и куржак, и солнце, пронизывающее сверкающую ткань, и сбитые веселыми птицами невесомые снежные лопухи. я буду жить!
И ты, дед, будешь жить! Нелепо помирать, когда ты еще не увидел, как полуденный куржак превращается в снегопад!
– А твой монитор, дед, слишком уж пестрит, и нет никакого порядка в чередовании синусоид, парабол и пунктиров. Кстати, ты не заметил, что он еще и звуки издает? Это же музыка, понимаешь! Музыка твоего тела, твоего организма, твоего мозга, который переваривает этот замечательный свет вот уже девяносто четыре года! Вряд ли ты слушал когда прекрасно-опасное творение под названием «Тристан и Изольда», разве что краем уха, по радио… Они в свое время не смогли исполнить эту оперу в Страсбурге, Карлсруэ, Париже, Веймаре, Праге, Ганновере.
Ну, еще бы! Великий сумасшедший предупреждал же: страсть сильнее рассудка.
Ах уж эти законники и правильники! Ну, возьмите и переправьте в либретто Тристан – тенор, Изольда – сопрано на обратное: Тристан – сопрано, Изольда – тенор. что получилось бы, понятия не имею. Но спокойный Вагнер разнес бы вдребезги свой пюпитр, а неистовый Ницше сошел бы с ума на семь лет раньше.
– Дед, а когда православие говорит – надо верить, это ведь касается не только веры в Бога… Это касается всего, да?
– Надо верить, что все будет хорошо. Не знаю, можно ли так сказать, но верить надо с уверенностью, что именно так все и будет…
– А ты, вообще-то, дед, верующий?.. Ты же знаешь, дед, все наши проблемы – из головы. Так пусть лучше голова наполняется новыми сюжетами! А не новыми людьми! я очень надеюсь, что после излечения ты будешь думать обо мне чаще, это и поможет тебе скорее восстановить голову. Ведь как чудесно мы говорили накануне! Счастливая болтовня тебе больше подходит в тех условиях, в которых ты покуда пребываешь. Пусть она и вытесняет все злое прошлое.
Давай чаще говорить. Голос – он лучше лечит, быстрее… Так давай же, дед! Наговоримся! А когда устанем, я включу Вагнера. Да, дед? – хр-р-р-р…
Мы остались в машине вдвоем и быстро поняли, что не нужны друг другу.
Иван Павлович уронил голову на руль (при его-то возрасте такие нагрузки!), но уже через пару секунд, бормоча под нос что-то бравурное, листал свою объемистую записную книжку.
– Минуточку!
Подрулив к телефону-автомату, он выскочил из кабины. Еще несколько мгновений – и снова за рулем.
– Новых поступлений нет! – сообщил он почти обрадованно. – Та-а-ак… – И задумался.
– А куда вы звонили? – с опаской поинтересовался я.
– Да на вахту. – И, глянув на меня искоса, решил, что этого объяснения недостаточно. Правильно решил, раскатываюсь тут с ними дурак дураком. – Понимаешь, у меня на вахте в ГИТИСе тетки свои. Как новый товар, пардон, абитуриентки, первокурсницы подъезжают – они мне сигнальчик. Сами уже научились выбирать, меня не дожидаются.
– И что?
– Милый! – посмотрел он на меня с сожалением. – Девочки в Москву приехали, им на колготки маминых денег не хватит. А это, прошу иметь в виду, ГИТИС!
– И вот он – добрый дядя Ваня!
– Да они в очередь стоят, когда я позову хоть одну из них!
– Слушай, дед, а буква «и» в твоих инициалах – это Иван? Или кто другой: Илья, Иосиф, Илларион, Ираклий, Иосафат? Нет, ты Иван, конечно. И ты никогда не читал «Дядю Ваню» господина доктора Чехова. Докторов, дед, читать иногда надо. Они такие глупости порой несут, что начинаешь понимать: дорога в больницу возможна только на «скорой помощи». Там есть такой типчик – Астров, вечный зануда и заноза. Вот он и говорит: «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, – те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы… У нас с тобою только одна надежда есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные». А ты ведь, дед, можешь до ста прожить. До двухсот – это вряд ли. Интересно, что ты там, в своем гробу, увидишь? – хр-р-р-р…
– Эй, сестра! У деда сплошная красная линия и зуммер какой-то настойчивый! – чего разорался? Все нормально. Тут вообще молчать положено.
– Даже когда сосед помирать будет?
– А он помрет – ты не заметишь даже. И тебя тоже никто не заметит. Был – и нету.
– Добрые вы тут как-то по-особенному, изысканно. Наверно, потому что едите много. Как ни гляну в коридор – всё с тарелками. А кстати, слышал, что больше всех пищи потребляют ночные дежурные в моргах. Правда-нет?
– Нинка! – крикнула она в дверь. – Этот, в трусах, точно на голову навернулся. Может, ему расторможку попросить, скажу доктору, не спит, мол, совсем, заговаривается…
В моем доме бывали женщины. И случалось, задерживались подолгу. На год, два, десять. Замечу по секрету, у них нет никакой психологической программы, они просто намазаны – кто медом, кто смолой. Эффект прилипания одинаковый.
– Скажу тебе сразу, у меня есть один очень большой недостаток! Возможно, ты меня из-за этого разлюбишь. Самое главное я всегда забываю сказать и говорю в финале…
Так вот, про пошаговую программу. Скажи мне честно, а тебя кто этому научил? Кто тебе рассказал, что есть пошаговые программы? И главное, покажи мне людей, которые по этим шагам куда-то идут? А не пошел бы ты в пим дырявый со своими программными шагами? я тебе что, компьютер? я, что ли, с тобой в шахматы играю? Ты, вообще-то, сам понял, чего спросил? Слушай, давай жить, а? А не подставлять вместо жизни какие-то схемы. я не скажу тебе никаких программ, не надо со мной так. Нет, я не обиделась, мне с вас смешно.
Развеселила я тебя? я старалась тебя отвлечь от тяжких дум и вселить немного надежды, я старалась тебя переключить на другую волну, чтобы ты оказался поблизости. Допускаю, что могла тебя взбесить своей благоглупостью, а могла и, наоборот, привести в то самое человеческое состояние, помогающее пре-одо-леть. Не знаю… Ты разный. И еще… Всего тебя я не научилась чувствовать.
Время надо. Зато я постаралась быть максимально открытой… собой… глупой… умной…
Прошло… сколько лет? Словно четыре жизни.
Таня! Таня! Таня!
Да разве ж сказали мы с тобой друг другу столько слов? Ты – мне, во всяком случае! Да разве слушали лес с сумасшедшими птицами, которые притворялись соловьями, и это было похоже на то, что в оркестре партию флейты взялась исполнить валторна. Зато мы ночью хотели в полном мраке отыскать запоздалые ягоды брусники. То есть пыталась, конечно, ты; меня мутило от выпитого, и не хотелось ни ягоды, ни твоих сладких губ. Однако потом воспоминание ожгло так остро, будто я был той терпкой ягодой на твоих упругих губах, будто я был той шалой птицей, которая вовсе никого не изображала, а просто валяла дурака от упоения дурманной, замороченной ночью.
Ах да, вот еще что ты мне тогда не сказала, опять воспользовавшись посредниками – той, наместницей, дуэньей, и моим паразитом-психологом. Слушай, мне так хочется называть его Вовой! Пускай он будет Вовой, ладно?
– Когда-то мне пришлось полностью перекраивать себя, чтобы кто-то другой не обкарнал по своему лекалу. Но, пережив все это, могу сказать однозначно: все к лучшему! честно: мне теперешняя я нравится больше, чем та, что была в прежней жизни. Там была наивная девочка, верящая всем и всему. хотя мне казалось, что и тогда я неплохо знала жизнь и якобы умела рулить по ней… Фигня!
Ничего я тогда не знала и не умела! Главное, я же женщина и мне природой дадено прижимать ребенка к сердцу. А у тебя нет такой льготы, ты вынужден принимать условия другой стороны. И тогда что? Постарайся уступить с минимумом душевных затрат. что тут еще посоветуешь? Однажды – как голос с неба! – уступи, уйди, пусть подавятся! Душа дороже!
Иван Павлович стянул со своей лысины «пирожок» из морского котика и с гулевым размахом шлепнул его о приборную панель своего нового автомобиля.
– А знаешь ли, не послать бы нам всех этих ряженых кукол подальше? Охота нормальных рабочих девчонок! С завода, представляешь? чтобы от них машинным маслом слегка подпахивало. Из общежитской комнаты, где они вчетвером ночи свои девичьи коротают. А? Какова идейка?
– Иван Павлович, а может, вечер отдыха устроим, скажем, у телевизора с яичницей и глинтвейном? я чувствовал себя измотанным псом в продуваемой подворотне. – яичница! Студенты! Мейерхольд!.. Настоящая жизнь пахнет по-другому!
Вперед!
У него все просто. Вахта, в момент ставшая любезной привратница, посыльная девочка в стоптанных тапках… И вот уже две девчонки, хихикая, забираются на заднее сиденье. Нормальные, на Горького увидишь – и не скажешь, что заводские. я поначалу принюхивался – не пахнет ли машинным маслом? Уж я-то знаю, как оно пахнет или, во всяком случае, как пахнет эмульсия, которая подается к резцу на токарном станке. Или листовой металл в промасленных пачках…
Нет, духи – недорогие, но приличные.
– Познакомься, – кивнул Иван Павлович мне, – Неля, работает на упаковке готовых изделий. Изделий, заметь! Завод-то военный. Военный, правда, лапочки?
– Ой, военный! – залились в смехе лапочки. Смущенными они казались куда меньше меня.
– А это, – указал Иван Павлович на существо в мохнатой шубке, – Вероника, работник отдела технического контроля. Представляешь, она с микрометром выясняет, не допущен ли брак при изготовлении деталей! Ты, кстати, взяла с собой микрометр?
– Зачем? – искренне удивилась девочка.
– Померяли бы чего, – хохотнул Иван Павлович.
– Фи-и-и! Если к вам с микрометром подходить – сразу поехали назад.
В этот момент я сильно усомнился, что мы побывали в рабочем общежитии, хотя, честно сказать, к тому времени мне уже было на все наплевать.
Женщина – вторая ошибка Бога. Это Ницше, это не я и даже не тот психопат, которому кажется, будто он управляет мной, как школьник велосипедом без рамы.
Меня не покидает странное чувство, что-то похожее на горечь утраченной радости. Но это не все и неточно. К этому примешивается бессилие, которое угнетает и отнимает последние остатки веры в себя. Это настояно на какой-то лагерной привычке к несвободе. Иногда я кажусь себе старой проституткой, которую использовали до крайнего остатка и бросили догнивать на обочине жизни.
Ну, нельзя же с этим жить, в конце-то концов! Старый, ворчащий, брюзжащий, толстый, облезлый… что там еще? Да, это я, это все про меня. я, наверно, не научился любить себя, а надо бы. Пушкин? Да-а-а… «На свете счастья нет…» А самая замечательная строчка в этом стихотворении, на мой взгляд: «…предполагаем жить, и глядь – как раз – умрем». Умирать не хочется, а жить нету сил.
Пример из сегодняшней жизни. Много лет по утрам принимаю холодный душ, зимой контрастный: горячая вода, насколько терпеть можно, следом ледяная – до той же поры. С некоторых пор каждый такой душ заканчивается воспалением ушей, по очереди – то правое, то левое. Вылечу, опять душ – и снова болячка. Не могу ни проснуться без этой водной процедуры, ни почувствовать себя человеком. И вот доктора говорят: забудьте про холодную воду, у вас нет выбора – оглохнете. я, кстати, и так слышу уже неважно. То есть выбора не остается. Безальтернативная ситуация. я не могу еще к этому привыкнуть, как и к подобным проделкам жизни. Всегда ведь был выбор. хочу оставлять за собой право выбора, понимаешь? А ощущение – будто все кому не лень стараются это право отнять. Где-то вычитал: мужество – это поступать так, как хочешь. Негусто у нас с мужеством…
Иван Павлович остановил машину возле ресторана «София». Он оказался закрытым, в фойе виднелись строительные подмости, стремянки, бочки с известкой.
– Ремонт, – развел я руками.
Большой человек усмехнулся и затарабанил в стеклянную дверь.
После некоторой сумятицы в пределах видимого пространства дверь была отворена и мадам в жабо, не сумевшем скрыть ее необъятную грудь, в низком поклоне поприветствовала:
– Дражайший вы наш Иван свет Павлович! Да нет в мире такого события…
– Милейшая! Нам бы в моем уголочке и… Ну, сами знаете.
Дама в жабо и полдюжины мальчиков в жилетах и при бабочках будто ждали того момента, когда явится царь царей Иван Павлович. Ни одного посетителя, кроме нас, разумеется, в ресторане не было. На стол был явлен запотевший графинчик, бутылка вина, две огромные миски с черной и красной икрой, плашка со сливочным маслом и изящные булочки из белой и серой муки. Почему-то отвратительнее всего выглядели воткнутые в миски ложки. Мне показалось, такими хлебают щи в заштатных столовках.
– А это чуть позднее, – сказал он склоненной к нему мадам. И мне – указывая на миски с икрой: – Вот этого надо наесться до отвращения, понятно? Это не тот продукт, который можно вожделеть постоянно, зато уважение к себе некоторые получают однажды и на всю оставшуюся жизнь.
Затем подали особые сковородочки, устроенные на тиглях с живыми угольями. Мясо дичи из каких-то северных пределов. Вкусно, ничего не скажешь. я вспомнил колбасно-ветчинный разор в доме у Ивана Павловича и подумал, что вряд ли он часто ужинает как сегодня. хотя… кто знает. Девчонки за все время ужина не проронили ни слова. Казалось, они тщательно готовятся перед тем, как сделать даже самое незначительное движение.
– Я хочу расплатиться, – сказал я так, чтобы услышали все.
Мадам изумленно посмотрела на Ивана Павловича, половые замерли, как по команде в детской игре. И только Иван Павлович сохранил полное спокойствие.
Он принял от ливрейного свое драповое пальтишко и молча направился к выходу.
Потом мы приехали в разоренное жилье Ивана Павловича. Он послал меня в магазин за продуктами и выпивкой, поскольку все кончилось или безнадежно пропало. А девчонки тем временем, сказал он, наведут порядок. Разумно.
В Москве осень. Крупные, еще не свернувшиеся кленовые и дубовые листья ровным слоем устилают землю, мягко шелестят под ногами, будто внизу не твердь земная, а водная гладь. Есть в московской осени, когда наблюдаешь ее не на шумных проспектах, а в тихих дворах, какое-то безнадежное воронье беспокойство, кошачье шмыганье и чувственное старанье голубей нагадить вам на пальто. И такой родной и беспросветной провинцией вдруг пахнёт, что захочется податься на речку Пивоварку и долго думать на ее захламленном берегу, как же суметь ухитриться утопнуть в этих мелких, мутных, печальных водах. я не торопился возвращаться, хотя магазин располагался в двух шагах. И правильно сделал. От самой двери я услышал веселую возню на три голоса под аккомпанемент пружинного матраса, что не оставляло сомнений в моей изначальной непричастности к мероприятию. что тут поделаешь, деньги в Москве нужны не только будущим актеркам! я потихоньку притворил дверь и вышел обратно на улицу.
– Возьми, – протянул я деньги первой вышедшей из подъезда представительнице столичного пролетариата.
– Что вы! – замахала руками она. – У меня есть, у меня много, Иван Павлович дал. Вот… – Она начала лихорадочно выворачивать из карманов купюры. – Между прочим, у нас ничего не было, вы не думайте! Совсем ничего!
А почему я так долго хожу вдоль этого заводского забора? Завод бывший, забор настоящий. Все равно за ним ничего нет. я бы заварил ворота, и сделался бы в итоге сплошной закрытый периметр. И пусть бы за ним роилась своя жизнь.
Собаки, кошки, крысы, кроты… А потом – разных обличий мутанты. Рано или поздно от скуки и безысходности они все начнут совокупляться и нарушат нетленные законы видового единства…