Повесть. Окончание. Начало в №1.
Глава пятая
Когда-то, во времена не столь давние, в моем родном городе на площади Октября, между бывшим Домом культуры меланжевого комбината и первым жилым домом по проспекту Калинина, росли три яблони. Без возраста и времени, помнящего их зернышками. По инерции. Росли себе и росли. И цвели каждый год в отведенное для этого время. Никому не мешали: дом на этом пятачке не выстроишь, кафе-ресторан не откроешь. Но шло время, и год от года они стали казаться все более неуместными. Ладно бы речь шла о людях случайных, посторонних, а то ведь и я стал думать о них как о некоем инородном теле – гнутые, корявые, дуплистые. А напротив аллея новых пирамидальных тополей.
И вот однажды… Тополя оказались не при чем. Вместо двух спиленных яблонь поставили коммерческие киоски, уродством своим соперничающие с навозными клетьми на задах скотного двора. И я ужаснулся себе! Ведь я же не зря знал о них, помнил все время, кидал взгляд в их сторону, когда ехал на велосипеде от Потока до Старого рынка. А кто-нибудь из вас знает, что от Потока до Старого рынка можно доехать ни разу не крутнув педали? Да, так устроен наш город, так он катится сверху вниз, и я вместе с ним, потому что я придумал эту дорогу через год после того, как придумали велосипед. Или через два – неважно. Потому что за все время этого дурацкого прогресса у меня было несколько машин. Они или проданы со стыдом тайного убийцы автомобилей, или обрели естественную смерть за поскотиной позади дедовой деревенской усадьбы.
А велосипед цел и, можно сказать, невредим!
– Совесть, говоришь? Увы, эта штука всегда приходит с опозданием. Те яблони – твое время. Цвет сошел – год прошел. При чем тут совесть? Жалость?
Тоже ерунда. есть хорошее слово – жаль! Как там у твоего любимого Астрова из «Дяди Вани»? «С каждым днем земля становится все беднее и безобразнее». – я верю в чудо!
– А я верю в чушь! единицы понимают, что это и есть величайшее из чудес!
Доктор участливо поинтересовался, не мешает ли мне хрип деда. я решил, что здесь, среди молчащих фигур, мне тоже отвечать не обязательно. Между тем у меня перед глазами поставили дополнительную перегородку, и соседом занялись врач и три сестры. я догадался, что ему меняют искусственную трахею на трубку большего диаметра. Ну, не из-за меня же, на самом-то деле! Просто дед в любую минуту мог захлебнуться в собственных мокротах. – что, дед, полегчало? – спросил я притихшего соседа, когда волшебники в белых халатах скрылись за дверью служебки.
Дед молчит, дыхание вроде ровное. Вот те на! Теперь мне никакого ответа не дождаться. Для меня они постарались, как же! Раньше я хоть нос его с трубкой видел, а теперь лишь морщинистую пятку.
– Дед, ты подожди! Ты вон сколько прожил, поживи еще чуть-чуть! Ты заглянешь по ту сторону, ну, ненадолго, на чуть – и расскажешь мне, как она выглядит – Арктида, первородина человечества, колыбель, откуда явились прапраправаятели твоей изрезанной временем пятки. Говорят, некоторым Арктида открывается в первые мгновения попыток перехода отсюда – туда. Но ты же вернешься, дед, ты только заглянешь! Иначе как я узнаю?
Смиренное сопенье и едва уловимый клекот.
Дьявол побери! я бегу! я никогда не был знаком с техникой бега, даже от обязательной школьной стометровки сумел отвертеться. я не ускоряю шага, не сгибаю руки в локтях, но как же еще можно назвать этот мой поход? Да-а-а…
Фрейд считал, что бег во сне символизирует половой акт.
В Ивана Павловича точно бес вселился, он пожелал продолжать свой день рождения, пока не объедет все замечательные места Москвы, где можно отыскать свежих девочек с какой-нибудь экзотической начинкой или хотя бы приправой. Фантазии у него было с избытком, а вот остатка жизни вряд ли хватило бы даже при его небывалом умении обгонять весь транспорт столицы.
Только я-то здесь при чем? Мне не хватало подушек, чтобы как следует заткнуть уши, свернувшись на выделенном мне диванчике.
– Ну-ка, девчонки! Парню нужна инъекция жизни! что он у вас тут от скуки подыхает?
И я уходил во дворы топтать листья, которые изо дня в день издавали под моими башмаками все более безнадежные звуки.
И боже мой! я знал в те минуты дорогу отсюда! Вслед за поэтом повторял:
«я слышу печальные звуки, которых не слышит никто». я действительно слышал, я, правда, знал. До меня долетал голос моих яблонь и звуки растекающейся по губам ночной ягоды!
Но я с бульдожьим упорством таскался за Иваном Павловичем и его компанией по кабакам и всякий раз требовал, чтобы платить доставалось мне. Причем в любом заведении к концу вечера официанты, звериным чутьем угадывая, у кого здесь настоящие деньги, обращались исключительно к нему. А еще у Ивана Павловича появилось любимое развлечение: едва обосновавшись за столиком, он собирал вокруг себя как можно больше народу. Это не составляло никакого труда, потому что в каждом ресторане его знала как минимум половина посетителей. И все охотно откликались на приглашение.
– Вот, братья мои пустоголовые! Полюбуйтесь, как пьют настоящие русские мужики. Заметим, из Сибири.
Мне подносили на маленьком хрустальном подносике хрустальный же фужер, объемом точно повторяющим дорогой каждому широкому русскому сердцу граненый стакан, и я выпивал его залпом без закуски.
– Иван Семёнович, – фальшивым голосом циркового импресарио обращался ко мне Иван Павлович, – вы готовы к продолжению турнира? – И не дожидаясь ответа: – Пускай это будет форой, не было никакого фужера, начинаем с нуля.
Итак, желающие!
Желающих почему-то не находилось, и тогда Иван Павлович предлагал в качестве форы выпить мне второй фужер. Слава богу, до этого не дошло ни разу.
Однако водку в продолжение вечера мне наливали вдвое больше, чем остальным.
– Ты где так ее жрать научился? – спросил он меня в один из первых аттракционов.
– А я и не умею, потому она не знает, что со мной делать.
Врал я, конечно. Заработанное на калымах мы пропивали с яростью пролетариата, ненавидящего деньги, как инструмент эксплуатации трудового народа. Правда, обычный пролетариат столько не зарабатывал, поэтому и выпить столько не мог. Ну и не станешь же объяснять московскому полупопику, гуляке и бабнику, что питие крепких напитков требует, помимо всего, здоровья? Вся калымная братия города Барнаула знала, что мы с бывшим футболистом Толякой Брыкиным без передыху укладывали в фундаментные ленты по десять КАМАЗов бетона.
И кто мне объяснит, какого лешего я месяц без малого не отлипал от Ивана Павловича? Однажды, когда его квартиру после шумного вечера наконец-то освободили погоны и регланы, он сел напротив меня, приблизившись насколько можно, и абсолютно трезвым голосом сказал:
– Надоели!.. Потерпи еще чуть-чуть.
Тот год был на редкость грибным. Наш начальник стройки, он же прораб, главный инженер, мастер, короче – Юрий Иванович, вытащил из вагончика панцирные сетки от кроватей и устроил из них сушила для грибов.
– Домой привезу! – потирал он руки. – Галька с ума сойдет – это вместо обычного пузыря-то!
Одну из этих сеток в тот пьяный вечер, когда Таня Пирогова вывела меня подышать, я, не заметив в темноте, перевернул. И мы ночью собирали грибы!
И ягоды! Вы же помните! чужие голоса преследуют повсюду. я же не тебя вспоминал, зачем тогда?.. – еще заметила, что меня везде сопровождает информационное поле. Вот пример. Вчера села писать эсэмэску одному мальчику про китайский язык (учить его захотел), и сразу же на НТВ пошел сюжет про китайцев, которые живут в России. То есть только подумаю о чем-то – сразу прилетает дополнительная информация. я ощутила, что подсознательно начинаю контролировать мысли, слова… Не дай бог подумать о плохом! я даже слова выбираю позитивные, чтобы ушло в космос только хорошее. я раньше такого не встречала в своей жизни. И в связи с этим меня осенило: может, у тебя тоже так? Может, чем больше ты глаголешь о плохом, тем больше его становится?
Возможно, мы перешли на очередной виток развития сознания, только никто об этом не рассказывает в новостях?
А тут днями меня пробило. Жил ты себе тихо-спокойно – как получалось жил. И не глючился ни по какому поводу. И тут я вперлась в твою жизнь, и пошла-поехала ломка. И глючит, и колбасит, и ответов нет. И хочется, и колется, и не знаешь, что делать. А ответ-то прост как белый день! Ты выкини меня из башки – и все снова встанет на свои места. Не надо будет ни думать, ни решать, ни ломать, ни строить. И я все правильно пойму и судить не буду… я купил себе японскую куртку на синтепоне: холодно стало в моей прежней.
И тут понял, что это единственная и последняя покупка для себя из всех заработанных за полгода денег.
Неожиданно я получил приглашение в дом к своей бывшей. через Ивана Павловича. Зачем ей это надо? Из-за непонятных расстояний Москвы пришел раньше времени и застал в квартире одного хозяина.
– Последние штрихи для праздничного стола, – объяснил Радик отсутствие жены. – Скоро будет. А мы пока, чтобы не терять время…
Он достал бутылку и – вот придумать же, разгадство! – налил мне огромный фужер под самый обрез.
И тут я не выдержал:
– Слушай, ты, космонавт из тарелочки, а тебе известно, что я всего лишь подсобный рабочий на стройке – землю копать, бетон месить, грузы стропить…
И вообще никакой я не Саша, а тот самый бывший муж твоей жены, кого бы ты, точно, видеть в этой своей жизни не хотел. – я догадывался, я чувствовал, – забормотал он. – чего ты догадывался? Вам же в голову не придет: если нормальный человек появился в вашем доме, он уже никогда не покусится на ваше имущество, пусть это будет даже женщина, с которой он когда-то задыхался в объятьях. Вы сами воры по сути своей, так и норовите что-нибудь друг у друга стянуть… Саша!
Сына своего так назовите, хорошее имя.
И тут он кинулся драться.
Подошедшая вскоре хозяйка застала меня сидящим на диване, а своего мужа у меня под задом в бельевом диванном ящике. Он никак не хотел там утихомириться – ну не связывать же хозяина в его собственном доме! я пообещал прибить крышку гвоздями намертво, с тем и ушел.
Любить нельзя много. Любить нельзя часто. Любить нельзя ни умно, ни глупо, ни каким-либо другим образом…
Ну, кто там провозгласил, что лишь благодаря узам любви наша жизнь перестает быть кратким эпизодом и обретает смысл вечности?
Это все от слабости, это от бессилия, это от невозможности захотеть вдруг – и сделать это! я вчера влюбился – бред, вранье, сказка про аленький цветочек, начатая с конца! я мало молитв помню, но почему-то все время повторяю слова из колыбельной, которую моя давно забывшая все на свете жена сочинила сыну:
– Мальчик мой! Не теряйся в ночи!
Таня! Танечка! Танюша! Ты рассеяна по белу свету! я не разменивал тебя, не тратил по мелочам! я не разносил твои запахи по безумным своим походам, не развеивал медные волосы по шалым ветрам. я просто увидел тебя, но не нашел.
У меня было мало времени и у меня оказалось его так много!
И кто-то вероломный поместил тебя во все, из чего создан этот мир! я иду по Москве, в новой куртке, свободный и счастливый. Мы неделю не виделись с Иваном Павловичем, я попросту не выдержал, сбежал от него. Однако он каким-то фантастическим образом отыскал меня. И вот я отправляюсь по указанному адресу.
– Эй, дядька!
Меня окликает человек как минимум вдвое старше меня. Видок еще тот, не иначе только что с гор спустился. У нас дома их много, соседи. Республика у них теперь. Своя.
– Алтаец, что ли?
– О! Как узнала?
И он взялся оглядывать себя, будто табличку искал, где написано, кто он такой есть. Со смеху помереть! Малахай с лисьими лапами, какое-то подобие стеганого халата, мягкие сапоги с галошами. Вообще-то можно еще с казахом спутать. Кто не разбирается толком.
– Мне, дядька, больница нада…
– Так их тут немеряно.
– Мне особо нада, вот.
Он протянул бумажку с несколькими строчками, среди которых я разобрал слово «Бурденко».
– Ясно. Тебе лучше всего к постовому подойти, так-то хрен кто скажет, тут все вроде нас с тобой, приезжие – или гордые старожилы. Понял?
– Понял.
– А что ж ты в такую даль приехал, у вас там шаманы, говорят, лучше всяких докторов лечат. чего к шаману не пошел?
– Это которые экстрасенсы, что ли?
– Тьфу ты! – махнул я рукой, утверждаясь в мысли, что уголков с нормальной человеческой жизнью уже не осталось нигде. – А мы все равно рванем в шамбалу! Точно, горный орел?
Иван Павлович насовал мне денег в карманы – на билеты до дома. На первый случай, до зарплаты.
– А я бы все равно рассказал ему, кто ты есть на самом деле: с друзьями нельзя иначе.
Это, понятно, о моей бывшей и ее нынешнем.
– Странная у вас тут дружба… А во-вторых, не я этот цирк затевал. Ладно, проехали! Как там моя землячка, встречаетесь?
– Галина-то? Это отдельное собрание изящной словесности. я ее прописал у людей в Крылатском, нормально с меня взяли, не постеснялись. А через несколько дней – вестовой к ним из местной власти. Вас сносят, здесь будет строиться какой-то спорткомплекс. А это что означает? Каждый законно прописанный гражданин имеет право на собственную жилплощадь. ей, как минимум, надлежит получать однокомнатную квартиру. Хозяева ко мне с отступными – давай назад ее забирай, хоть за тройную плату. я-то что, пожалуйста! Только паспорт с пропиской уже не в моих руках. А она – девочка не дура…
Московская квартира прямо с неба! Ха! Вот они, провинциалы!
– Слушай, я сейчас загнусь от восторга! Это вас-то, жучар московских, так обуть! Давай я следующую вам подвезу! Да я готов вернуть все твои червонцы и топать до Барнаула пешком, чтобы больше времени хохотать было! – если уж о червонцах – это я вернул твои. Ты полный дурак, но парень неплохой. я тебя к делу не зову, не будет из тебя дела. Меси свой бетон, меньше яду хапнешь. Кстати, вот тебе для смеха еще: она с меня за ночь по четвертаку берет.
С этими словами он отвел меня на кухню, где посреди помещения стояли две огромные запечатанные коробки.
– Здесь еда, вкусная, считай – подарок к Новому году. Одну тебе, другую – на телевидение, сам знаешь кому.
– О-о-о! Ковровая дорожка с бриллиантами!
– Нет, ты точно дурак!
И тут – о диво! – я впервые увидел, как он улыбнулся. И ведь действительно, до того в голову не приходило, что он никогда не улыбается. Улыбка у него оказалась такой детской, беспомощной, удивленной. Вот пришел к тебе Дед Мороз, вытащил из мешка огромного робота, напичканного электроникой, – мечта любого мальчишки. А ты ждал щенка, ты слышал, как родители обсуждали новогодние подарки, укрывшись в спальне. И слышал про щенка…
– У меня в Долгопрудном дочка живет, Даша. Веришь-нет – мне никто на этом свете больше не нужен!
Глава шестая
– Сынок, ты помнишь эту колыбельную? Мама ее пела тебе, когда ты уже был большой. «Мальчик мой, не теряйся в ночи!»
– Нет, папа, не помню…
Я придумал этот город!
Я придумал дом под названием «небоскреб», который не выше обычной хрущевской пятиэтажки. И сами хрущевки в небывалом количестве придумал я. если, допустим, начать сносить их такими же темпами, как в Москве, две трети барнаульцев окажутся без жилья. я придумал яму в районе улиц Гоголя и Короленко, куда скатывается весь холод с городских проспектов и переулков и все выхлопные газы. я придумал закуток в старом деревянном доме на улице Никитинской, где можно с товарищами хоть сутки напролет играть в карты и пить портвейн. И никто никогда тебя не погонит оттуда. И полицию не вызовет. я придумал новую архитектуру, когда на самом высоком месте города построили самые высокие дома.
И стало казаться, что эта нависшая над проспектом Красноармейским громадина рухнет однажды и погребет под собой полгорода. я придумал Светку с улицы Пушкина, 62 и сам себе воткнул в ногу нож, чтобы показывать потом друзьям, как пострадал за любовь от местных Светкиных ухажеров…
Вот я и услышал наконец!
– Да что ты мог здесь придумать, послевоенный выкормыш, когда город старше тебя почти в пять раз!
А вы, господа материалисты, головы разверните, устали, поди, глаза носить с одной стороны! я родился в бараке где-то в районе улиц червонной и Бриллиантовой (а вы говорите, у советских чиновников не было чувства юмора!). Так вот, интересно, был бы я, если б не было барака? А с другой стороны – был бы барак, если б не было меня? Для вас все вроде здесь очевидно, да так ли это на самом деле?
В общем, вы пока посомневайтесь, а я скажу следующее. У всякого из вас есть право придумать себе все что угодно, город в том числе.
Только чур, я первый!
И еще. Для чего мне придумывать то, что, может быть, давно уже придумано? Вы, может быть, это хотите спросить у меня? А вот об этом потом. И я буду помнить – за мной должок!
А голоса с небес все не дают покоя.
– Ах, белые штаны! А у нас дождик. Хорошая московская погодка: плюс 23–24 и легкий летний дождь. Зовут в Калининград погостить. Может, съезжу.
Там тетенька живет из моего далекого прошлого – из юности. Мамина подружка! Давно зовет на море, а я все никак не соберусь. А ведь интересно: Балтика, янтарь, дюны, анклав…
Просматриваю списки вакансий (приходят автоматически с кадровых сайтов), каких только профессий нет! Даже и не думала, что этакие могут быть.
А на самом деле, скорее всего, сидят в носу ковыряются. я долго привыкала к стилю работы местных офисов. Те, кто профессионально пашет, считаются идиотами, и от них стараются скорее избавиться… Ленивый день сегодня! Все вроде прибрала в доме, но вот до стола руки так и не дошли – бардак еще с твоих пор. Да и ладно, мелочи жизни!.. Да, все забываю тебе сказать: тут уже девочки в очереди стоят «на мальчика Мишу». Хочешь не хочешь, в разговорах с очень близкими подружками мелькает твое имя и, естественно, все спрашивают: а нет ли у него сына? Так что можно и для Миши найти московскую девочку.
Истерзанной душе всегда не хватает одного – любви! – я тебе двести раз произносила фразу: «еще никто не умер от недостатка секса, умирают от недостатка любви», но ты все время пропускал ее мимо ушей и спорил со мной, когда я пыталась объяснить тебе, что надо научиться любить.
Ты же все время говорил, что искал любовь. А раз много искал, значит, так и не находил. Хотя «научиться» – звучит плоско, это не математика. Ничего случайного, как известно, не бывает. Вот я и думаю, почему у нас с тобой так – то потухнет, то погаснет, встречаемся, расстаемся… И так всю жизнь. Какой такой закон драматургии управляет нами? А мозг мой, словно диаграмму, рисует эпизоды наших встреч, четко совпадающие с теми периодами, когда воды двух морей раздвигаются и образуется дорожка суши, по которой можно идти. Значит, для чего-то это надо.
А годом раньше:
– я прям встала и нервно стала ходить по комнате. «Ой» – это единственное, что я могу сейчас произнести. Этого просто не может быть. я сейчас просто умру. Нет, любимый, мне это никогда не приходило в голову. Не знаю, что тому причиной. Ой, просто как ливень! Ты столько на меня орал, что я уже хотела было сделать себе харакири. Вот уже реву. Наверное, со мной следует говорить так, как в этом вчерашнем нашем разговоре. А по-другому, похоже, до меня туго доходит. Спасибо тебе. я ошарашена… и счастлива!
А Таня сказала тогда, – запомнилось вот! – у нас, говорит, телочка родилась, забавная такая, чистенькая и вся белая, как молоко! И мама ее Муркой назвала!
Мама, говорю, так же только кошек называют! Нет, Мурка – и никаких!
– Слушай, дед, ты ведь родился в начале века, того еще, когда атеистов не было. То есть были придурки среди всяких там ученых, но ты ж не ученый…
Стало быть, ты с рождения знал, что душа вечна, хотя смерть – единственная безусловная реальность. Вы же не кричали на всех углах, что земная жизнь – это прихожая во Дворец Христа, а просто жили, чтобы за прихожей было что-то.
Иначе в чем смысл жизни? Атеизм, говорят, произошел от ужаса, что придется давать ответ за все свои земные деяния… Ты кивнул мне, да? Ах, дед! Хорошую тебе трубку поставили!
– Тогда восклоните головы ваши, ибо наконец приблизилось избавление…
– Дед! Ты чего? Какое избавление? я приподнялся на своей койке насколько смог и увидел, что сосед мой все в том же состоянии. Кома.
– Кто здесь? – обратился я к пустому пространству.
Тишина.
– Иван Семёнович! – донеслось из небытия. – Тут хотят забрать три вишневые двери. По четыре штуки за каждую.
– Отдавай, чего спрашиваешь?
– Так дешево вроде…
– Пойдет. А белая с серебром?
– Стоит, не трогали пока.
– Во-от. Пускай стоит.
Мне ни разу не пришел в голову вопрос: не потеряют ли меня? А, собственно, кто? С сыном и так неделями не видимся. На работе… Уже потеряли. И что?
А кто-нибудь из шестидесятилетних вообще когда-нибудь, выходя из дому, задавал себе вопрос: он назад домой вернется? А если да, то зачем?
Был такой древнеримский ученый Колумелла, – его почему-то даже и философом не считают, а так, аграрником, специалистом по орошению, – вот он хотел видеть человека, который знает. Который хочет. Который может. А более поздний философ Печчели уточнял или, если хотите, развивал эту формулу следующим образом: может, но не хочет, потому что не знает.
Думаю, второй или не знал много чего, или лукавил. Хочет, потому что не знает – вот это будет правильно. Богатство, власть, сила, честолюбие, прочие амбиции – все хотят и никто не знает, к чему все это приведет. Тот же Печчели задает страшный вопрос, на который ни сам и никто другой не знает ответа: что следует за полным расцветом могущества?
Из трех моих яблонь осталась одна. Киоски, в которых жарили куриц и торговали колониальными фруктами, снесли, и там теперь пусто. Три яблони в центре города – интересно, кому-нибудь приходило в голову, что это тоже архитектура?
А я загадал на эту последнюю. Не скажу что.
Мы строим мост через маленькую речушку, протекающую в двух десятках верст от Барнаула. Все как в жизни: речушку и в половодье не разглядеть, а сооружение, чтобы переехать через нее, потрясает масштабами. Надо съездить к маме – год работай, чтобы скопить на билет. Надо выйти за угол в булочную – побрейся, вымой голову, выбери одеколон…
Лютый мороз – землю под фундамент можно выбирать только в мерзлом виде. Мы закутаны и замотаны во что попало, как немцы в походе на Москву. Работаем. Натыкаюсь своим отбойником на какую-то жилу, оказывается, это подземный узел, куда сходятся сточные воды со стоящих наверху скотных дворов. я – космонавт-водолаз, плаваю в огромной луже дерьма, по глинистым откосам скользят мои товарищи, пытаясь меня вытащить. Цепляюсь за крюк лебедки бульдозера, выбираюсь. Заработал полдня отдыха. я не женат, хотя давно забыл свою бывшую. Ту, первую бывшую. Правда, она меня никак забыть не хочет. У нее многочисленная родня в Барнауле, старенькие уже почти все, помирают один за другим. И вот она почему-то решила, что я должен присутствовать на всех без исключения похоронах ее родственников.
Неважно, знал я их при жизни или нет. Прихожу с парой гвоздик – шепотки за спиной. Вот что ей надо!
Живу в гостинице, это в родном-то городе! Родительский дом теперь далеко отсюда. Наверно, скоро сниму квартиру, надо будет съезжать, потому что директор заведения направил мне последнее предупреждение по поводу неуемного оптимизма моих многочисленных гостей. Во Всеобщей декларации прав человека про меня сказано сплошь и рядом, про него, директора гостиницы, ни слова, а он…
Да, я все еще не женат на женщине, которая родит мне сына. И умрет, не дожив до его десятилетия. Потому что ее постоянно будет преследовать Таня Пирогова!
Нет! ерунда! Это я вру, это я придумал только что, чтобы придумать – как и многое из якобы случившегося со мной. Сильнее всего она смеялась, когда я врал. Это был настоящий смех, без истерики, без горечи, без досады. Никогда не понимал, чего тут такого смешного?
Мальчик мой! Не теряйся в ночи!
Суббота. Надо сегодня поужинать пораньше, иначе в ресторане начнется обычная выходная лабуда с бесконечной лезгинкой и песней, любимой всякими народами: «Ах, какая женщина, какая женщина!»
На подоконнике возле женского туалета сидела Нинка. Просто сидела. Просто курила. Просто не было того десятка (или чуть меньше?) лет, когда она вместе со своей подругой и по совместительству моей женой умчалась в Москву за счастьем. То есть – как будто не было. Мне показалось, что на выпускном вузовском вечере она была в этом самом платье. Нинка сидела спиной ко всему миру: дорогие кольца, дорогие сигареты, дорогие туфли. В эту минуту мне казалось, что только Нинка и могла вот так сидеть – вызывающе беззастенчиво поставив ноги на общественный подоконник. Мне удобно – и идите вы все…
И тут я вспомнил песенку, которую она с подружками пела на школьных концертах. Папа у Нинки был директором музыкального училища, и она умела играть на фортепиано и хорошо пела. А в песенке были такие слова: «четыре неразлучных таракана и сверчок». Может быть, песенка так и называлась.
Потом, через годы и годы, она мне скажет:
– Господи! Никак не пойму, что тебе мешает жить нормально? Вот перечисляю все твои качества и не могу среди них отыскать такого, которое стало бы основой для твоих несчастий. Не может быть так, чтобы романтичный, умный, честный, открытый, веселый, добрый и заботливый притягивал к себе неприятности с такой силой! Так не бывает! Или ты от меня скрыл что-то существенное… Хотя я же не совсем дура, чтобы это «что-то» не вычислить. Ну, не вижу я в тебе проблемности. Скажи сам, чего я не доучла? Понимаю, каждый получает свою порцию граблями по фейсу – за свои ошибки.
– Ты? – спросила она, будто мы расстались не далее как вчера. И тут же опомнилась, бросилась мне на шею с ревом: – Ты-ы!!
Потом мы сидели в банкетном зале, где у ее брата была свадьба. На нее-то и прилетела она из Москвы.
Мы нахально целовались прямо за праздничным столом, а ее мама все время шипела:
– Нинка! Ты не забыла, у кого сегодня свадьба?
– А! Идите вы все! – послала она родственников и потащила меня к выходу.
На первом же лестничном пролете, ведущем в гостиницу, меня окликнули:
– Иван Семёнович, вы не забыли, что у нас посещения посторонних лиц разрешены до одиннадцати?
Перегнувшись через перила, Нинка объявила:
– А мы и до одиннадцати… – И она произнесла словечко, после которого уронили очи долу даже видавшие виды вышибалы.
Закрывшись в номере, мы страстно целовали, ласкали друг друга, и при этом каждый целовал и ласкал кого-то другого. Мы к сему дню сожгли по куску жизни и теперь дожигали остатки угольков от этого куска. Вы думаете, это можно сделать мгновенно? Увы, не всегда.
Утопая в алых омутах, я почему-то цеплялся за одну и ту же дурацкую мысль – вот сейчас очнемся и запоем дуэтом: «четыре неразлучных таракана и сверчок!»
Глава седьмая
В своем уголке на Октябрьской площади я решил собрать несколько дорогих мне вещей. я нашел в шести метрах от уцелевшей яблони колодец с крышкой, точно подходящей по величине к той, старинной. Однажды ночью я найму машину и поменяю их. Ведь от этого никому не станет хуже, не правда ли? Жаль, невозможно перетащить сюда тот камень из черного габбро. И двери мои не приспособишь никуда, разве что предложить их хозяину кафе, разместившегося в подвале ближайшего дома. Дверь бы как раз смотрела на яблоню. А еще можно ночью же, потихоньку, посадить здесь маленькую рябину, я даже знаю местечко в лесу, где ее выкопать. Вряд ли кто посмеет навредить саженцу! Со временем вырастет в большое дерево, в точности как на углу моего дома. Когда осень, облетают листья и ветки склоняются до земли под тяжестью ягод, все говорят, что зима будет лютая, поскольку природа обильным урожаем ягод готовит спасение птицам. ерунда! Много лет наблюдаю за рябиной – не совпадает.
Мой знакомый психиатр-психолог замечает, будто бы это я музей сам себе создаю.
– А зачем? Ты что, так и не понял, что я ухожу отсюда насовсем?
– Тем более. Тебя нет – а память жива. Памяти как свойству мозга никто ведь не доверяет, вот и стремятся нагромоздить чего-нибудь ощутимого да основательного. Не вспомните так – потрогайте!
Он почти прав, этот самозванец-недоучка! Только он не учитывает одного, пожалуй, главного: здесь все – сплошная память обо мне!
Звонок.
Почти триста километров, а слышно, будто человек рядом. Там есть девочка Оля, которая была рождена назло мне, вернее – обстоятельству, когда у меня родился сын. Хотя после рождения первого ребенка Олиной мамой прошло уже шестнадцать лет и следующий не предполагался… Олина мама, – это звонит она, – романтическая странница, в своих мечтаниях она уводит нас поочередно на все, какие есть, края света. Иногда так убедительно фантазирует, что я просыпаюсь и иду в ванную смывать с себя пляжный песок Желтого моря.
– Дорогой! – говорит она нараспев. – я иду из церкви, молилась за нас, поставила свечку за твое здоровье. У нас ночью прошел ливень, и воздух пахнет горами… Валя, отложи две пары носков сорок второго размера. – Стало быть, она идет вдоль рыночных рядов (я помню этот рынок, он тянется посреди села).
Носки, естественно, мужу. – Ох, сказать так много хочется, но телефон… А электронной почте я не доверяю. Представляешь, мне в последнее время видится домик в маленькой совсем деревне, на окраине, возле леса, и мы там живем: ты, я и Оля. И здорово так… я всю жизнь буду мечтать об этом. А что тебе лучше прислать на день рождения? я пришлю эмэмэску, ладно? Ты же их получаешь?
А почта… Брат у меня вот идет по улице, видит, кошки совокупляются. Он их снимает на сотовый. Потом присылает мне по электронке. Зачем, спрашиваю.
А это, говорит, жизнь. А ты наденешь свою черную куртку и идешь мрачным пятном. Вот и подруга мне: ты чего такая в Барнаул приехала ненакрашенная?
Да вы тут в куче и накрашенные-то незаметны. Улыбаться не умеете. я тоже, кстати, редко улыбаюсь, только тебе… Сколько, Валя, это будет стоить? Пятьдесят рублей? Да, я подсчитала, по двадцать пять за пару…
Мы с Нинкой неделю не расставались ни на час. я уже решил, что меня уволили и мост через речку-вонючку будут достраивать без меня. Как мы находили места, где можно было заниматься любовью, – это отдельный разговор. Мы жили будто бы в последний раз. Завтра закончится все! Но если б кому-то – постороннему или нам самим – пришло в голову назвать происходившее с нами любовью, мы от души хохотали бы. я и сейчас не знаю, что это было.
Последний день. Аэропорт. Ресторан. Мы никакие. В обнимку проходим в самолет. Надо отметить, что в то время еще никто не убивал нашу землячку стюардессу Надю Курченко, никаких терактов в помине не было, и в самолеты садились как в автобус. Короче, самым идиотским образом с одним Нинкиным билетом мы разместились в полупустом Ил-18.
И полетели! Понятно, что, протрезвев и прохохотавшись, мы кинулись искать по Москве деньги на обратную дорогу для меня.
Мы были хороши, спору нет. Потому что были молоды, глупы, безрассудны и нисколько не влюблены друг в друга.
Впоследствии Нинка закончила Высшую партийную школу, побывала в нескольких престижных заграничных командировках (из одной даже умудрилась привезти мебель, ковры и посуду) и заняла должность какого-то столичного начальника. Потом сошлась с австрийским миллионером, который учил других, как стать миллионером. Очевидно, научил и Нинку, потому что она взяла его фамилию, закрутила собственный бизнес в нескольких странах и построила огромный дворец где-то на окраине Вены. Не знаю, поселились ли в том жилье четыре неразлучных таракана и сверчок… если да, то где-нибудь в очень укромном месте, потому что безжалостно-старательная прислуга, заметив их, извела бы в доме все живое. На всякий случай.
Она еще раз приезжала в Барнаул, даже пригласила меня в свой «люкс» отеля «Империал», где в присутствии элегантного охранника кивнула на кучу коробок и пакетов – подарки для сибирских родственников и знакомых. Мол, выбирай!
Насколько помню, она даже не поднялась со своего рабочего места, где сидела в окружении нескольких мониторов. я выбрал большой шелестящий пакет с неразличимым содержимым и отдал его охраннику:
– Это тебе. От меня!
Стол был хорош. Мастер-инженер-прораб Юрий Иванович сам ходил выбирать барана, сам варил шурпу и томил мясо в огромном казане, взятом в колхозной столовой. Местные рыбаки притащили сазана на восемь килограммов, Юрий Иванович готовил его каким-то необычным образом в глине. Девчонок было четверо – столько же, сколько нас, – тоже работа Юрия Ивановича. – я женат! – возмущался ему на ухо бывший футболист Толяка.
– Ну и что? я тоже, – ответствовал Юрий Иванович.
Девчонки видели нас впервые, как и мы их. Поначалу было неловко, тем более что Юрий Иванович с Толякой годились им в отцы. Правда, мы знали почти все деревенское мужское население и твердо были уверены, что смотримся по сравнению с покровскими мужиками и парубками молодцами.
– А нету их, парубков! – уточнила белолицая кроха, с которой глаз не сводил бригадир. – Из двух последних нынче один на мотоцикле разбился, а другой утонул в собственном колодце.
Мелькнула дурацкая мысль – вот прямо сейчас забрать их всех отсюда и увезти в город. Определить на квартиру, найти работу. Ну, как это говорили тогда – взять шефство, что ли. Пропадут они здесь! Или все равно сбегут, только, как чаще всего бывает, выберут для этого самое неподходящее время.
Мужики быстро напились: во-первых, отвыкли за полтора месяца упорной работы, во-вторых, ослабли по причине все того же упорства. Но напились мирно так, по-хорошему. Клевали носами, по-дурацки улыбались, рассказывали о городах и странах, где им удалось побывать. А уж повидали! Правда, рассказывать об этом так и не научились.
О чувствах сильно не распространялись, и только бригадир, торжественно поднявшись над столом со стаканом шампанского, произнес:
– Я забираю с собой Белоснежку (это он на ходу придумал, сказочник!). У нас все будет. И дети! Понятно? А спать мы ляжем вместе только в первую брачную ночь, то есть после загса. Вы, Юрий Иванович с Галькой, пойдете свидетелями.
Невеста согласна. Согласна? Согласна!
… В сторону деревни надо смотреть ночью. Тогда она кажется живой. Ночью же многого не видно, многое можно додумать. Дрожащие огни, тени, живая возня по дворам…
– А я, Таня, нигде не был, только в Москве.
– Господи, как я хочу в Москву!
Встретил знакомого, убей – не вспомню, как зовут и вообще кто такой. Жалуется на жизнь. А я слушаю его с пустым сердцем. Даже жутко стало в какой-то момент. Жалуешься, а ведь до меня тебе нет никакого дела. И никому ни до кого нет.
И не надо тешить себя надеждами. Выведем парадокс: вот из этой уверенности, хотим мы того или нет, вырастает позитивное отношение к окружающему миру.
Ergo! Позитивное отношение – придумка, веселая фантазия, обман. Тот самый, «нас возвышающий». Неспроста дети больше всего любят сказки. И верят им.
Вот она, Обь. Песчаных кос и отмелей в русле куда больше, чем воды. Другое дело весной, когда вода разольется до горизонта и сердцу захочется на волю, за тот край…
Странно, что за вечную свою неволю человеку приходится платить. И комуто даже обидно, что лишение свободы по суду бесплатно.
Мне надоело ставить диагнозы. Да они и не точны, ибо я всего лишь маленький дилетант, ученик оценщика, работающего с малым пространством. его мир велик лишь в силу его собственной малости. человеку подсказывают легкий путь – и он идет за подсказкой. Противятся немногие, и от них быстро избавляются. Плацдарм для противоборства был, к примеру, при советской власти, когда стимулом протеста выступала всеобщая уравниловка, стимулом для духовного наполнения – всеобщая расслабленность и лень.
Ницше утверждал, что классическая философия несвоевременна, ибо она необходима для пользы в будущем.
Мои возлюбленные химеры отвечают мне.
Ночь приходит, время идиотов и лунатиков. Поэтов? Это все чушь от бездельников: творить надо на свежую голову. А вот почему человеку дается замечательного времени совсем чуть и не в лучшие времена? Грешен, да? А вы меня за грехи потом накажите и пожарьте, а тут-то, в юдоли земной и неуютной, дайте расслабиться! Песнь любви никому еще не отравила слух, но очень многих сделала завистниками. На всех счастья не хватает, увы.
– …То-то я сегодня с трех ночи не спала. Мне не нравится, что ты не спишь.
Тебе бы в нашу коечку, правда же? Хоть бы выспался! У тебя мозг глючит. И скажу тебе с честной пролетарской прямотой (как ты любишь): нефиг давить его – мозг!
Алкоголем. Только хуже делаешь ему. Он у тебя не расслабляется, как тебе кажется, а, наоборот, скукоживается. Знаешь, вот что сделай. На остаток денег купи два пузырька валерианы (желтые таблетки) и принимай начиная прямо с утра: по две штуки четыре раза в день – лучше, как валидол, под язык. У тебя нервная система в опасности. Все твои сомнения и страхи – ерунда! я решаю ряд вопросов, о которых ты узнаешь позже. Хвост по кусочкам резать не надо. Надо сейчас просто выжать все возможные блага из провинциальной жизни и хлопнуть дверью.
Под благами я понимаю: подлатать здоровье, покончить с дележками машин-дачкредитов, успокоить себя, что сделал все что смог, и – привет, переход на новый этап жизни. И совершенно неважно, где этот этап начнется, главное, вдали от раздражителей. я ж, блин, менеджер, организатор жизни. Мне надо свести некоторые известные величины: чем заниматься на старости лет, что будет вокруг… От тебя мало толку в бытовухе. Рыбу я тебе обеспечу. И лес с горами. Все не скажу, а то не сбудется. Кстати. О какой деревне ты говоришь? Ты собрался в дом престарелых? Неожиданно. Твое поведение меня чаще пугает, чем радует. Тебе виднее, что будет лучше. Деревня так деревня, город так город…
Ученый Аурелио Печчели: «человечеству предстоит выполнить задачу, равнозначную мирам». Прораб калымщиков Юрий Иванович Муравьёв отвечает философу: «человечество завершит себя задолго до того».
– Алло! Алло! Киска моя! Мышка моя!
– Девушка, вы… ошиблись…
–М-м-м-м-м-м! чмок-чмок-чмок!
– Девушка…
– Голос какой-то у тебя, масенькая моя… Простыла, это все сквозняки у Ленки-прыщедавки! Лапочка! Душечка! Мы прямо немедленно должны увидеться!
Возьми с собой фотоаппарат и румяна…
Глава восьмая
Ерёминко И.С., 94 года.
– Черт побери! Кто-нибудь, в конце-то концов, скажет, как зовут деда?
– Иван Семёнович! Вы нам надоели! Мы сейчас пригласим вашего доктора и завотделением. Здесь вам не базар, в конце-то концов!
Иван Семёнович? Это же я! Иван Семёнович – И.С.!
С тех пор как ему вставили трубку большего диаметра, я научился спать.
Правда, совсем по чуть-чуть. И что еще интересно. Каждый раз, просыпаясь, я находил себя в новом помещении. То это была комната сына, то жены, то старая детская из сорокалетней давности. Раз даже в бане проснулся, раз в библиотеке, раз в вытрезвителе. И всегда как бы по правде. Во всяком случае, обрести себя на своем настоящем месте мне удавалось не сразу.
– Знаешь, дед, что я чаще всего вспоминаю из бабушкиной деревни? (А почему я, собственно, стал говорить ему про деревню? Наверно, он из деревни – поэтому. Мне кажется, в городе прожить столько невозможно!) я вспоминаю бело-фиолетовые вьюны и вьющуюся фасоль – белую и красную. Они наползали на стены, закрывали их полностью, скрывали их ветхость, и мне иногда казалось, что за этой непроглядной цветочной стеной однажды сам собой вырастет новый дом для моих замечательных стариков.
Ровное сопение прервал какой-то незнакомый звук. я прислушался – ничего нового. Ага, вот опять. Перегнувшись через край кровати, увидел, что дед судорожно бьет ногой, крепко привязанной к его лежанке.
– Эй вы, там! Деду что-то надо! – чего опять орешь? Реанимация тебе не вокзал!
– Деду, говорю, что-то надо, вон ногой дергает.
– Ничего ему не надо! Лежи давай, беспокойный ты наш! Слава богу, ты у нас не задержишься!
А ночью мне приснился текст, самый настоящий буквенный текст, вот просто кусок страницы, ни больше ни меньше. И был это чеховский «Дядя Ваня».
«Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный, длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и Бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой – и отдохнем…
Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. я верую, верую… Бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь… Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди… Мы отдохнем… Мы отдохнем!»
И следом загорелось живым пламенем на латыни: «Morituri te salutant!» Идущие на смерть приветствуют тебя! я подскочил на кровати, забыв про запрет на резкие движения. Деда на месте не было.
– Где дед, изверги-волшебницы?
– Уехал, – вздохнув, сказала та, что в зеленом.
– Куда?
– Куда-куда… Сначала в морг, а завтра – на Черницкое.
Проспал я деда… Черницкое – одно из городских кладбищ, причем отсюда до него прямая дорога. Можно сказать, рукой подать. Дядя Ваня. Да, скорее всего, он был Иваном, дядей Ваней… Спрашивать у этих кукол теперь – бессмысленно.
Эх, дед! Ах, Антон Палыч!..
– Уберите меня отсюда немедленно! Из этой чертовой палаты!
– Уже убираем, – ответили мне с ангельской покорностью и тут же начали перекладывать с кровати на каталку.
Меня долго везли по каким-то холодным коридорам с неоштукатуренными стенами. Сознание уплывало, когда каталка подпрыгивала на очередном из бесчисленных стыков, и первой новой мыслью каждый раз было – я еду в морг.
Зачем-то ведь был этот дед! Этот И.С. Ерёминко! Он явился, чтобы унести с собой, ибо принести уже ничего не мог. Но что же тогда?
Да! я совсем забыл сказать, что у меня есть (было?) собственное небольшое производство. Мы наносим ламинированное покрытие на различные изделия из металла: двери, ограды, стулья. Сейчас больше всего заказов на двери и ограды.
Раньше было – на стулья.
– А я вспомнила день в середине марта, когда в самом центре Москвы стала свидетелем одновременно свалившихся на голову снега, града, ливня и грома с молнией. я тогда тебе написала, что это был день именин. А сегодня ты просто поехал к ней на кладбище. Застрелиться! Отношения, говоришь… Знаешь, я хочу, чтобы у меня были красивые отношения, а не как у всех. И если они не получаются таковыми, так уж пусть вообще не будет отношений. У меня внутри больше, чем снаружи. И тот, кто это сможет понять, будет просто счастлив.
А всеми другими «отношениями» я сыта по горло… Ты мальчик тоже не простой. И однажды мне показалось, что я нашла то, что хотела.
Но ты все время разрушаешь это хрупкое ожидание чуда. Вот не пойму зачем. я порой думаю: зачем я тебя зову? Просто сердцем понимаю, что тебя надо спасать, потому что рядом, похоже, нет никого, кому бы пришло в голову не бить тебя по башке, а протянуть руку. Тебе надо, чтобы глаза привыкли к свету, а сердце – к любви. Это не я решаю. Это так ведет кто-то свыше. я просто поймала эту волну и чувствую ее, значит, так надо. Очень надеюсь, что со временем ты будешь думать обо мне чаще. И чаще говорить… Ах да! я же тебе обещала нежное и ласковое! Блин, все из-за этих твоих проблем… Со мной происходит что-то странное: и днем и ночью мое тело требует секса. я как-то ранее могла процессом управлять, объясняла себе, что, мол, погоди, не время, чуть позже, а теперь оно, тело, меня не слушается. Даже как-то неудобно. У меня ж образа стоят над головой. Слушай, надо что-то срочно (вот здесь, точно – срочно!) предпринимать…
Нет, серьезно. Секс сексом, но… первым делом самолеты. Так, про нежность…
Целую тебя. И там, и там, и там… и даже вон там. И даже здесь, здесь и здесь.
Все… больше не могу… сейчас умру… Моя крошечная грудь стала раздуваться до объемов миссис Марпл. Разговаривать с тобой очень опасно! Спать не могу…
Скажи, а ты знаешь тайну времени? Ну, когда сегодня еще рано, а завтра – уже поздно?
Как вы, наверно, догадались, это была не она, не посланница Эллады. До нее все было за пределами любви. Или – до ее пределов.
Вот он сидит ко мне спиной, уткнулся в монитор. Мой сын, оставшийся от самой яркой вспышки в моей жизни. ему в затылок направлен ее взгляд – греческой богини, по недоразумению попавшей на Западно-Сибирскую низменность.
Он молодец! Он выставил у себя на полке портреты всей родни: дедов, родителей, сестер. я не догадался этого сделать.
Мальчик мой! Не теряйся в ночи!
Первая наша ночь была в Москве, в квартире ее однокурсника, какого-то ответственного работника Центрального комитета КПСС, который оказался умнейшим и милейшим человеком. Он был хлебосолом и циником, глубоко презирающим и партию, и советскую власть, и всю тогдашнюю систему. Убежденный холостяк, он держал в доме кучу матрасов для гостей, полтора десятка флаконов самых дорогих французских духов (опять же для гостей – дам, разумеется), несколько коробок киндзмараули и гору (именно гору, поскольку, кроме полудюжины табуреток и стола, мебели в доме не было) диссидентской и всякой прочей запрещенной литературы. Это он мне сказал, помнится: главные атеисты служат в церквах, а главные верующие преподают атеизм в высшей советской школе.
Мы отправились к черному морю и условились, что я пью вино без ограничения, а она валяется на пляже, сколько душа пожелает. Пляжей терпеть не могу до сих пор! Но… Это были сказочные дни. я ходил купаться на море в шесть утра, а потом занимался всякой ерундой: шлялся по окрестностям, читал книги (даже записался в местную библиотеку!), изобретал новые салаты и пытался мариновать баклажаны. К условленному времени я занимал для нее очередь в душевую и сам смывал с нее соленую морскую воду. Нам всякий раз тарабанили в дверь, потому что я в те минуты забывал о минутах и часах. я так изучил ее тело! я давно растерял мозги и повредил свою память, но руки помнят ее, и видят, и могут перечесть каждую родинку!..
Наконец-то я вышел за пределы города.
Направление мне известно да и дороги здешние хорошо знакомы. По ним мы ездили на рыбалку с человеком, удивительно жизнерадостным, смелым, щедрым, участливым и… подлым. Кто сказал, что так не бывает? Бывает! И оставим это…
Дорога моя идет полем, справа, в километре с небольшим, лента бора, слева череда озер, а за ними – река Обь.
И опять – воля и неволя, две родные сестры.
За спиной остался город, который я придумал! Это не беда, я ведь придумал, помимо того, вот это поле, вон тот лес, эту дорогу и озеро. И я еще много чего придумаю. Ведь я ухожу совсем не для того, чтобы перестать придумывать!
И мне не нужен собеседник, я уж как-нибудь сам…
– Тебе никогда не было интересно думать о процессе думания? ежеминутно что-то зарождается в головах миллиардов людей. Всевышний придумал замечательно крепкую коробку, за пределы которой бóльшая часть придуманного не выходит, иначе броуновское движение из толкущихся мыслей могло бы привести к некой интеллектуальной катастрофе. Впрочем, интеллект здесь не при чем, поскольку большинство думает о вещах заурядных. Однако и голова не такой уж безвыходный сосуд… Мир в результате перегружен не только людьми, но и их мыслями. У Сенеки: «Жизнь есть не благо и не зло, а только вместилище блага и зла». Посмотри, какое прозрачное небо над нами! если кто-то взирает на нас с горних высот, ему ничто не помешает разглядеть меня, бьющегося в надежде найти наконец свое… Свое! Ты кого пытаешься обмануть? Любовь уходит не от привычки, не от постылости быта и обязательств. Она не любит, когда ее разглядывают чересчур пристально. Такой вот парадокс: с возрастом человек обретает зоркость, но теряет прелесть внутренней слепоты. Трагедия – когда ты лишен какого-то из чувств. Не меньшая – когда обостряется одно в ущерб другому. Старость привыкла подпевать себе, тешить себя какими-то придуманными преимуществами. Нет их. Мудрость не есть умение жить.
Глава девятая
Наверно, есть смысл вглядываться только в то, что переживет тебя. Лес, река, горы, огонь… Вот и все. Даже любимые глаза отражают лишь эти вечные стихии. Иначе и любить-то их не за что!
На окраине Барнаула село под названием ягодное. На автобусной остановке группа взрослых уговаривает маленькую девочку, присевшую перед козленком палевого окраса.
– Ну какой же это олененок, Олечка? Это самый что ни на есть обычный козленок. Вырастет – будет козлом.
– Это олененок! – не соглашается девочка и плачет от обиды на взрослых.
Действительно – дураки. На козлят – и больших и поменьше – она еще в своей жизни насмотрится. А вот олененка может и не увидеть… я вошел в лес, теперь уже зная, что этим лесом и закончится назначенный мной маршрут. Во мне нет страха, хотя неизвестно, что ждет меня в конце пути, а главное – потом. И зачем мне знать это?
Ауробиндо: «Дух, освобожденный от своих покровов, странствует и торжествует!»
Моя Богом посланная греческая царица была невероятно серьезна. Но я смешил ее постоянно. Смешил бесконечными попытками опылить все попадавшиеся на пути любовные поля и страстные полянки. Меня бесил ее смех, и я в своих стараниях устремлялся все дальше.
Однажды она сказала:
– Уходи. Или я умру от смеха. Тебе не дано поумнеть! я не ушел. я не поумнел. Она ушла первой. Насовсем. Много позднее, беспрестанно думая о ней, я заподозрил в ней не то чтобы страх, но… знание.
Она слышала голос Тани Пироговой, она знала о ней, быть может, мучилась этим знанием. Почему я так уверен? Да она знала про этот мир все, то есть даже больше, чем он сам о себе!
И тут я наконец понял, зачем был и убыл дед ерёминко. Он унес мои прошлые жизни, коих было, по словам ученой свояченицы, одиннадцать. Он забрал с собой давно обезличенные голоса, и я теперь точно знаю, что уже не услышу ни одного из них. Они перестанут мешать мне двигаться к одному, кроме чего нет ничего. Ушел, прихватив с собой многочисленных подруг, московскую наставницу, космических героев и даже разводящего-водящего с ученой степенью доктора-психиатра. я остановился оглушенный мыслью: вот только сейчас наступила реакция моей черепно-мозговой травмы. Это – потеря памяти. Особенная, не просто какая-нибудь амнезия. Как бы там ни было, я больше не услышу никого из них! я еще раньше стал замечать, что все тише и тише, реже и реже стал слышать голоса ваши, любимые мои!
В этом лесу никаких загадок. В нем не заблудишься, не запутаешься в валежнике – чистый лес, местами больше похожий на парк.
Перед выходом из дома я на всякий случай выгнал страничку из Интернета, где указаны широта, долгота и прочие географические данные того самого населенного пункта. К этому добавлено: «Описание отсутствует. если вы живете здесь или хорошо знаете эту местность, помогите туристам и путешественникам, напишите несколько строк». я, может быть, когда-то и напишу эти несколько строк. А может, и не напишу.
Все чаще мне кажется, что я в скором времени разучусь писать, считать, работать, вообще занимать чем-либо мозги и руки. Обойму воздух, соединюсь с ним, обопьюсь воздухом. Наконец, стану воздухом!
На третий день я дошел до места.
Причем вышел к тому самому зернотоку, который мы строили больше трех десятилетий назад. Вид у него заброшенный, наверно, где-то построили новый.
Или вообще надобность в подобном сооружении отпала. Лес, в прошлые времена подходящий сюда вплотную, отступил, поредел. Вокруг свалка всякого металлического хлама. Среди гор этого отслужившего свое металла я обнаружил панцирную сетку. Вполне возможно, это одна из наших или даже та, которую мы с Таней опрокинули той ночью.
Деревня показалась мне какой-то присевшей, поредевшей. Да помнил ли я ее настолько, чтобы сравнивать с нынешней? На здании конторы, где когда-то значилось: «Колхоз имени Ленина», вывески нет. На задах клуба я обнаружил двоих мужиков, пристроившихся на пеньке с бутылкой. Этикетки нет, значит, производство алкоголя местное.
– Здравствуйте! – поприветствовал я их и решил, что разговоры на общие темы излишни. – Вы, случаем, не знаете такую – Таню Пирогову?
– Таньку-то? – взбодрился один. – Так это…
– Ну, Пирогова Танька, – подхватил другой, – любовница нашего главы. Кто ж не знает! Сгорела в прошлом годе вместе с домом…
– Да иди ты! – махнул на него первый. – Та и не Пирогова вовсе. И приезжая. А ему, поди, местную надо? Это вот кто будет… Это Пудовиха, точно! Она до Васьки Пудовкина Пироговой была! И зовется Танькой! Ваську уж лет пять как копнителем закололо, одна теперь живет. Во-он на краю дом, там еще забор повален. Генка пьяный дрова сгружал, не угадал. Стало быть, и дрова свежие рядом. Увидишь. я еще немного прошелся вдоль трассы, пронзающей деревню из начала в конец, и вернулся на свалку. что-то надо сделать! что-то придумать!
Некстати вспомнилось: масштабы содеянного соизмеримы с масштабом самого человека. что я могу? я могу многое! я…
Внезапно мне пришло в голову… я лихорадочно кинулся шарить по карманам в поисках телефона. Вот он! Увы, батарея разряжена полностью. Вот незадача-то! Но есть же здесь электричество, не всю же жизнь отключили от этой деревни! Пять минут зарядки – и можно звонить. И тогда я наберу своего зама и скажу, чтобы он привез мне сюда дверь. Ту самую, белую с серебром! я найду, куда ее поставить! я знаю!
Опубликовано в Новая Немига литературная №2, 2023
