Рассказ
Снежно и глухо в таёжном распадке, на окраине байкальского села, где на хребтовом перевале веков обрёл Иван Краснобаев осанистую избу здешнего кузнеца, предавшего богу душу. Поскольку изба жалась к таёжному хребту, Иван обозвал усадьбу лесной заимкой. По бедным девяностым и нулевым летам, спасаясь дарами земли, семейство Краснобаевых изрядно сеяло картошки, накапывая дюжину кулей, и капусту со свёклой, морковью не забывало; а зимой, прибегая в распадок, заготавливал Иван дрова и поздними вечерами корпел над рукописями. Вроде про Ивана речено: «В деревнях – крестьяне. Бороды веники.
Сидят папаши. Каждый хитр. Землю попашет, попишет стихи…»
Бывало, и летом и зимой навещали заимку добрые друзья, величаемые братьями… И помнится, хотя и смутно …давно вышло, кажется, вначале нынешнего века… помнится, на зимние святки, нагрянули артисты народного театра «Былина», о ту пору ещё весёлые, задорные парни; и до утра по таёжной пади лихо гуляли русские песни, веселя укрытые снежными душегреями, косеньки-екривенькие соседские избушки-завалюшки, где, воображал Иван, завистливо ворочались в постелях мужики, хлебающие всё, что горит, ибо на магазинскую водку «грошей нiма». Эдакий народец в распадке обитал, что ни в пир, ни в мир, ни в добрые люди.
Гости – суета сует и томление духа, хлопот полон рот, но …земной поклон нагрянувшим гостям… в кои-то веки Иван обиходил избу, чтобы не пасть лицом в грязь: вымел из сумеречных углов тенёта вместе с засохшими пауками, подбелил закопчённую печь, отпарил и мыльной водой промыл полы, выколотил цветастые лоскутные половики; и хотя венцы, белённые с синькой при царе-косаре, глядели сквозь сажу, изба помолодела, избяной дух посвежел. А вот и гости ввалились гомонящей гурьбой, и смеха ради Иван пропел старосельское:
– Конь бежит, копыта стёрлися, а мы не ждали вас, а вы припёрлися… Проходите, дорогие гостеньки, не взыщите, чем богаты, тем и рады, что уж бог дал…
– Мир дому сему! – густым басом возгласил Святослав, худрук «Былины», и, коснувшись дланью половиц, с земным поклоном перекрестился на божницу. – Будь здрав, боярин Иван…
И дружина поясно поклонилась и перекрестилась.
– Здоровеньки булы, – на хохлатский лад весело отозвался Иван.
– Гой еси1, добрый молодец, Иван свет Петрович, давай-ко, брат, почеломкаемся Христа ради, – Святослав отпахнул руки для объятий.
С кем мир да лад, тот мил и брат… Наречённые братья поочерёдно троекратно поцеловались с хозяином, лихо хлопая по плечу и, коль братчина, то и складчина, выложили на столешницу домашнюю снедь. Нет худа без добра: годы голодные, холодные, магазинское не укупишь, и хозяйки, кулями запасая муку и сахар, пекли шаньги, творожные, брусничные и картошечные, пирожки и затейливые печенюшки, пироги с дешёвой рыбой, вроде хека2 и простипомы3.
И когда мужики выворотили постряпушки, стол ломился от наедков-напитков, ибо Иван тоже не посрамился: по случаю гостей протопил русскую печь и, загребая жар в загнетку, на горячем поду испёк дородных посольских омулей4 с картошкой; надолбил и оттаял квашеной капусты, потом выудил из заначки фляжку самогона, добротно настоянного на облепихе. Что уж скупиться: коли пир на весь мир да коли добрая гулянка, режь последний огурец.
Угомонившись, пригладив вихры и окладистые бороды, парни строго и степенно молвили «Отче наш»; а помолясь Христу Богу, перекрестились на божницу, украшенную белоснежным рушником, с алыми, словно рябиновая россыпь на снегу, обережными крестами. А после уж расселись на лавку и табуреты, азартно потирая руки над столешницей.
Прежде чем пригубить зачинную чарку, други, поднявшись, весело пропели заздравную хозяину:
На золотом блюдечке поставленная!
Кому чару пить, кому здраву быть?
Пить чару Ивану свет Петровичу…
То не лес, не трава расстилается,
Наши буйные головушки приклоняются.
Ох, что ни говори, вольготно живёт в русском застолье заповедная радость – любовь братчинная, когда мужики, словно перед Богом, друг перед другом каются, в любви объясняются, крестами меняются и во хмелю да братчинном пылу за честь почитают и положить души за други своя. Ведь и Царь Небесный в земном житие не избегал братчинных застолий: «…пришёл Сын Человеческий… который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам…»; хотя, опять же, батюшки глаголют, поминая святых отцов: мужик, крепко не пей, а упьёшься, сраму не оберёшься, – и вспоминали библейского Лота, что в тяжком хмелю дважды совершил кровосмесительный грех; а к сему “…пьяницы… Царства Божия не наследуют”.
Иные артисты, гостившие на Ивановой лесной заимке, не столь пили, сколь усы мочили; пели, балагурили, плели бухтины завиральные и чокались, гремя «люменевыми» кружками. Иван же накануне до утра не смежил век, сочинял повестушку, убогую простушку, а с утра мёл заснеженную ограду, топил печь, гоношил на стол. В нынешнем застолье не пропускал мимо уст ни единой чары, да не усы мочил, пил до дна, а посему так завеселел, что сквозь пьяный туман узрел богатырскую заставу с алыми шатрами средь жёлтой ковыльной степи, усеянной басурманскими костями, где граяли чёрные вороны и, словно дозорный, кружил в поднебесной синеве финист-ясный сокол. шуруя кочергой, подбрасывая листвяжьи поленья в багровый зев русской печи, Иван, в суете лишь занюхивая сивуху, с холода и голода шибко охмелел; и парни преобразились в зыбком и жарком взоре: почудилось, гуляют не парни в синих джинсах и поношенных свитерах с вытянутыми воротами, а ратники в кольчугах, с мечами на чреслах, в золотистых шлемах, венчающих волнистые, шёлковые гривы; не артисты из театра, но богатыри с русской заставы, шлемоносцы, ратоборцы, русобородые и синеглазые, коим либо грудь в крестах, либо буйная головушка в кустах.
Вот ратоборцы сняли шлемы, поправили обережные очелья1 на волосах, и зазвенели золочёные кубки с хмельным мёдом. А в горделиво откинутых головушках – русская удаль, молодеческая краса; в старину по эдаким добрым молодцам красны девицы сохли на корню, орошая слезами жаркие подушки.
Вот Святослав – словно не худрук «Былины» чокается «люменевой» кружкой, а вознёс заздравный кубок сам Илья Муромец, дивный богатырь, «земли Русския славный заступниче, русским духом иноплеменники изгонявый». А в разгар братчинного застолья почудилось Ивану: Святослав – не Илья Муромец, а вылитый Ермак Тимофеич либо Стенька Разин, и вроде не притулился на колченогой табуретке, а широко и вольготно восседает, возлёживает на бухарских коврах, вальяжно откинувшись на борт чёлна со щитами по бортам, с горделиво задранным орлиным клювом, и вот сейчас атаман могучей дланью уцепит персиянку за бок и метнёт в набежавшую волну. Но под рукой Святослава нет персиянки; и к добру – от персиянок лишь раздор, и не выкинешь в набежавшую волну, разве что в сугроб, высоко сметанный к забору.
Одесную2 от Святослава – Глеб, на обличку вылитый Добрыня Никитич, княжеский сын: косая сажень в плечах, горняя мудрость в очах; ошую3 – Руслан вроде, Алёша Попович, отстегнувший от ремня богатырский меч, возложивший персты на гусли и, словно вещий гусляр, поющий под звон и рокот струн: «Боян же, братие, не десять соколов на стадо лебедей пущаше, но своя вещиа персты на живая струны воскладаше; они же сами князем славу рокотаху…»
Рядом Игорь, похожий на молчаливо сосредоточенного в горнем духе церковного златоуста, похожий и на сельского любомудра, святочными ночами сказывающего древние бывальщины; за Глебом – Борис, словно крепкий и причудливый корень лиственя, лихой и верный казак из ватаги ермака Тимофеевича, коему атаман, метнув персиянку за борт, велел: пой, казаченька, пляши, и что ж вы, братцы, приуныли.
А по-дружески подле хозяина – Фома, Иванов друг сердечный, не таракан запечный, хотя и казаченька, а по-крестьянски набожный, ловкий и сметливый ремесленник, ласковый и потешный балагур. А себя Иван вообразил смеха ради так: могучий богатырь, росточек с пенёчек, косопят, борода седа до пят; рядом с добрыми молодцами яко шут гороховый подле витязей.
Оглядывая дружину из театра «Былина», Иван сожалел, что не сманил на заимку Тимофея Анисимова, а тот, матёрый мужик и добрый писатель, любит парней из «Былины»; и будь Тимофей на братчинном пиру, то в Ивановом хмельном взоре преобразился бы в пахаря Микулу Селяниновича… пусть даже и без бороды. А силища в мужике бродила дивная, коль Святогор, который мог посадить в карман Илью вместе с конём, и тот не тягался с природным пахарем Микулой Селяниновичем. Микулину су мочку переметную и ту «…не мог пошевелить; стал здымать обема рукамы. Только дух под сумочку мог подпустить, а сам по колена в землю угряз…» А таилась в мужичьей сумочке тяга земная, лишь оратаю Микуле Селяниновичу подсильная.
В разгар веселья Иван подумал: неужли наклюкался, отчего артисты «Былины» вообразились святорусскими богатырями и сплошь русыми да синеглазыми, а у парней-то головушки и светло каштановые, и темно каштановые, глаза и карие, и серые… хотя отчего ж артисты не богатыри, ежели пели русским ратникам на кавказском поле брани, ежели пели многострадальным сербам, когда сербскую державу громили янки, хамово отродье, и хорваты-супостаты.
Когда сладостный хмельной туман слегка развеялся, воображение угасло, Иван узрел: парни из простолюдья гуляют на дружеском пиру. Но воображение опять взыграло, когда Алёша Попович …он же Руслан из театра… вдруг расчехлил гусли и под нежный перезвон струн, скорбя и ликуя, запел богатырскую былину:
…Добрыня Никитич ездил ко синю́ морю,
Ко синю́ морю ездил за охотою,
За той ли за охотой за молодецкою,
На охоте стрелять гусей, лебедей.
Едет Добрыня из чиста́ поля,
В чистом поле увидел и́ скопоть великую,
Ископоть вели́ ка – по́лпечи.
Учал он и́ скопоть досматривать:
– Ещё что же то за богатырь ехал?
Из этой земли из Хазарския.
Проехал Хазари́ н могуч богатырь
На эти степи Цицарския!..
И сулится богатырь-нахвальщик да бахвалится:
Я соборны болыши церкви на огонь сожгу,
Я печатны болыши книги во грязи стопчу;
Чудны образы-иконы на поплав воды…1
Когда крестьянский сын Илья-Муромец одолел хазарского богатыря и стихло пение, угас звон, Святослав, будучи худруком, пояснил Ивану:
– Репетируем спектакль про Муромца… Девятый век, Киевская Русь… И в спектакле среди прочих и эта былина, а Руслан играет гусляра, былинщика…
Не дослушав, Иван встрял, горячо и нервно:
– Три века Киевская Русь страдала от хазарии, но и била же хазар… В летописях хазары – “жидове хозарстии”. Иудаизм же приняли… Ишь какое совпадение: ваша «Былина» «Илию Муромца» ставит, а я очерк сочинил о богатыре. Вот довожу до ума… А можно я из очерка пару абзацев прочитаю?
И хотя застолье, алчущее песен и живой беседы, умолчало, Иван сбегал к письменному столу, отрыл рукопись и стал читать:
– «…ехал хазарин покорить Святую Русь, и покорил бы: Добрынюшку честолюбием искусил, Алёшу Поповича златом-серебром соблазнил; и владеть бы, яко нынь, хазарину Землей Русской, да святорусский богатырь Илья Муромец в дикое поле выехал оборонить веру христианскую, постоять за вдов и сиротушек малых. И Бог Илье в подмогу, и Покров Богородицы, и одолел хазарского богатыря крестьянский сын, атаман казачий, яко святой егорий храбрый копием змея озёрного, пожиравшего люд близ Ливанских гор; а как совладал с нахвальщиной, так и сподобился пещерного иночества, принял монашеский постриг. Послушал я скорбную песнь про христа, почитал былину про киевского мниха Илию Муромца, по прозванию Чеботок, чьи святые мощи покоились в Ближних пещерах Киево-Печерской обители, и надумал ввести старины в повествование, а потом спохватился испуганно: заклюёт же нерусь царящая на Руси, повинит в русской народной юдофобии. Пуганая ворона куста боится… хотя чего бояться, живи смелей, скорей повесят, а и на всё воля Божия: кому сгореть, тому не утонуть….»
Здесь Иван осёкся – почуял: устали гости слушать, поговорить охота, да и косятся на закуску, выпивку, а иные исподтишка зевают, укрыв рот ладонью.
Обиделся Иван, и застолье грустно утихло, но Фома решил повеселить народ:
– Кажется, в тему загадка; отгадайте: горница без окон, без дверей, сидит в горнице еврей.
– Сдаёмся, – отозвался Станислав за всё застолье. – Говори отгадку.
– Российское телявиденье…
Чокнувшись и закусив, пели старинные песни, озорные и кручинные, травили байки; и хотя сами выпивали, а пьяниц не одобряли: кто пьёт вино и пиво, тот пособник Тель-Авива. О ту пору горячие русские головы ополчились на евреев, сострадая арабам.
Фома искусно сплёл сивобородую байку, ловко и замысловато играя дядю Васю, школьного дворника: «При хрущёве в школу беда случилась…
Учительница младших классов кажет портрет Ильича: «Дети, кто на портрета?»
Молчок. Потом малый тянет ручонку: «А на портрете школьный дворник дядя Петя…». На перемене испуганная учительница летит в дворницкую, и точно: дворник – вылитый Ильич!.. Учительница: «Дядя Петя, вы бы хоть внешность поменяли, а то неловко: Владимир Ильич – и вы…» А дядя Петя со вздохом:
«Внешность-то, девка, поменяю; а куда умишше-то деть?!» – и тут Фома смачно шлёпнул ладонью в лоб, высокий, с ранними залысинами; а Иван, друг Фомы, многажды слышавший байку, всякий раз восхищался: столь звучно печатает ладонью в лоб.
Раззадорили байки парней, и они, ломая язык на кавказский лад, затянули хмельную потеху:
Гуленджан, Гуленджан,
На базаре лавка.
Мы торгуем баклажан,
Разный рода травка.
На высокий на гора
Мумия сидел.
Солнце сильно припекал:
Мумия вспотел.
Вроде и не «русская», не «подгорная», даже не «цыганочка», но вылетел изза стола Борис, и кинулся добрый молодец в пляс, крутя кочергу, словно саблю, выделывая ногами замысловатые кренделя. Игорь тоже не удержался, изобразил пляску горцев, зажав в зубах нож-столовик, словно кинжал, по-зверски округлив глаза и отмахнув руки крыльями.
На высокий на гора
Мумия сидел.
Тучка туда-сюда ерзал:
Мумия замерзнул.
Гуленджан, Гуленджан…
Если на гору залезть
И с неё бросаться,
Очень много шансов есть
С жизнею расстаться.
Гуленджан, Гуленджан…
Упарились, угомонились, расселись; звякнули чарки, и вдруг – тишь кромешная. Игорь пояснил: святой родился, а Глеб, полтавский малорус, нежно и слёзно запел, видя в заледенелом окошке родимые украинские долы, белёные хаты, рыжие горшки на плетне и призрачно-голубоватую в лунной ночи, речную гладь:
Ніч яка місячна, зоряна ясная,
Видно, хоч голки збирай.
Вийди, коханая, працею зморена,
Хоч на хвилиночку в гай.
Сядемо вкупочці тут під калиною,
I над панами я пан,
Глянь, моя рибонько, срібною хвилею
Стелется полем туман…
За полночь застолье поредело, иные ратники рога в пол: отчалили из горницы в спальню, откуда взбурлил богатырский храп, словно захрипели, заскрипели в зимнем ветродуе кряжистые избяные венцы. Стойкие – Святослав, Борис, Фома и хозяин – кого пятью чарками не сшибешь с лавки, желали ещё плеснуть на грудь, словно на жаркую, банную каменку; и, коль попала шлея под хвост, попёрлись к шинкарке, что исподтишка торговала палёным спиртом. От палёнки той (ещё катанкой зовут), от клятой сивухи у мужиков опустели избы и ограды – всё шинкаркам уволочили, слиняла и облезла шерсть, выкрошились зубы, выгноились глаза; и кровь замирала, не дотекала до ступней, отчего ступни загнивали и… отсекались. Но, увы, хмельным молодцам море по колено…
Распахнув цветастые куртёшки, высыпали в ограду весёлой ватагой и замерли, оглохли от певучей таёжной тиши, ослепли от голубовато-призрачного снежного сияния; белая луна, всплыв над хребтом, иконным оком печально глядела с горней высоты; а звезды мерцали столь близко и низко, что блазнилось: протяни руку, тихо сними с ночного неба и приладь на груди заместо медали.
Молча шли узенькой улочкой под-над заросшим ручьём, мимо спящих избушек-завалюшек; а вот и усадьба шинкарки; позвонили в звоночек, хитро умощённый на приворотной верее, и, хотя увалило за полночь, дородная баба, шинкарка Ада, отпахнула калитку. Про шинкарку ворчливо говаривала Ивану соседская старуха: «Приехала Ада в одной юбчонке, а щас с мужиком в хоромине живёт. я не завидую; я голодом не сижу, голая не хожу. я век прожила, я с чужого двора худой щепки не взяла. Но беда же: мужики всё из домов уволочили, у Ады на палёнку выменяли…»
– Ну, чего вам, полуношники? – Ада мрачно оглядела ватагу.
– Бутылочку… хорошую… – ответил Святослав и сунул бабе под нос удостоверение депутата.
Побледневшая шинкарка побежала в хоромы и с перепугу принесла не поганую «катанку», а запотевшую в холодильнике запечатанную бутылку «Столичной».
Но Станислав всё же пригрозил:
– Закрывай, тётя, свою корчму. Доберёмся же до вас, прижмём. Оно конечно, у вас всё схвачено, но… Бог не Микишка, даст по лбу, будет шишка…
Радостный слух потом долетел: шинки милиция прижала, о чем, по слухам, хлопотал и Святослав; хотя шинки вовсе не исчезли, но шинкарки затаились и, осторожничая, продавали спирт лишь горьким пьяницам.
Иван смутно помнил, о чем ещё судачили в застолье, но, кажется, Фома вспомнил старинный розыгрыш и, вознося очи долу, грустно опушая ресницами, стал читать стих: «Погляжу я с веранды на север и юг – трудно к нашей деревне пройти: обезумели вешние воды вокруг, закрывая прохожим пути. И дорожку в моем опустевшем саду я давно перестал подметать, а сегодня по ней торопливо иду – долгожданного гостя встречать. …Не взыщи, что закуска проста и бедна – разносолов не будет у нас, – но имеется в доме бочонок вина, и его мы осушим сейчас».
Закончив, Фома спросил застолье:
– Угадайте, какой поэт сочинил сей стих?
Парни задумчиво прищурили хмельные глаза, воззрились в потолок, потом перебрали поэтов от Пушкина до Рубцова, но все ответы невпопад, все впустую.
Когда знатоки поэзии сдались, лукавые глаза Фомы ликующе засияли, и, огорчённо оглядев неучей, он пояснил:
– Стихотворение китайского поэта Ду Фу «Радуюсь приезду ко мне уездного начальника Цуй», написано в 760 году…
Ледяной куржак на окошках уже по-утреннему синел, но застольники вновь запели – ныне уже про горемычного бурлака.
Ой да не степной орёл подымается,
То речной бурлак разгуляется.
Не летай, орёл, низко ко земле,
Не гуляй, бурлак, близко к берегу…
И я в том застолье был, мёд пил, по усам текло, да и в рот попало.
2005, 2022 годы
1 Гой еси – приблизительный перевод с древнерусского: жизнь есть.
2 хек (мерлуза) – хищная морская рыба из семейства тресковых.
3 Простипома (пристипома) – тропическая, субтропическая океанская рыба, частая гостья в советских магазинах накануне перестройки.
4 Посольские омули – байкальская рыба, пойманная неподалёку от села Посольского. Славится на Байкале: крупная и сочная.
1 Очелье – узкая повязка на волосы из бересты либо ткани, где обережные знаки солнца, земли, воды.
2 Одесную – справа.
3 Ошую – слева.
1 «Илья Муромец на заставе богатырской». (Записано Кузмищевым в Шенкурском уезде Архангельской губ. и доставлено П. В. Киреевскому от М. П. Погодина.) Песни, собранные П. В. Киреевским, вып. I, 1860. (Текст приведен в поздней обработке).
Опубликовано в Новая Немига литературная №4, 2023
