Алевтина Фёдорова. МОЯ ЖИЗНЬ В УФЕ

На улице Цюрупы

Мы жили на первом этаже двухэтажного кирпичного дома по улице Цюрупы, 86 (он и по сей день стоит). У нас две комнаты и кухня, есть холодная вода около входной двери. Все три окна выходят на Достоевского, а так как дом стоит на углу, то видна и улица Цюрупы.
…Май, окно в зале открыто. Мама стоит в зале, гладит папину футболку. От нее исходит волнующий запах свежести, духов и натурального шелка. Мне очень радостно, весело, мы собираемся куда-то – то ли на демонстрацию, то ли просто гулять.
А вот опять лето, видимо,1941-го. Обе улицы запружены народом, молодые парни и девушки стоят и сидят, переходят с места на место, разговаривают, смеются. Солнце светит, жарко, они просят напиться, я бегаю на кухню и приношу им воду. Среди этой массы народа стоит планер, а около него ребята учатся бросать учебные гранаты, которые высекают искры на булыжной мостовой.
Потом начались воздушные тревоги (учения, конечно). Было страшно – завывала сирена, гасли огни, по радио говорили: «Воздушная тревога! Воздушная тревога!» Это значит, надо закрыть окна черной тканью, не зажигать свет, а если зажигать, то ни одной щелочки не должно было оставаться, чтобы свет не вырвался, не показался на улице. Если свет все же был виден, то с улицы раздавался громкий предупреждающий стукпо раме окна: «У вас свет!» Научились жить при синей лампочке.
Помню, как мы делали пельмени из серой муки – с картошкой и капустой, а я бутылкой катала лепешки. К Новому году нам положили в печную вьюшку завернутые в тонкую папиросную бумагу мандарины.

Эвакуированные

Наверное, году в 42-м нам подселили эвакуированных из Севастополя. Это была семья из трех человек: мать Евдокия Марковна, ее дочь Женя и зять Олег. Евдокия Марковна – женщина лет сорока пяти, полноватая, очень подвижная, активная, как потом оказалось, очень скандальная, очень быстро познакомилась с уфимскими спекулянтами и начала чем-то торговать. Женя сидела дома, по-видимому, она была беременная, а Олег был военный и уходил на свою работу.
Они привезли очень много вещей, посуды. У них всё было дюжинами – 12 комплектов постельного белья, причем пододеяльники были украшены алыми лентами, которые были пропущены по бокам, а на углах оканчивались большими бантами, 12 пар нательного белья, много кофточек у Жени. Одна кофточка была с вышивкой, она потрясла наше с мамой воображение: белая, без воротника, с пышными рукавами, ворот обвязан голубыми нитками, впереди петлей вырез – он завязывался голубыми из ниток же завязочками, а на их концах были помпончики из белых и голубых ниток. На рукавах и вокруг петли шла вышивка из каких-то блестящих шелковых ниток. Рисунок был незатейливый, но такой красивый, что мама пересняла его на кальку с указанием цветов, а я потом его вышила нитками мулине на своей белой кофточке и фасон сделала такой же.
Женя потом родила ребенка, которого меня иногда просили покачать. Рядом с люлькой ребенка был столик, где у Жени лежали ножницы, зеркала, расческа и губная помада. Мы с братом Сергеем измазались этой помадой – губы, щеки, руки. Ох, и попало же нам тогда от папы. Впервые он положил меня на табуретку и выпорол своим тяжелым ремнем. Всё, больше я в жизни не брала ничего чужого, а Евдокия Марковна стала подпирать дверь в нашу комнату папиным баяном, чтобы мы не выходили без родителей из спальни.
Еды нам никакой не оставляли, а есть хотелось всё время. Мы обследовали всю спальню. Из съедобного нашли нафталин, поели его – он был хрустящий, безвкусный, но с сильным запахом.
У нас с Сергеем на ногах на голенях появились какие-то мокнущие язвы. Может, это было от недостатка витаминов. Язвы были упорные, никак не кончались. Каждый вечер начинались перевязки. Язвы смазывали болтушкой, потом бинтовали. Так вот в один из дней, когда мы были одни, мы добрались до болтушки, она была сладкая, но, к сожалению, быстро кончилась. Мы ее съели.
Мама тогда работала учительницей и приносила домой исписанные тетради. Давала нам карандаши, и мы закрашивали буквы разноцветными карандашами. Боже, как мне нравилось это занятие! Следующим для нас занятием в отсутствие родителей был просмотр Малой советской энциклопедии. Папа грозил пальцем, говорил очень строгим голосом, чтобы мы не муслякали страницы, относились к ним очень бережно, не чиркали, не рвали, очень осторожно перелистывали. Вот эти занятия были такими увлекательными: папуасы, заморские птицы и рыбы, географические карты материков, фотографии людей и цветные и черно-белые репродукции знаменитых картин! Мы забывали о голоде, о времени, всё смотрели и смотрели. На всю жизнь у меня появилась любовь к книгам, музеям, словарям.
Так вот – об эвакуированных. Евдокия Марковна так расхозяйничалась, что мы потеряли право проходить в кухню, если она стирает или готовит, она придиралась ко всему и однажды запустила в маму эмалированную чашку с тертой морковью. Чашка не попала маме в голову, но оставила на косяке большую вмятину. Родители обратились в милицию, и квартиранты очень быстро съехали.
Одновременно с севастопольцами к нам подселили еще одного человека. Спал он на кровати между шифоньером и кухонной стеной. Он не был эвакуированным, он был командированным. Утром за ним приезжала машина, а вечером его привозили спать. Звали его Борисом Аркадьевичем. Так как он приехал на несколько месяцев, то привез посуду и бельё, и всё это отдал на хранение Евдокии Марковне. Когда стал уезжать, она заявила ему, что он ничего ей не оставлял, у нее ничего нет. Так и уехал он ни с чем.
Вскоре у нас стала жить другая семья– из Рыбинска: старая еврейка и ее сын с женой. Жили мы с ними как с родными людьми – очень дружно. Но и они скоро уехали.

Одни дома

Для экономии электроэнергии не разрешалось включать плитку, и, чтобы не застукали контролеры, у нас был условный стук в дверь –три раза кулаком. У нас стояла большая плитка из двух камней. Спираль была открытая, часто перегорала, но ее соединяли, и всё шло своим чередом.
Мамина сестра тётя Настя всю войну работала поваром в авиационном институте. И однажды она принесла нам вяленые помидоры, они были без кожицы в виде темно-красно-коричневого комка, подсоленные, мягкие и такие вкусные!
Наконец запасы кончились, и, чтобы купить еду, мама стала продавать наши игрушки. Красивая коричневая глиняная корова, нежно-сиреневый резиновый слон ушли на базар. Потом она стала продавать свои наряды – платья, туфли, кофточки, шляпки…
Папа работал на паровозоремонтном заводе (ПРЗ) инженером, его шесть раз забирали на фронт, но завод отстаивал его – у него была бронь. Когда родители уходили, то, если это была зима, мы с братом Сергеем забивались между окном и шифоньером и стояли там. Мы боялись, очень боялись выйти оттуда, боялись шелохнуться, взглянуть в окно. Боялись, и всё тут.А летом мама оставляла нас с братом на улице. Здесь уж мы ничего не боялись. Ходили по улице Цюрупы до Революционной. И до Сталина доходили, гладили каменные шары, которые стояли на ступеньках на углу Сталина и Цюрупы. Мы, тужась, пытались стронуть их с места, но не тут-то было.
Нас постоянно преследовало чувство голода, всё время хотелось есть. Мы подбирали огрызки яблок, огурцов, корки и тут же съедали. Кроме того, собирали «лепешечки» какого-то растения, листья которого походили на герань. Оно росло везде, больше всего было на газонах под американскими клёнами и ясенями, которыми была засажена улица Цюрупы. Я набирала целый карманчик этих лепешечек, а потом все сразу съедала.
После такой еды у нас появились глисты – аскариды. Выводили их цитварным семенем. Когда шли приготовления этого «угощения», у меня падало настроение, наверное, как у человека перед расстрелом. Я плакала, забивалась под кровать. Меня насильно приволакивали, сажали за стол, кто-то держал мою голову и руки, кто-то заставлял открывать рот и толкал мне это цитварное семя с мёдом в рот. Это была такая горечь, такая горечь! В жизни не ела ничего более горького! В 5 и 6 классе меня трепала малярия, я пила хину и акрихин, но там проглотишь, запьёшь водой – и всё, горечи нет. А здесь ложка за ложкой, ложка за ложкой, без передышки, и всё горько и горько! О, о!.. А потом всё вокруг вдруг становилось жёлтым – шторы, окна, стены, всё было жёлтым.
Через 20 лет, учась в мединституте, я узнала, что жёлтое – это было отравление цитварной полынью. То-то до сих пор на УЗИ печени меня всегда спрашивают, не было ли у меня отравления чем-нибудь? А я уж и забыла про цитварное семя и всегда говорила – нет, не было. Но от глистов мы избавились.

Детский сад

Мне было шесть лет, а Сергею четыре, когда нас устроили в детский сад железнодорожников. Он находился на углу Достоевского и Гоголя, наискосок от тюрьмы. Мы ходили одни – за ручку. Шли сначала по правой стороне Достоевского мимо пекарни Лютова, потом мимо поповского дома, доходили до улицы Ленина, дальше мимо завода пишущих машин, потом переходили на другую сторону, поднимались по ступенькам.
Садик был одноэтажный, но стоял высоко. Как там было хорошо! Чем кормили, не помню, но давали чёрный хлеб, и, если попадалась горбушка, было такое счастье,– во-первых, она была чуть толще остальных кусков, а во-вторых, она была твёрдая, ее можно было долго есть, грызть.
В садике мы лепили из глины, рисовали. Самыми любимыми цветами были красный, синий и желтый, а если рисовать самолеты и корабли, то черный и красный. Я очень любила рисовать коричневые камыши с зелеными листьями, голубую воду, зиму с сугробами, оранжевые огоньки в домах. Танцевали, правда, без костюмов, но под музыку: русский, татарский танец. Спали на полу. Правда, я так ни разу и не смогла уснуть в садике, да и дома днём не спала никогда. Во время мёртвого часа воспитательница Лариса Ивановна читала нам книги. Помню «Чёрную курицу», она долго была моей любимой сказкой. Помню еще, как-то раз повели нас в кино на картину «Багдадский вор».

На улице

А теперь о дворе. Там были склады, которые не очень-то и закрывались, в них хранились шасси от самолетов и еще что-то. Мы однажды проникли в маленький деревянный домик и увидели, что он до потолка забит какими-то ящиками. Один из них был раскрыт, там лежали какие-то ампулы. Мы, конечно, разбили несколько штук, и сразу появился неизвестный резкий, как нам тогда показалось, страшный запах. Мы убежали, но поняли, что это как-то связано с больницей. Потом, когда уже в мединституте мы изучали определение групп крови, этот запах появился вновь – это были сыворотки для установления группы крови.
Больше в этот домик мы не залезали. Рядом с ним лежал целый штабель щипцов для хватания зажигательных бомб. Они были тяжеловаты для нас, играть ими было совершенно невозможно, и потому мы оставили их в покое.
А мягкие прыгучие резиновые шасси мы затаскивали на крышу склада и бросали их вниз. Они огромными прыжками скакали по двору, было интересно, весело и как-то жутко – как такие большие шары, один раз коснувшись земли, скакали и скакали дальше.
Мы подрастали и осваивали окрестности. Ходили по Достоевского до Совбольницы, где во время войны работал эвакогоспиталь. Там обнаружили свалку с окровавленными «руками» и «ногами». Это были снятые гипсовые повязки, которые сначала накладывали, когда надо было фиксировать раненую конечность, и затем выбрасывали недалеко от хирургического корпуса госпиталя. На этом месте теперь диагностический корпус в девять этажей.
Бегали мы через дорогу по улице Достоевского. Там были деревья, небольшой овражек, а над ним стоял домик, где жила очень бедная семья со множеством детей, в доме было пусто. Самому маленькому положено было есть манную кашу. За этой кашей мы ходили в детскую консультацию целой ватагой. Почему? А вот почему. Один мальчик из этой семьи нес примерно 200-граммовуюкружку. Кружку наливали полную, и он давал всем лизнуть из нее необыкновенно вкусной манной каши. Она была какая-то крупинчатая, тугая, наполненная. То ли мы были голодные, то ли каша действительно была очень вкусная, но с тех пор и почти на всю жизнь самой любимой, самой вкусной и всегда желанной стала манная каша.
А еще мы бегали через улицу Цюрупы смотреть, как в пекарне Лютова замешивают хлеб руками.
Летом на углу улицы Сталина и Цюрупы напротив красного кирпичного здания (в котором ныне министерство юстиции, а раньше был овощной магазин) открывался летний ресторан. Место это было на возвышении, обнесено забором, и по вечерам оттуда доносилась музыка, смех женщин, запах хороших папирос! У меня почему-то замирало сердце, когда мы проходили мимо, мне хотелось туда, где много света, музыки, смеха, прекрасных запахов! Мне казалось, что там находятся необычные, очень красивые и счастливые люди!

На Комсомольской

Есть было нечего, всё, что можно было продать, продали. Дошли, что называется, до ручки. И вот мама дает нам двухлитровую коричневую кастрюлю и посылает на улицу Крупской к музею В.И. Ленина. Там росла хорошая крапива, ее было много – она заполнила все места, но взрослым рвать ее не разрешали. И вот мы вдвоем с Сергеем идем туда, нас пропускают, мы рвем крапиву – полную кастрюлю набираем. А дома мама варит суп – вода, соль, крапива.
И вдруг какой-то колхоз покупает у папы железную лодку, которую наконец он закончил клепать. Колхозу нужно было переправлять колхозников через реку, чтобы заготавливать сено и т.д.Они предложили за лодку 25 тысяч рублей и пуд соли. Папа согласился. Неизвестно, сколько еще продлится война, надо покупать землю, чтобы хоть картошка в доме была.
Итак, лодка продана, и родители решили купить дом с огородом. А квартиру на Цюрупы папа отдал своему брату – дяде Сереже. По улице Володарского жила семья Храмовых, а на задах у них был их же участок в 10 соток с домиком, выходившим на улицу Комсомольскую1. Этот домик с тремя окнами –два на улицу, одно во двор –Храмовы использовали как баню, которую топили по-черному. Стены закопченные, из всех щелей валит дым. Домик купили осенью 1944 г., жить в нем было нельзя: печку перекладывать было уже поздно, и мы угорали страшно и жили временно у дяди Сережи на полатях на кухне, так все четверо и спали там.
Оттуда, с Цюрупы, 86, поначалу я ходила (точнее – ездила на трамвае) и в школу № 7на улицу Бабушкина, в которой учителем младших классов работала жена папиного брата Мария Игнатьевна.
В те годы улица Володарского проходила между нынешними ДК «Юбилейный» и заводом «Гидравлика», а Комсомольская находилась между ней и улицей Бабушкина.

В школу и из школы

В первый класс я пошла в голубом платье и красной кофте, в руках – холщовая сумка, позже – ранец из фанеры. Садилась на остановке «Улица Пархоменко». Следом за ней были «Заводская», «Типография» и моя – «Базарное кольцо». Обратно ехать домой, обычно было сложнее: в трамвай с передней площадки набивались раненые – кто на костылях, кто с прямой ногой в гипсе, кто с отведенной рукой в гипсе, кто с палкой. Все в белых рубахах, в кальсонах – они сбегали из госпиталя, чтобы на трамвае покататься, город посмотреть.Мне надо было выходить на остановке «Улица Цюрупы», а я стесняюсь, пока пролезаю, трамвай трогается, я реву, еду до следующей остановки «Улица Ленина». Хоть и бегала в эти края и знакомое всё, а всё равно страшно, как будто бы уеду неизвестно куда. Да и раненых в гипсе боялась – они во всём белом, как живые памятники.
У дяди Сережи была охотничья собака – спаниель, серо-белый с черными пятнами, звали Баян, Баяшка. Ласковый был, должен был в квартире сидеть, нокак-то раз я не сумела его удержать, он выскочил вслед за мной. А на улице была грязь, я – в трамвай, он за мной. В вагоне народу много, он шныряет под ногами, люди кричат – чья собака, она ноги испачкает! Я молчу – ни жива, ни мертва. Вышел вместе со мной, пришел грязный в школу, в класс. В коридоре его встретила тетя Маруся: «Баяшка, ты откуда?» Поругали меня.
Школа была женская, десятилетка.Я очень ее любила– скромное из красного кирпича двухэтажное здание. Любила даже улицу Бабушкина, так как она вела к любимой школе. Приходила на полчаса раньше, боялась опоздать. Отношение к школе было прямо-таки благоговейное. А потому, что там были замечательные учителя, умные, интеллигентные, красивые, нарядно одетые. Они учили нас, они умели учить, они влюбляли нас в свои предметы, они любили нас, они были нам как вторые мамы.
Первая учительница –Антонина Петровна Латкина: такие красивые морщинки были у нее вокруг рта, а голос был певучий, ласковый,с какой-то серебринкой, как будто струна нежно пела. Она жила в «камалейкиных» домах (угол Мингажева и Революционной), мы ходили к ней, когда она заболела.
В школе было иногда холодно, сидели в пальто, в варежках. Шла война, бумаги не было, писали на газетах. Тетрадей было маловато, но мы выводили в них палочки и крючки с нажимом и с «волосяными» линиями. Любимые перья были «лягушка», перо № 26, а «скелетиком» писать не разрешалось, оно не умело делать «волосяные» линии. Стеклянные чернильницы «умудрялись» проливаться. Чернила покупали у сторожихи в польской церкви, которая стояла на Ново-Ивановском кладбище.
Первой директрисой была у нас Наталья Ивановна Огородникова. Она не ходила, она шествовала по коридору, втянув шею в плечи, высоко подняв подбородок, глядя прямо перед собой. Мы ужасно боялись ее, хотя она никогда никому никаких замечаний не делала. В школе был порядок, чистота. Шуметь, бегать во время перемены не разрешалось. Мы водили хороводы и пели (это было во 2-м, 3-м классах) изо дня в день одну песню. Откуда взялась она, не знаю:

Когда-то и где-то жил царь молодой. (2 раза),
Имел он двух дочек из разных сортов. (2 раза),
Имел он двух дочек из разных сортов. (2 раза),
Старшая дочка злодейкой была (2 раза),
Младшая дочка как розочка цвела (2 раза).
Старшая меньшую столкнула с бережка (2 раза),
Спаси, спаси, сестрица, спаси, родимая (2 раза),
Отдам тебе я кольца, отдам я жемчуга (2 раза).
Когда ты утонешь, все будет мое (2 раза).
Наутро рыболовы поймали царску дочь (2 раза),
Думали-гадали, что сделать из нее (2 раза),
Сделаем гитару с ее белых костей (2 раза),
Натянем мы струны с ее белых волос (2 раза),
С первого удара струна оборвалась (2 раза),
С второго удара царь-батюшка пришел (2 раза),
С третьего удара царица-мать пришла (2 раза),
С четвертого удара жених ее пришел (2 раза),
С пятого удара воскресла царска дочь (2 раза),
С шестого удара все крикнули «Ура!» (2 раза),
С седьмого удара злодейка-дочь пришла (2 раза),
С восьмого удара казнили злую дочь (2 раза).

Ходили всегда голодные. В школе сначала не было буфета, потом он появился, но на него не было денег. Помню, к 5-му, 6-му уроку учитель читает стихотворение: «Онегин, добрый… – слова “мой приятель”не слышу, какой-то кратковременный обморок, потом– родился на брегах…Невы…» – опять не слышу.
Мыла тоже не было. Из золы делали щелок, им мылись, стирали белье. Хлеб давали по карточкам, вместо мяса – красную соленую рыбу. Домохозяйкам карточки были не положены. Моя мама десять лет сдавала кровь – по 500мл ежемесячно, и ей полагалась карточка. На четверых мы получали 1 кг600 г хлеба. За хлебом я ходила от дома (ныне район сельхозинститута) до улицы Ленина по Уральскому проспекту – там были магазины для работников ПРЗ, где работал папа.

Как же так?

Но мы жили духовной жизнью. В школе была прекрасная библиотека, заведовала ею очень умная, обаятельная женщина, она подбирала, какие книги можно почитать в школе, а что можно взять домой.В 4-м классе мы первый раз со школой пошли в оперный театр. Слушали оперу «Демон». Запомнилось потрясение от декораций, сюжета, да и самого театра. Мы носились по лестницам как бешеные, с яруса на ярус. Впоследствии мы видели и слышали оперы «Князь Игорь», «Евгений Онегин», «Травиата», «Риголетто», балеты «Лебединое озеро», «Конек-Горбунок», «Эсмеральда», «Тщетная предосторожность».
Когда появилась шахматная секция, я записалась в нее и даже выступала на соревнованиях на первенство района.
В старших классах у нас появилась новая директриса – Мария Семеновна Иванова. С 5-го класса мы учились во вторую смену. Однажды мы собрались после уроков домой, а в дверях стоит директриса, дверь закрыта на швабру. Раскинув руки, Мария Семеновна говорит: «Все наверх, в кабинет физики, там Гена Басейник, он учится в авиационном институте, у нас будет вести хоровой кружок».
И вот мы в хоре. Гена – высокий парень, играет на аккордеоне, а мы поем. У меня нет слуха. Когда мне еще годика трибыло, мы разучивали с папой песню «Буря мглою небо кроет», папа вдруг с раздражением сказал: «Тебе медведь на ухо наступил». И все, баян закрыл, а я на всю жизнь, как пригвожденная, избегала всяких хоровых выступлений, очень стеснялась, а петь, ну, как назло, очень хотелось.
И вот я стою в хоре в первом ряду (я была небольшого роста), а Гена ну ни разу никому, и мне в том числе, не сказал, что мы не так поем. Молодец, Гена!
Мы пели на праздниках в школе и обязательно на избирательных участках нашего района. Открывали мы свой концерт величественной песней «Кантата о Сталине» на музыку Блантера:

На все века великими делами
Прославил Сталин наш родной народ,
Над миром реет ленинское знамя,
На путь борьбы и подвиги зовет…

А дальше не помню и не записала нигде.Мы много пели –о пограничнике, «который не спал, не дремал, землю родную берег», «О Черном море», и «Славься» из оперы «Иван Сусанин», а заканчивали шуточными песнями про картошку:

Из мешка бери картошку
и питайся понемножку,
Можешь есть ее вареной
и в мундире запеченной,
Трам-трам-тра-та-там,
Без картошки худо нам(2 раза).

И про рыболова, который сидит на озере и поет, но «как песня начинается, вся рыба расплывается!».
В пятом классе начались разные предметы, появились новые преподаватели.
Клавдия Григорьевна Мурыгина – биология. С ней мы ходили в поход к реке Белой на Висячий камень, искали кварц, гранит, слюду. Делали гербарии из цветов, из листьев.Позади школы был огород, где мы с ней сажали горох,фасоль.
Математику вела Анастасия Лукьяновна Мосунова, она никогда не повышала голоса, всегда участливая, помогала нам готовиться к выпускным экзаменам, но личная жизнь ее сложилась очень тяжело.
Анна Ивановна Скальдина вела ботанику, прозвище было Чекушка, так как была невысокого роста, ходила в кофте и длинной юбке, очень веселая, задорная, неунывающая.В свои 92 года залезала на крышу, чтобы почистить ее. Пела нам песню про пожар: «А пожар-то все горит… вижу, я на головне сижу», – очень хорошая песня, жаль, что редко исполняют ее.Рассказывала нам, как она вышла замуж. Влюбилась в своего преподавателя. Однажды они закрылись в ботаническом кабинете. Кто-то донес. А они выходят и объявляют, что они муж и жена.
Ромашевский Василий Степанович – физик. Жил на улице Комсомольской. Выпивал. И вот как он учил. «Федотова (это моя девичья фамилия), к доске». Вышла. «Пиши условие задачи». Написала. «Ну, что будем первым действием делать?»– спрашивает он. Молчу, потому что не знаю. «Наверное, вот это… Пиши». Написала. «А вторым действием что будем делать?» Молчу, не знаю. «Ну, наверное, вот это… пиши». Написала. «Ну, молодец, Федотова, садись, пятерка».
И так вся физика, и у всего класса одни пятерки.
И вдруг в 9-м классе в буквальном смысле врывается в класс высокая женщина на высоких каблуках в голубовато-синем в белую полоску костюме, с черными, как вороново крыло, волосами, уложенными в высокую прическу, черными пронзительными глазами. И сразу:
– Иванова, закон Ньютона!
– Это…
–Садись, единица!
– Бычкова! Чему равен джоуль?
– Он, это…
– Садись! Единица!
За один урок мы схватили 13 единиц! Такого еще с нами не бывало!
А потом началась такая увлекательная физика, астрономия, занятия в авиационном институте, решение задач с помощью формул.
И, как результат усилий Натальи Александровны, я попала в мединститут. Спасибо Вам большое, Наталья Александровна за высокий профессионализм, за умение заинтересовать, полюбить трудную науку физику, а не вдалбливать ее до ненависти к ней.
Очень милая была Мария АнтиоховнаШкарпет – учительница географии.У нее один глаз был прикрыт, не поднималось веко. Ну как же тут без прозвища – конечно, Лихо Одноглазое, но это говорилось тихо и редко, любя и шутя. У нее мы знали не только, сколько материков на свете, а сколько проливов и заливов, рек и речушек – всех Отто Гротеволей и Вильгельмов Пиков мы запомнили на всю жизнь.
А еще она учила нас, как шить саше для носовых платков и как обвязывать обычной швейной иголкой носовые платки, чтобы получилось настоящее кружево.
А на какие выдумки была способна Галина Арсентьевна Устинович – преподаватель немецкого, чтобы вдолбить нам чужой язык. Она жила около железнодорожного вокзала, мы как-то побывали у нее. Уроки вела так: первые парты освобождались, там писали письменные работы – вот уже шесть человек заняты, двое у окна переводят текст, двое у доски пишут диктант– уже 10 человек, а оставшиеся 19 переводят текст по учебнику с немецкого на русский, причем она периодически вытаскивает озвучить ответ и тут же другого просит продолжить предложение. Держи ухо востро!
А вот муж и жена Коваль. Игорь Моисеевич Коваль преподавал Конституцию СССР (был тогда такой предмет). Красивый, обаятельный, тактичный. Мы все были влюблены в него. Его жена РабигаАхмеровна– высокая, стройная, с очень сложной прической из темно-каштановых волос, с рябинками на лице, которые были едва заметны, губы всегда накрашены,преподавала историю. У нее было всего два туалета для работы, но они очень шли ей, украшали: ярко-синий жакет с поясом и юбкой из этой же ткани, не мнущейся, в этом костюме можно было пойти хоть куда – хоть в театр, хоть на торжественное собрание, хоть на прием к высокому начальству, и коричневое платье с небольшим круглым воротничком, небольшой вырез спереди с завязочками из этой же ткани, с длинными рукавами с неширокими манжетами. Платье было узкое, по фигуре, но не обтягивало ее.
У нее был такой пунктик: задает всему классу вопрос и спрашивает: «Кто знает? Никто не знает? Как же так, вот так так!»Однажды она вошла в класс, а кто-то уже заготовил записку с этими словами, пустили ее по классу. РабигаАхмеровна видит какое-то движение, что-то передается, и вот записку получила моя соседка по парте Лиля Назарцева. РабигаАхмеровна уже поняла, что это у Лили, подбегает к ней, а Лиля записку в рот, демонстративно разжевала и проглотила ее, РабигаАхмеровна сдалась, ничего не сказала и продолжила урок.
В 9-м классе наш директор Мария Семеновна пригласила из оперного театра учителя танцев. Он научил нас танцевать вальс, вальс-бостон, па-декатр, падеграс, пати-патинер, краковяк и польку. Как это украшало нашу жизнь! В оперный театр мы ходили часто. И как было приятно в антрактах под духовой оркестр вальсировать, исполнять краковякили польку среди множества людей, не умеющих их танцевать.

Спасибо школа!

Я училась хорошо. Однажды получила по истории четверку. А накануне РабигаАхмеровна– она была нашим классным руководителем –встретила меня вечером с Женей Надежденским в кинотеатре «Урал». И вот на перемене она зажимает меня между дверью и шкафом и говорит: «Вчера, Аля, я вас видела с молодым человеком, отсюда и четверка!» Да что же это такое? Мне 17 лет, ему 19 лет, и мы не имеем права встречаться?
И, наконец, мне хочется сказать об уникальной учительнице нашей школы Валерии ИосифовнеИзбицкой, которая преподавала нам литературу. Начитанная, с великолепной памятью умницы из умниц, она привила нам любовь к Л.Н. Толстому, Тургеневу, Чехову, Маяковскому, Пушкину. Читала нам на памятьстихи,устраивала диспуты, заразила нас коллекционированием открыток с репродукциями русских и зарубежных художников, рассказывала о музыкантах «Могучей кучки».Она любила Гоголя и Грибоедова, говорила, что к старости надо готовиться, что надо делать добро, наполнять жизнь посильной работой.
Прочитав в 8-м классе книгу «Голова профессора Доуэля» Беляева, я решила поступать в медицинский институт. Сочинение написала на «пять», второй экзамен – физика. Очень трудныйдля многих абитуриентов, много отсеялось из-за физики. А конкурс был – четыре человека на место.Мне достались билет об урановом котле и задача, которую я быстро решила с помощью формул. В комиссии сиделиСвентицкий Вячеслав Иосифович (мой будущий тренер по большому теннису) и зав.кафедрой физики Грудцина. Они наперебой закидали меня вопросами помимо билета, а я все отвечаю и отвечаю. Наконец Грудцина остановила Свентицкого и спрашивает меня:
– Вы какую школу кончали?
– Седьмую.
– А где такая школа?
– На улице Бабушкина.
– А эта улица где?
– Ну, где кинотеатр «Урал».
– А кинотеатр «Урал» где?
– Около 85-го завода.
– А преподаватель кто?
– Кончукер Наталья Александровна.
Вопросы иссякли. Такую школу не знать, да это самая лучшая школа!
И, заканчивая гимн школе № 7, хочу сказать спасибо дорогим учителям!Низкий поклон вам за доброту и знания, переданные нам!
И в институте я училась хорошо, была только одна четверка, мне предложили пересдать, чтобы получить красный диплом, но я отказалась, была измучена госэкзаменами, да и подумала, какая разница будет для больных – красный у меня диплом или синий. После окончания мне предложили пойти в аспирантуру по теоретической дисциплине, но я хотела лечить. И на распределении ректор мне сказал: «Не хотите есть хлеб с маслом, поедете в Пермскую область». И я была направлена на работу в качестве врача-терапевта в Чусовскую городскую больницу. Это была моя первая работа, первая поликлиника, первая встреча с больными…