Алексей Зайцев. ИЗ КНИГИ «ЗВЁЗДАМ СТАЛО ОДИНОКО»

ОДИССЕЯ АЛЕКСЕЯ ЗАЙЦЕВА

«Работал пастухом и экскурсоводом в картинной галерее (Таруса)… сторожем в медицинском училище, маляром на автобазе, учителем, истопником, художником-оформителем, лесорубом… Зарабатывал игрой на балалайке в ресторанах, был чемпионом города Шатийон-сюр-Сен в стрельбе из пистолета».

Согласитесь, насыщенная биография. Сразу и не поймешь, о ком идет речь. Игрой на балалайке в ресторанах, точнее трактирах, зарабатывал, например, Клим Чугункин, подаривший новую жизнь Полиграфу Полиграфовичу Шарикову. Но каким тогда ветром занесло его в далекий и, судя по названию, роскошный, Шатийон-сюр-Сен?

На самом деле все очень просто: написанное выше – реальные жизненные этапы прекрасного и до обидного мало известного поэта Алексея Зайцева, ушедшего от нас два года назад. Вернее, два года назад он ушел из жизни, а от нас просто уехал в 1992 году. В Париж.

Мы познакомились в 1991 году в редакции гремевшего тогда «Огонька». Мне как лауреату огоньковской премии полагалась книжка, а Леша как редактор поэтической серии журнала был ее составителем. До этого он работал во многих московских изданиях и обладал безупречным редакторским чутьем. Тоненькую книжечку «Елка в Кремле» с гордым огоньковским логотипом я до сих пор считаю своим лучшим по составу сборником. Мы как-то сразу прониклись взаимной симпатией, пару раз, помню, очень славно выпили. Леша был настоящий именно что красавчик, с мушкетерской внешностью, щегольскими усиками, белозубой улыбкой и неотразимым обаянием. Самое удивительное, что в тогдашней московской поэтической среде – шумной, бурнокипящей, со своими отнюдь не ложными кумирами – он почти не был известен. И когда он дал мне почитать свои стихи, я был поражен легким и в то же время изощренным мастерством автора.

На коне продолговатом

Скачет принц придурковатый,

Тащит девку за косу

И серьгой трясет в носу.

Почему он не вписался в общий контекст, для меня полная загадка. Уверен, начни Зайцев публиковаться в московских журналах, наверняка был бы отмечен читателями и критикой – все основания для этого были. Я, признаться, тогда с легким неодобрением относился к писателям, уехавшим из России сразу после победы над темными силами реакции, которые покусились на молодую российскую демократию в августе 91-го. Казалось бы, живи, пиши да радуйся. Но, видимо, Леша уловил какие-то токи в атмосфере, которые я в силу своего безудержного телячьего оптимизма тогда не улавливал.

Более того, я вообще не заметил, что он уехал. Не спохватился, можно сказать. Он как-то тихо и незаметно пропал с радаров. И, как я сейчас понимаю, поступил правильно. Лучшие шесть горбачевских лет в нашей наиновейшей истории он застал. А вся вакханалия, начавшаяся после расстрела Белого дома – две чеченских войны, бандитские разборки на всех уровнях, включая власть и установившееся вслед за этим чекистское царство, – все это счастливо прошло мимо него. А ведь у нас были точки пересечения. Например, далекий и крайне мало привлекательный, во всяком случае внешне, Улан-Удэ, где его угораздило родиться, а меня целый год бездарно кантоваться в полку связи. Общие друзья – Гриша Кружков, составивший эту замечательную книжку, и Дина Рубина, написавшая о нем красочные и нежные воспоминания. При этом я, трижды за это время побывав в Париже, ни разу ни в одной литературной компании не услышал его имени. Я и о смерти-то его узнал случайно, когда Игорь Бяльский, публиковавший Зайцева в «Иерусалимском журнале», сообщил мне об этом и подарил единственный сборник его стихов, из которых я узнал о поэте Алексее Зайцеве все то, о чем раньше не догадывался. Зато теперь мы наконец-то встретились с ним по-настоящему.

Игорь Иртеньев

ИЗ КНИГИ «ЗВЁЗДАМ СТАЛО ОДИНОКО»

СЕРЕДИНА 70-х

Во дворах – перестук домино
Гитаристов полно скороспелых.
И собак, и поэтов полно,
И давно не бывало отстрелов.

Могут встретиться вам посреди
Доходяг у пивных автоматов
И лимитчик Ходжа Насреддин
И писатель Андрей Саломатов.

Взяв чекушку, о чем-то бубнят
Меж собой на камнях парапета
На исходе прекрасного дня,
На излете мужицкого лета…

Во дворах понимают вполне
Преимущество пенья над речью.
И поет по «Немецкой волне»
Мертвый Галич Замоскворечью.

Он с карниза спугнет сизарей,
С чердака и трубы отопления.
И они, словно масть козырей,
Разлетятся, сверкая краплением.

На черемухе (прямо хоть плачь,
До чего же хорошее слово),
Помещается кот или грач
И в листве шебуршит бестолково.

Пропивают крючок рыбаки
По обычаю рыболовецкому.
И порожних трамваев звонки
От Покровки бегут к Павелецкому.

*   *   *
Как росли наши души?
А души растут
Без надежды на то,
Что их после спасут,
Что не скосят косой,
Что не срежут серпом,
Не положат снопом
И не сядут верхом.

…а вокруг нас топтался
Парад – не парад,
С оглушительным ржаньем
Табун – не табун,
Нам лохматые девки
Кричали с эстрад,
Нас плешивые старцы
Учили с трибун…

И покуда нам памятны их голоса,
Всё нам – Божья роса,
Всё нам – Божья роса.

ЧЕРНОВИК ПОСЛАНИЯ

Нет, весь я не умру…

О, Ты, который… (и т. д.)
Который… (и т. п.)!
Сидящий в недрах МВД,
А может – в ЛТП,
В ЦК, Совмине, ВПШ
И ВЦСПС,
Зачем тебе моя душа?
Она – дремучий лес.
Зачем тебе моя рука,
Бессильная уже?
Взгляни глазами РККА:
Она растет из ж…
На кой тебе мой скорбный труд
И мой горбатый труп?
Его и свиньи не сожрут,
И воры не сопрут!
Валяй, калечь мою судьбу,
Руби мою лозу!
…но после смерти я в гробу
Отсюда уползу.
В Земле проделаю дыру
Незримый, как ЧК.
И если в е с ь я не умру,
То знай, что з д е с ь я не умру.
Прощай же
тчк

*   *   *
памяти отца

Нальем же в бокалы постылый нарзан,
Окончено время лишений!
И что-то с глазами. И больно глазам
От света последних решений.

Пусть правда блестит над страною как нож
Над брюхом балтийской селедки!
Не верю я в правду, не верю я в ложь,
Ни в то, что лежит посередке.

Ни в добрую волю, ни в трепетный ум,
Ни в трезвость, ни в прочую мерзость,
Покуда работают почки и ГУМ
И почва еще не разверзлась.

Покуда на грядках растет сельдерей
И девки приходят в малинник,
И души усопших стоят у дверей
Своих даровых поликлиник.

И тени живущих, как тени секунд,
Ложатся на землю родную,
Их дома секут. И на службе секут.
И вьюги поют отходную.

*   *   *
Лине

Как нежно и жалобно в Меце
журчала в канавках вода!
Ей попросту некуда деться,
когда б не спешить в никуда.

Ушли по домам горожане.
Кафе опустело. И парк.
Остался лишь памятник Жанне,
той самой, которая – д’Арк.

А впрочем, у стен арсенала
цветочница встретилась мне.
И все это напоминало
улыбку в больничном окне.

Когда-то, когда-то, когда-то
(давно, как пешком – на Луну)…
Когда-то мы были солдаты.
Солдатами – в русском плену.

Хорошие книжки листали,
и карты кидали – не в масть,
и все заливала густая,
как студень, советская власть.

И все-таки, все-таки, все же
(а может быть, даже и нет!)
ты свет зажигала в прихожей,
и я появлялся на свет.

Ты знаешь, на свет я – рождался,
летел на него мотыльком!
Как будто до смерти нуждался
в рождении – только в таком!

Его лишь запомнило сердце,
а все, что потом, – ерунда!..
Так нежно и жалобно в Меце
журчала в канавках вода…

Опубликовано в Интерпоэзия №1-2, 2018