Алексей Смирнов. ВОПРЕКИ

Чичибабин был свободен от привычных, освещенных историей, традиций, если они не отвечали его собственному опыту.
Традиционно писатели обращаются к памяти детства. Для многих из них именно эти, ни с чем не сравнимые по душевному наполнению, впечатления становились источниками главных литературных удач. Вопреки очевидному Чичибабин не любил вспоминать о своем детстве и ничего о нем не написал.
Традиционно обращение писателей-фронтовиков к событиям Великой Отечественной войны. Вопреки этому Чичибабин прошел мимо своей службы в авиации Закавказского фронта и никаких воспоминаний о службе не оставил.
Его волнует другое: находят или не находят перипетии его судьбы отклик в нем как в поэте. Потому пятилетнее (после войны) «исправление» студента Харьковского университета тюремной камерой и подневольным лагерным трудом уложилось всего в три образца лирики – плотных, как набитая махоркой, туго скрученная цигарка, издымившаяся дотла и не вызвавшая более потребности в новых затяжках.
Помню, когда-то на Всесоюзной школе по физике прочности и пластичности кристаллов в Салтове под Харьковом украинские коллеги дали почитать переплетенную машинопись неизвестного мне тогда поэта Бориса Чичибабина. С тех пор не забылись строки из его «Судакских элегий»:

О, нет беды кромешней и черней,
когда надежда сыплется с корней
в соленый мрамор сахарных расселин,
и только сердцу снится по утрам
угрюмый мыс, как бы индийский храм,
слетающий в голубизну и зелень…

И вот спустя три года с того заочного знакомства собралась очередная Школа, а на ней – Вечер Чичибабина. Посреди зимы в круглом танцевальном зале тесно сгрудились физики из разных городов Советского Союза. Они сидели в куртках и шубах – зал не отапливался. На досках пола блестел слоистый иней. И только Борис Алексеевич был в темном костюме, бледный, заметно взволнованный. Оказалось, что мы присутствовали на его первом Вечере после долгого запрета. А исключение из Союза писателей СССР и запрет на публичные выступления был вызван стихотворением «Памяти А. Твардовского» с неприемлемыми по тому времени строчками:

И если жив еще народ,
то почему его не слышно
и почему во лжи облыжной
молчит, дерьма набравши в рот?
(Здесь и далее цитируем по изданию: Борис Чичибабин Всуперечь потоку. СПб.: 2018).

Встречаются люди, которых удивляет, почему противостояние Поэта и Власти служит нормой, а солидарность – отклонением от нормы? Пушкин и Николай, Мандельштам и Сталин, Твардовский и Хрущев… Само существование Поэта является для Власти постоянным источником напряжения. В чем тут дело? А дело в том, что Власть материальна даже в идеологии. Ее цель – спасение тела, задача сугубо земная. Тогда как цель Поэта – спасение души: желание по сути религиозное. Цинизм Власти неприемлем для совести Поэта, а его «витание в облаках» да еще обличительный пафос идеалиста неприемлемы для Власти. Но не хлебом единым… Вот почему на свой страх и риск организаторы Школы пригласили Чичибабина, и в стеклянном, выстуженном танц-зале после традиционных танцев «под баян» зазвучало слово Поэта, едко дышащее махоркой послевоенных лагерей.

Меняю хлеб на горькую затяжку,
родимый дым приснился и запах.
и жить легко, и пропадать не тяжко
с курящейся цигаркою в зубах…

Удивление у многих вызывал тот факт, что поэт Чичибабин долгие годы служил бухгалтером… А куда еще было ему податься после «лага», если никуда не брали? Это при рыночном укладе да в процветающей фирме бухгалтер – туз, а в советское время, кто не забыл, он крутился бескозырной шестёркой. По утрам, не отрываясь от поглотившей все внимание книжки, вставал в очередь на трамвай, машинально передвигаясь вместе с ней к открывшимся дверям. На работе своим отдельным почерком рисовал ряды цифр. Этот почерк перекочевал и на буквы: каждая литера, как цифра, строилась отдельно, а расстояния между буквами и словами регулировались величиной пробелов: между буквами – узкие, между словами – пошире. Каждый год служащий харьковского ТТУ (Трамвайно-троллейбусного управления) одиннадцать месяцев чаял долгожданного отпуска. (Но ведь и все чаяли. Всех манили пригородные шесть соток или база отдыха на желанном берегу так же, как его – поездки по республикам Союза). И, наконец, наступала пред отпускная пятница. Еще вечер, еще суббота впереди, воскресенье, а ты уже в отпуске, который начнется только с понедельника!

Люди – радость моя,
вы, как не уходящая юность –
полюбите меня,
потому что и сам я люблю вас.

А между тем с годами копились совсем другого рода наблюдения над своими соплеменниками: «…народа, как такового сейчас нет…». И, словно соглашаясь с такой деградацией граждан Империи времен упадка, постсоветское время практически вывело из лексикона понятие народ, заменив его безликим населением. Знаменательная замена. Оказывается, теперь важны не те, кто нарождаются, а те, кто селятся здесь, народившись, где угодно. Точно так же, как понятие Родина, утратив свой высокий начальный смысл, заменено некой территорией от латинского terra – земля. Опять-таки: не где родился, какими корнями врос, а где поселился, где находишься территориально, по какому региону рыскаешь в поисках лучшей доли… Население, территория, регион… Но если бы Чичибабин узнал, что его заметы советской поры, тогда шедшие «всуперечь потоку», станут принятой и признанной нормой, а он отныне как бы плывет по течению вместе со всем «населением», он наверняка нашел бы возможность изменить направление своего движения на противоположное. Прекословье вообще было его стихией, и он это признавал.

Я верю Богу одиноку
и, согнутый, как запятая,
пиляю всуперечь потоку,
со множеством не совпадая.

Или признание: «Я сам себе постоянно противоречу: скажу что-то, а через минуту – нет, не то, надо иначе. Замучаетесь со мной». Что да, то да. Едем в метро – одно. Вышли из метро – другое. Пришли домой – третье. Но это оттого, что мысль – живая. Она спорит сама с собой, ищет, возмущается, стопорится, снова пробует доискаться сути, найти самый убедительный довод, который тоже может быть отвергнут. Иногда казалось, что в этом есть какая-то провокационность, вольное или невольное подначивание, желание, если не разозлить собеседника, то по крайней мере раззадорить его, вызвать на горячий спор. Но как только начинали звучать стихи, – на публике ли, в тесном ли дружеском кругу, – полемика утихала, публицистика втягивала коготки в мягкие подушечки, задиристый пыл гас, всё спорное пасовало перед волнами ритма, мелодией стиха, его образной силой, преображаясь в неопровержимое – поэзию.

***
В ночном, горячем, спутанном лесу,
где хмурый хмель, смола и паутина,
вбирая в ноздри беглую красу,
летят самцы на брачный поединок…
***
И опять тишина, тишина, тишина.
я лежу изнемогший, счастливый и кроткий.
Солнце лоб мой печет, моя грудь сожжена,
и почиет пчела на моем подбородке…

***
О как я, тщедушный, о крыльях мечтал,
о как я боялся дороги окольной.
А пращуры душу вдохнули в металл
и стали народом под звон колокольный…

***
Все деревья, все звезды мне с детства тебя обещали.
Я их сам не узнал. Я не думал, что это про то.
Полуночница, умница, черная пчелка печали,
не сердись на меня. Посмотри на меня с добротой…

Спрашиваю:
– Борис Алексеевич, а как вы работаете с черновиками? Черкаете?
– Нет, не могу. Я ни одного слова не могу зачеркнуть.
– И что же? Пишите сразу набело?
– Фактически, да. Но нет, конечно. Если хочу что-то исправить, откладываю лист в сторону, беру другой и пишу снова.
– А если исправление в последней строке?
– Значит, переписываю всю страницу.
В таком случае, действительно, черновиков у Чичибабина в общепринятом смысле не было. Всёбыло беловиками. Просто один беловик отличался от другого версией текста: строфы, строки, слова, буквы.
Впечатляет, с какой щепетильностью, не жалея сил и времени, относился к изображению слов на бумаге человек, полный внутренней свободы, который заносил на листы неприемлемые для официальных апелляций строфы своих гражданских наитий, постоянно направленных «всуперечь потоку». В самом деле, в СССР они осуждались как образцы инакомыслия. В перестроечной России, отторгнувшей большевизм, их находили уже чуть ли ни «просоветскими». А в наступившие новые времена от них ощутимо повеяло «антипостсоветским» духом: скорбью по большой утраченной Родине; равночестной любовью к двум «малым» родинам – России и Украине; анафемой купле-продажному миру; прямым обращением к людям и Небу без участия застящих такое обращение посредников.

***
…Как будто дело все в убитых,
в безвестно канувших на север.
А разве веку не в убыток
то зло, что он в сердцах посеял?
Пока есть бедность и богатство,
пока мы лгать не перестанем
и не отучимся бояться, –
не умер Сталин!

***
…Не дьявол и не рок, а все мы виноваты,
что в семени у нас – когда б хоть гордый! – чад.
И перед чванством лжи молчат лауреаты –
и физики молчат, и лирики молчат.
(…)
Я рад бы все принять и жить в ладу со всеми,
да с ложью круговой душе не по пути.
О, кто там у руля, остановите время,
остановите мир и дайте мне сойти.

***
…При нас космический костер
беспомощно потух.
Мы просвистали наш простор,
проматерили дух.

***
…Спешу сказать всем людям,
кто в смуте не оглох,
что если мы полюбим,
то в нас воскреснет Бог.

Борис Чичибабин принадлежал поколению 20-х годов XX века, взращенному на нищих хлебах послереволюционной и послевоенной разрухи; поколению детей революции, воспитанному на идеалах равенства и общей судьбы, преклонения перед творчеством и презрения к богатству, веры в разум, а не в Провидение. И хотя жизнь поставила эту идеологию на жестокий правеж, перекроить идеалиста оказалось невозможно, если только он сам не менялся под влиянием постоянных собственных исканий.
И опять, уже посмертно, в год своего столетия, Чичибабин плывет «всуперечь потоку».
У поэта с такой способностью к рефлексиям представление о Боге, ощущение Его присутствия, не могли не занять и постепенно заняли главное место в жизни. Правда, речь шла о личном Боге. О неразрешимой Тайне, которая в душе, а не в колоколах и алтарях. О Боге без посредницы-Церкви. По ее представлениям, она помогает человеку приблизиться к Богу. А с позиции поэта – мешает. Церковь убеждена, что соборная молитва легче доходит до слуха Господа. А поэт не может молиться в толпе, она разрушает интимность его духовного прикосновения к святыне. Отсюда со свойственной ему прямотой следует чичибабинский вердикт: «…русскую православную церковь я не люблю… [Она] несет на себе печать греха, она запятнала себя и в прошлом и в настоящем. Православие… слилось с государством». «Если и есть что-то ценное в христианстве, так это сам Христос… Христос именно тот человек, лучше которого я вам никого не назову».
Мнением Чичибабина пренебречь нельзя. Хотя бы потому, что еще в начале 60-х – во времена почти полного безбожия – он обратился к Вседержителю со своей собственной молитвой, напоминающей лучшие страницы Псалтири; молитвой, искренность и страстность которой дают сотворившему ее – право на личную веру.

…Не поскупись на холод ссылок
и мрак отринутых страстей,
но дай исполнить все, что в силах,
но душу по миру рассей…

В одном из интервью у Бориса Алексеевича спросили:
– А где бы вы хотели уединиться, где ваше место, ваша земля?
Он ответил:
– Когда я был в Армении, то мне показалось, что я здесь уже когда-то
жил, в какой-то прошлой жизни. Каменистая пустыня, скудная земля: камни, камни… вот мое место, вот моя пустыня…
Один из псалмов Армении Чичибабин закончил так:

Меж воронов черных я счастлив, что бел,
что мучусь юдолью земной,
что лучшее слово мое о тебе
еще остается за мной.

Только поэзия способна столбцом коротких строк связать в единый узел Араратские горы и Киевскую Русь, жизнь и смерть, землю и небо.

Ночью черниговской с гор Араратских,
шерсткой ушей доставая до неба,
чад упасая от милостынь братских,
скачут лошадки Бориса и Глеба…

Они явились к нам из XI века, и скачка их не остановима.

Опубликовано в Плавучий мост №2, 2022