Алексей Куксинский. ФОРЕЛЬ ЛОМАЕТ ЛЁД

Обожаю ездить пьяным в такси. Хорошо ещё, если таксист попадается неболтливый, не пристаёт с глупыми вопросами, не рассказывает идиотских историй. Впрочем, болтливого всегда можно заткнуть резким словом. Но таксисты, как правило, неплохие психологи, и почти всегда понимают, когда клиент не расположен к беседе. А может, запах алкоголя меня выдаёт, поэтому водитель сидит тихо, и даже не смотрит на меня в зеркало, сосредоточен на дороге. По мне видно, что я не собираюсь мочиться или блевать у него в салоне, или творить ещё какую-нибудь дичь. Просто управленец крупной компании перебрал на корпоративе и отправляется на такси восвояси. Странное слово, восвояси, в нём слышится что-то восточное, японское, даже самурайское. Какие только глупые мысли не приходят в голову по пьяни. По пьяни, тут явно итальянские мотивы. Самурай женится на итальянской медсестре, и она получает двойную фамилию – Попьяни-Восвояси. Кажется, у меня внутри живёт маленький неадекватный филолог, просыпающийся, когда доза потреблённого мною алкоголя превышает какой-то допустимый предел.
Таксист хитрит, везёт меня длинной дорогой, но я не против. Просто смотрю в окно, на вечерний город, на огни, машины, редких в это время пешеходов. Мы едем по мосту, фонари отражаются в чёрной речной воде. У берега пришвартованы лодки и водные велосипеды, в завтрашний выходной они расползутся по реке в обе стороны, мешая пенсионерам рыбачить. Днём там агитировали несколько групп от разных кандидатов в президенты, а сейчас на набережной пусто. Я вытягиваюсь на заднем сиденье и откидываю голову на подголовник. Я специально выбирал машину побольше, отмахиваясь от назойливых бюджеток типа «поло-седанов» и Рено Логан, как от мух. Натуральная кожа приятно холодит бёдра через тонкие джинсы, и я думаю, а не заехать ли к какой-нибудь из своих подруг, но я никого не предупреждал и не люблю принимать импульсивные решения. А может, я просто недостаточно выпил. Мне хочется, чтобы таксист свернул с ярко освещённого проспекта на улицы потемнее, но я молчу, просто прикрываю глаза.
Сидеть становится неудобно, и я сперва не могу понять, в чём дело. Это телефон настойчиво вибрирует в моём кармане. Звонки в такое время не предвещают ничего хорошего, но я в любое время на посту, поэтому лезу в карман, нащупывая скользкий, как рыба, металлический корпус аппарата. Телефон ярко светит мне в лицо, заставляя меня зажмуриться, и цифры пляшут у меня перед глазами, складываясь в номер. Это Тайпан. Конечно, он не записан в моей телефонной книге, да и фамилия у него не совсем такая, но очень похожая, и он знает, что ему нельзя звонить на этот номер со своего, и от этого телефон в моей руке становится ещё холоднее. Не сегодня. Тайпан ждал очень долго, подождёт ещё. Говорят, он тоже баллотируется в президенты, но я не знаю, зачем ему это. Я понимаю, что он делает мне одолжение, звоня со своего личного, но мне просто нечего ему сказать. Алкоголь затуманил сознание и отнял силы, но вместе с тем принёс безразличие и безмятежность. Силы и разум – это справедливая (в моём случае) плата за мнимое спокойствие.
А вот и дом. Пятна света от фар пляшут на кирпичной стене, на полосатых светоотражателях шлагбаума. Свой пульт управления я оставил на рабочем столе вместе с ключами от машины, поэтому я выхожу здесь. Даю таксисту слишком много, даже для щедрого пьяного клиента. Он резко газует, чтобы я не успел одуматься. Летняя ночь прекрасна даже в этом городе, стоит только найти укромный уголок. Наш двор густо усажен старыми липами, и их густые кроны скрывают несколько тусклых фонарей. Липы давно отцвели, но я даже сейчас чувствую их густой медовый липкий запах. Липкий запах лип, мой маленький филолог опять довольно потирает маленькие сухие ладошки. Когда я выйду на пенсию, обязательно займусь пчеловодством и поставлю на балконе пару ульев, буду на старости лет пить чай с липовым мёдом. Ненавижу мёд.
Подъезд величественный, как древнегреческий храм, сплошные пилястры и капители. Охранять такое великолепие должны два гоплита, но на них, как всегда, не хватило денег. Тяжёлая дверь неохотно впускает меня в подъездное нутро. Консьержа нет на месте, но оно и к лучшему. «Входите», – говорит мне добрый электронный голос из открытых дверей лифта. Внутри никаких рисунков, надписей и обугленных кнопок. Электронный голос следит за своим подтянутым телом из стекла и стали. В отражении я вижу своё бесстрастное лицо. Кажется, мне пора в парикмахерскую, и Стелла позавчера тоже что-то такое говорила. Лифт тихо-тихо жужжит и незаметно останавливается. Электронный голос услужливо называет номер этажа. Под действием алкоголя всё видится по-новому, и раньше я не замечал, насколько он богат обертонами. Этот голос мог бы петь в опере.
Лестничная клетка скупо освещена, моя длинная тень стелется от лифта до двери. В ней нет глазка, потому что я люблю сюрпризы. Как обычно, у дверей сидит соседский кот, безволосый и складчатый, как мошонка. Алкоголь настигает меня, как только я переступаю порог квартиры, сил хватает только на то, чтобы раздеться, разбросав одежду как попало, и повалиться на кровать.
Конечно, я не заводил будильник, поэтому мне очень долго казалось сквозь сон, что где-то во дворе играет странная музыка, словно готтентотский оркестр стучит в барабаны и дует в костяные флейты. Большой готтентотский академический симфонический оркестр. Мой рингтон выделяется из тысяч остальных, именно он помогает оторвать мою похмельную голову от подушки. Сегодня мой официальный выходной, но у людей моей профессии не бывает выходных. Оркестр людоедов смолкает, пока я вслепую нашариваю у постели скользкое тело телефона, которое выскальзывает из моих неловких пальцев. Телефон опять звонит и вибрирует сильнее от переполняющей его ярости.
– Да, – говорю я преувеличенно бодрым голосом. Я открываю один глаз, и солнечный свет наносит физически ощутимый хук.
– Ахурамазда, – полковник Кирпонос неправильно ставит ударение, зато выходит в рифму. – Ты ещё валяешься? Марш на работу.
Одно из условий моей работы в Комитете – я всегда должен быть на связи и по первому сигналу являться по месту службы. Этот идиот, который своими сообщениями о ложных минированиях уже два месяца терроризировал город, выбрал крайне неудачное для меня время – похмельное субботнее утро.
– Уже выхожу, – бодро докладываю я полковнику.
Времени и желания на то, чтобы позавтракать, нет, поэтому я просто пытаюсь привести себя в человеческое состояние с помощью краткого ледяного душа. На часах восемь утра.
Машину вчера я оставил возле Конторы, поэтому добираться придётся на такси или метро. Я выбираю пешую прогулку и прохладу подземки. Иди мне через небольшой парк, окружённый высокими домами. Где-то в кронах деревьев возятся птицы, и кругом ни души. Этот парк я люблю с детства, а новые высокие дома ненавижу. Я помню этот район совсем другим, тихим, зелёным, где в тени садов прячутся деревянные домики, а главные центры общественной жизни – это синие водоразборные колонки. Новые высотки, как оккупанты, захватили и поработили добродушные деревянные дома, откусывая по кусочку от яблочных садов и огородов, и заняли их место. Под натиском капитала здесь ничто не может устоять.
В метро прохладно и пустынно, только ветер из тоннеля дует в лицо. В вагоне кроме меня ещё человек пять-шесть. Спиной прислоняюсь к надписи «Не прислоняться». Вагон оклеен рекламой, как прихожая аляповатыми обоями. Я и рад бы закрыть глаза и порелаксировать под шум поезда, но мне ехать всего две остановки. Но глаза я всё же закрываю, и вездесущая реклама пропадает. Хотя на концерт классической музыки я бы не отказался сходить. Я давно мечтаю уйти в отпуск, съездить в Вену и попасть на концерт в Музикферайн. Это такая же мечта, как бросить пить или уволиться из Конторы. Пить, впрочем, я стал гораздо реже.
Автоинформатор сообщает, что мне пора. В таком пустом вагоне я мог бы ехать вечно. В любой поездке в метро есть что-то трансцендентное, так и воображаешь себя Орфеем, спускающимся под землю в поисках Эвридики. Только в час пик от таких Орфеев в вагоне становится тесно.
Дежурные у турникетов чем-то встревожены, напряжённо всматриваются в лица проходящих мимо. Я тоже ловлю на себе взгляд ветерана подземки, морщины которого не может скрыть медицинская маска, и неожиданно для самого себя показываю ему язык. Он розовый и блестящий, не так давно я тёр его зубной щёткой. Ветеран подземки пучит глаза и делает вялое движение рукой, то ли хочет схватить меня, то ли осенить своё туловище крёстным знамением, чтобы я, исчадие синей линии, исчез в облаке пара.
Ещё от выхода я вижу яркие полосатые турникеты и милиционеров, расставленных за ними, как егеря на медвежьей охоте. Безобразный торговый центр находится в окружении, небо с бегущими по нему облаками отражается в панелях из матового-чёрного стекла. Несколько людей с видеокамерами кружат перед барьерами, выискивая ракурс поудачнее. Я показываю ближайшему милиционеру своё удостоверение, и он отодвигает турникет, оставляя ровно столько места, чтобы я протиснулся. Ищу взглядом своих и не могу найти. Вижу кинологов и парней из взрывотехнической службы, несколько человек сбились в тесную группу, по их одинаковым костюмам понятно, за какую команду они играют. Иду мимо кинологов и не могу упустить случая потрепать ближайшего ко мне пса за ухом. Я вижу, что ему приятно, хотя он только открывает пасть и вываливает язык, розовый, как пятка стриптизёрши. Этого ньюфаундленда берут на все вызовы, и я пару раз угощал сигаретами его хозяина, круглолицего сержанта. Вот и сейчас я протягиваю ему изрядно помятую пачку. Он оглядывается, не видит ли начальство, но берёт сигарету.
– Как обстановка? – спрашиваю я и начинаю чесать пса за другим ухом.
– Вроде, что-то нашли, – говорит сержант, пряча сигарету в карман. Конечно, он не решился закурить в такой обстановке. Мне всё равно, поэтому продолжаю гладить пса, зарываясь пальцами в густую чёрную шерсть. Кажется, мне это нравится больше, чем ему.
– Бомба? – тихо спрашиваю я.
Сержант пожимает плечами. Мимо проходит группа в одинаковых костюмах, последний неодобрительно косится на меня.
– Фас, – достаточно громко говорю я ньюфаундленду. Конечно, он меня не послушает, но человек в костюме ускоряет шаг. Он не знает, что ньюфаундленд никогда не нападёт на человека. Я бы завёл такого же пса, мохнатого, чёрного, с огромными лапами и умными грустными глазами, да вот только держать такого в городской квартире – сплошное мучение.
– Ты знаешь, что у него на лапах перепонки между пальцами? – спрашиваю я сержанта. Тот молчит и просто смотрит на меня. На меня ложится чья-то тень. Полковник Кирпонос присаживается рядом, и мы гладим собаку в четыре руки, как будто играем сложную фортепианную пьесу. Ньюфаундленд делает вид, что так и должно быть.
– Хорошая собачка, – говорит полковник. У него огромные руки крестьянина-полещука, которые не могут скрыться полностью в густой собачьей шерсти. Полковник тяжело встаёт, с трудом разгибаясь, его объёмный живот почти касается земли. Я тоже поднимаюсь, но медленнее, чем мог бы, чтобы не обижать своего начальника. Пёс уводит сержанта к микроавтобусу. Мимо проходит сапёр в защитном костюме, неуклюжий, как водолаз, вытащенный на сушу. В руке у него жёлтый контейнер, по форме напоминающий бидон для молока. Это локализатор взрывного устройства, странно, что его переносят вот так просто, без предосторожностей.
– Они почти на сто процентов уверены, что там сахар, – говорит полковник. – Но блок питания, таймер и детонатор настоящие, собраны по рабочей схеме.
Полковник ведёт меня в здание через боковую дверь, мы спускаемся по крутой, слабо освещённой лестнице и попадаем в подвальный коридор – дешёвая отделка, подвесные потолки со следами потёков воды. В дальнем конце коридора толпа людей и опять полосатые ленты.
Полковник – старый друг моего отца. Может быть, именно это помешало ему стать генералом. Я вижу, что дело ему не нравится, и не только потому, что терроризм – не наш профиль, но и потому, что вокруг крутится слишком много союзников-конкурентов, так и норовящих обойти, подставить подножку, унизить и оболгать. Полковник не любитель подковёрных игр, но выиграл в них не один матч, и потому всей его команде нельзя расслабляться, ведь в организациях, подобных нашей (а в этом деле все организации подобны нашей) корпоративная история въедается в кожу, как угольная пыль у шахтёров. Желторотые птенцы из других команд, годящиеся полковнику в сыновья, ненавидят его только потому, что так принято. Я уже давно оперился и стал коршуном (а может, стервятником), но не могу сказать, что ненавижу парней из других контор, потому, что полковник у нас не культивировал вражду и ксенофобию.
На месте обнаружения работает сразу несколько групп экспертов, вокруг огороженного лентой пятачка толкучка, как в чёрную пятницу в «Икее». Наши все здесь, что-то строчат в своих блокнотах. Блокноты у всех одинаковые, с эмблемой хоккейного чемпионата мира-2014. Свой я даже ни разу не доставал из ящика стола. Записывать сейчас особо нечего, пока не отработают эксперты-криминалисты. Вижу Сигизмунда Брониславовича, нашего профайлера. Он почти касается потолка своей длинной акромегальной головой. В кожаном плаще он напоминает персонажа военных фильмов, гипертрофированного нациста, какого-нибудь бригаденфюрера СС. Иногда при виде Сигизмунда Брониславовича у меня возникает шальная мысль щёлкнуть каблуками и изобразить партийное приветствие, но я сдерживаю себя, потому что он не оценит, и потому что он тоже старый друг моего отца. Я машу ему рукой и слышу, как скрипит чёрная кожа его плаща, когда он поднимает руку в ответ. Чтобы скроить этот плащ, наверное, содрали кожу с небольшого стада буйволов. Рука в нитриловой медицинской перчатке, натянутой едва до основания большого пальца. Для таких кистей ему бы больше подошли хозяйственные перчатки.
В подвале пахнет пылью, воздух здесь очень сухой. Мы с полковником останавливаемся, не доходя до ленты, Сигизмунд Брониславович подходит к нам. Криминалисты за его спиной похожи на привидения, их защитные костюмы напоминают маскировочные халаты времён зимней войны. Место преступления залито белым светом переносных прожекторов, и фигура приближающегося профайлера, подсвеченная со спины, выглядит просто демонически, словно низвержение падшего ангела, потерпевшего поражение в борьбе с всевышним.
– Почему мы не надели бахилы? – спрашиваю я у Кирпоноса.
– Они уже собрали образцы на лестнице и в коридоре.
Ни я, ни полковник не карлики, но Сигизмунду Брониславовичу мы едва достаём до плеча.
– Ну, как? – спрашивает полковник.
Профайлер морщит огромный лоб. У него всё карикатурно большое – рот, нос, глаза, уши, морщины. С самого детства он ассоциируется у меня с волком из «Красной шапочки», тем, у которого «а почему у тебя такие большие уши?», ведь первый раз я увидел его лет в пять, меня ещё даже в школу не отправили, а тут он приходит к нам домой, весь такой огромный и несуразный. Отец ни о чём меня не предупреждал, а мама накануне вечером прочитала мне ту самую сказку, и мне хотелось закричать: «Волк! Волк!», но я увидел, как отец ласково с ним разговаривает, и не закричал, ведь мой отец работает в милиции и не допустит, чтобы случилось что-то нехорошее.
– Пока присматриваюсь, – говорит профайлер. У него одна и та же туалетная вода вот уже тридцать лет, он пропитался ею насквозь. Полковник шевелит ноздрями, как жеребец, учуявший кобылу. Сам полковник абсолютно ничем не пахнет, прекрасное свойство для представителя спецслужб. Сигизмунд Брониславович смотрит куда-то за наши спины. Над его головой помигивает красным пожарный извещатель. Подвал как подвал, может, просто поновее и почище, чем другие подвалы, которые я видел, но Сигизмунд Брониславович пытается за невзрачными, цвета мочи диабетика, стенами и пятнистым, как гиена, подвесным потолком, рассмотреть почерк и личность преступника.
– Что видишь? – спрашивает полковник.
Профайлер мотает головой. Даже с его чутьём и опытом тут нечего сказать. Немного позже, уже в Конторе, в тесном и тёмном зале, где проходят общие собрания, Сигизмунд Брониславович облекает свои смутные догадки и мысли в форму слов, которыми щедро делится с нами. Мы – это вся группа, прилежно замершая за маленькими столами, на которых едва умещается блокнот и карандаш. Эмма уже раздала нам листки с предварительными результатами криминалистического осмотра, и заняла своё место чуть сбоку от меня, на последнем ряду. В школе я всегда сидел среди первых парт, а здесь, на работе, всегда пытаюсь забраться подальше от интерактивной доски. Если чуть скосить глаза, я вижу объёмный силуэт Эммы, качающей головой в такт словам профайлера. Кто бы что ни говорил, Эмма – толковая девушка, попавшая к нам не за красивые глаза и не потому, что имеет покровителей среди руководства. По слухам, она раньше работала в президентской службе протокола, кажется, я даже видел её пару раз на видео, где она и ещё несколько девушек помогали первому лицу государства сажать деревья и убирать арбузы. Правда, тогда Эмма весила килограммов на двадцать пять меньше. Из-за лишнего веса она ушла из протокольной службы и попала к нам, так как была дипломированным юристом. И вот уже почти год, как она раскладывает бумажки, карандаши, носит кофе и подаёт толковые реплики, когда её спрашивают. Несколько наших парней делали вялые попытки позвать её на свидание, но Эмма пресекала это на корню. Лично мне нравятся женщины постарше, так что я всегда смотрю ей в глаза, не опуская взгляд ниже подбородка, и не пытаюсь глупо шутить. Может, именно поэтому сейчас она и села рядом.
Я отвлекаюсь и слушаю профайлера краем уха. Я отключил на своём телефоне звук и вибрацию, и теперь мне очень хочется залезть в карман и проверить, нет ли пропущенных звонков или сообщений. Спины сидящих впереди Серпохвостова, Герцика и Васи надёжно защищают меня от укоризненных взглядов полковника Кирпоноса. Сигизмунд Брониславович, тем временем, вещает о том, что минёр, проявляющий в своём поведении все признаки нарциссического расстройства личности, почти наверняка вернётся на место преступления.
В помещении душновато, кондиционер работает на полную мощность, его жалюзи расталкивают прохладу среди сидящих людей. Я вижу, как под потоком воздуха на блестящей голове полковника Кирпоноса колышется одинокий волос, пощажённый невнимательностью парикмахера. Волос стоек, как целая дивизия оловянных морпехов. Я должен быть таким же стойким, чтобы окружающая действительность не могла меня согнуть. Сигизмунд Брониславович продолжает говорить, кажется, в последнее время он стал многословен, как на лекциях, которые он иногда читает в университете. Я чуть поворачиваю голову – так и есть, Эмма старательно записывает. Она не похожа на француженку, и, в отличие от своей тёзки Бовари, разборчива в своих знакомствах. Я, например, и не знаю, есть ли у неё кто-нибудь. Надо будет спросить Серпохвостова, он знает всё и про всех. Хотя какое мне дело, думаю я, это опять действительность прорывается сквозь меня, пытается раздавить и уничтожить, размазать, как масло по бутерброду. Хотя сравнение неточно, моя действительность не танк, не ураган, не огромная, лязгающая шестерёнками машина, она не подавляет, не корёжит и вообще никак механически не воздействует. Это, скорее, кислота, даже не концентрированная, а просто слабый растворитель, безвредный в малых количествах. Но, когда ты ежедневно и ежесекундно им окружён, даже не окружён, а погружён в него с головой, то он растворяет тебя, безжалостно и без остатка. И скафандра у меня нет. Только иногда удаётся подняться на поверхность, глотнуть воздуха; например, если послушать хорошую музыку или посмотреть хороший фильм, или, чёрт возьми, прочесть что-нибудь хорошее, из классики. С детства я знал, что я не такой, как все, не лучше или хуже, а просто другой. Если бы моя семья могла остаться со мной, может, всё и пошло бы по-другому, и я бы не сидел сейчас на скучном совещании. У нас в стране ничего не происходит, и этот жалкий террорист тому подтверждение. Просто кому-то выгодно нагнетать обстановку накануне президентских выборов.
Профайлер умолкает, и мы все идём смотреть видео. В кабинете у полковника на столе кучей свалены несколько внешних жёстких дисков, мы подходим по одному, и полковник каждому вручает по накопителю.
– Записи с камер, – говорит полковник и смотрит прямо на меня. – Не «Аббатство Даунов» и не порно.
Его жена любительница сериалов. Я получаю свой диск и чувствую, насколько он тяжёл от переполняющих его часов записей с камер видеонаблюдения. Я мысленно прошу верховное существо, чтобы качество видео было повыше, потому что от мысли, что следующие несколько дней мне предстоит провести, уставившись в экран, воспроизводящий изображение январской метели, мне хочется блевать.
Кстати, не мешало бы подкрепиться, потому что время незаметно приблизилось к обеду. Раньше прямо напротив конторы была крошечная блинная, куда можно было попасть сразу с тротуара, просто переступив высокий дубовый порог. Когда было настроение, я брал себе пару блинов с ветчиной и сыром (не забыть добавить грибы), и съедал их за обшарпанной деревянной стойкой, вдыхая запахи кухни. Там плохо работала вытяжка, и одежда ещё долго пахла перегретым маслом и жареным тестом. Иногда из окна своего кабинета я видел Эмму, скрывающуюся в дверях блинной, и пропадающую там на добрых полчаса. Ни разу я не смог подгадать так, чтобы оказаться за стойкой одновременно с девушкой, просто чтобы посмотреть, что она себе берёт. Овощные салаты и диетические блюда в меню отсутствовали. Сейчас блинная закрыта на ремонт, и из окна моего кабинета видны измазанные побелкой двери, через которые белые, как мельники, рабочие, заносили мешки со шпатлёвкой и листы гипсокартона.
В кабинете душно, но я не открываю окно. Ноутбук я тоже не включаю, у меня есть идея получше. Я встаю из-за стола и по длинному коридору иду к кабинету полковника. Говорят, в нашем здании до революции располагался публичный дом, и поэтому у нас такие маленькие кабинеты и тесные коридоры. Я громко стучу, дожидаясь, пока полковник Кирпонос рявкнет: «Войдите!» Я говорю, что возьму видео домой, чтобы смотреть все выходные. Полковник кивает. Его компьютер выключен, он просто сидит, положив руки на стол и сплетя пальцы. Окно открыто, выходит на скучный внутренний двор, где не растёт ни деревца.
– Ты давно общался с родителями? – спрашивает вдруг полковник.
Я пожимаю плечами.
– Недели две назад.
На самом деле прошло уже больше трёх недель. Не знаю почему, но мне стыдно признаться в этом полковнику.
– Ты звони им почаще, – говорит полковник. – Они, всё-таки, уже не очень молодые.
– Маша не даёт им скучать, – говорю я.
Полковник ёрзает на кресле. Колёсики скрипят по ламинату, и я уверен, что под столом уже протёрты глубокие бороздки. Наш начальник АХЧ жаловался как-то в курилке, что раз в два-три месяца приходится менять газлифты на кресле полковника.
– Сколько уже у неё – двое? – спрашивает Кирпонос.
– Да, – отвечаю я, – мальчик и девочка.
– Твоя мама, наверное, души в них не чает.
Я киваю. Полковник опять скрипит креслом, словно намерено пытается его сломать.
Когда я выхожу из кабинета, он тихо говорит:
– Надеюсь, ты когда-нибудь сможешь с ними увидеться.
Рядом с моей машиной припаркован серебристый «гольф» Васи, и я с удовлетворением отмечаю, что его лобовое стекло капитально засрано голубями, а мой «мерседес» чист, как крыло ангела. Мимо проходит группа туристов, машет руками и говорит на непонятном языке. Что они забыли в нашем упадочном городе? Меня всегда удивляло, зачем они к нам едут. Я могу понять тех, кто едет пощекотать свои нервы в казино или пообщаться с легкодоступными девушками, но что тут делать остальным? За природой глупо ехать в душный мегаполис. Находясь в центре Европы, становясь постоянным полем боя и испытывая влияние разнородных сил во всех сферах, мы создали очень немного того ценного, что смогло перешагнуть национальный уровень. А как могло быть иначе, если даже с поисками национальной идентичности мы испытываем огромные проблемы. Четверть века назад мы могли что-то изменить вокруг себя и в самих себе, но просто потратили время на создание одного гигантского симулякра размером с государство, причём главой симулякра оказался злобный и мстительный параноик с явной мегаломанией. Не думаю, что у нас в конторе кто-то знает значение слова «симулякр» и «мегаломания».
Салон машины нагрет солнцем, и я включаю кондиционер. Провинциализм, вот самое мягкое слово, приходящее мне на ум. Здесь, в самом центре города меня коробит от дремучего провинциализма. Не выношу этих вечных мелких разговоров, смешков за спиной, хитрости, подхалимажа и мещанства в худших его проявлениях. Я включаю аудиосистему, и она точно угадывает моё настроение. Из динамиков мне навстречу рвётся «Альпийская симфония» Штрауса. То, что слушают мои коллеги – дьявольскую смесь поп-музыки и шансона – я просто не воспринимаю. Окна закрыты, эту музыку я не хочу делить ни с кем.
К сожалению, на этих узких улицах не разогнаться, ведь музыка так и подзуживает нажать на педаль газа. Сейчас я наедине с музыкой, для меня не существует ни машин, ни пешеходов. Точно так же в конторе и чувствую свою избранность, даже элитарность. Мне плевать, что другие обходят меня по службе, им никогда не стать таким, как я. И я точно знаю, что не стану таким, как они. Я постукиваю пальцами по рулю и почти готов закрыть глаза, как красный сигнал светофора заставляет меня нажать на тормоз.
На этом перекрёстке красный горит долго, и я могу отвлечься от руля. Поворачиваю голову налево, и вижу торжествующий взгляд Тайпана. Его изображение немного неровно наклеили на дверь маршрутного такси, и вид у него слегка демонический, да и шрифт слогана, призывающего голосовать за кандидата, подобрали уж слишком вычурный. Ни за что не стал бы отдавать свой голос за такого. Типичное лицо казнокрада и сластолюбца. Впрочем, на контрасте с прочими баллотирующимися крепкими хозяйственниками может и проскочить, тем более что я тоже мог его наблюдать среди сборщиков арбузов государственной важности, только на заднем плане. Простые люди на такие видео не попадают.
Маршрутка, как ей и положено, резко стартует, как только загорается жёлтый. Я аккуратно трогаюсь и вижу, как маршрутка, перестраиваясь между рядами, подъезжает к остановке. Тайпан тоже умеет лавировать, иначе не стал бы из простого торговца, держащего несколько точек по продаже овощей и фруктов, основателем и владельцем крупного ритейлера. Может возникнуть вопрос, зачем такому важному человеку я – маленькая и не очень важная шестерёнка в правоохранительном механизме нашей страны. Но из таких шестерёнок, встроенных в разные уровни государственной машины, такие как Тайпан создают собственные механизмы. Со стороны кажется, что большая махина, буксуя и плюясь маслом и паром, работает и блюдёт интересы государства, а на самом деле в выигрыше оказываются подобные Тайпану, сумевшие связать действующие шестерёнки, колёсики, валы и шкивы собственной невидимой системой кинематических связей.
В таких раздумьях я подъезжаю к дому. Музыка заканчивается, когда я выключаю двигатель. Я совершил ошибку, и Тайпан меня не отпустит, пока я не сделаю то, чего он хочет. Всё сплелось в один огромный липкий холистический ком, гораздо больший, чем простая сумма составляющих его случайных совпадений. Некоторое время назад я в составе группы ребят из конторы участвовал при задержании одного коррупционера, крупного чиновника министерства здравоохранения, курирующего закупку медицинского оборудования для больниц. Его вели долго, установили в кабинете прослушку и, наконец, взяли с поличным. Я опоздал и явился уже в самом конце, когда увели взяткодателя, когда маленький скрюченный коррупционер, давясь рыданиями, давал показания, обессиленно привалившись к стене, словно отработал стахановскую смену в угольном забое. Рьяный опер чересчур туго застегнул наручники на его маленьких детских кистях, и теперь взяточник пытался найти им удобное положение. Серпохвостов по-хозяйски расположился в кресле, разложив на столе бланки протокола и диктофон. Подозреваемого раздражали лишние люди, шарящие в его шкафах, и оператор, ведущий съёмку, тычущий камерой в облитое слезами и потом лицо хозяина кабинета. Я старался не обращать на него внимания, но наш клиент хлюпал носом, всхрапывал, кашлял, сморкался и булькал горлом, как огромный голубь. Серпохвостову постоянно приходилось переспрашивать и просить говорить погромче.
– Костя, возьми купюры крупным планом, – попросил Серпохвостов.
На столе, рядом с листами протокола были аккуратно разложены купюры, почему-то швейцарские франки, голубые, как апрельское небо. Я обратил внимание, что на деньгах изображены сложенные лодочкой ладони, символично намекающие на мздоимство.
Мне было нечем заняться, поэтому я просто стоял у края стола, как официант. Сумма взятки равнялась моей полугодовой зарплате со всеми доплатами и премиями. Я не испытывал ни ярости, ни обиды, ни ненависти, лишь лёгкое удивление. Кто бы мог подумать, что подобному сморчку приносят в конвертах такие суммы.
Хозяин кабинета немного успокоился, затребовал адвоката. Вместо адвоката ему принесли стакан воды, и он неловко обхватил его скованными руками, смешно вытягивая губы, чтобы попить. Серпохвостов руками в перчатках собрал купюры в аккуратную стопку и упаковал в пакет для улик, затем отдал пакет кому-то из помощников.
– Ладно, заканчиваем, – сказал Серпохвостов.
Взяточника увели, опера тоже смылись, остались только я, Серпохвостов и оператор.
– Костя, будь другом, – ласково сказал Серпохвостов, – сходи вниз, принеси мою сумку из машины.
Костя, ворча под нос, пошёл на выход. Я смотрел на портрет президента, висящий над столом, и подумал, что было бы неплохо привлечь его как свидетеля, ведь он явно видел всё, что происходил в этом кабинете.
– Покарауль тут, – сказал Серпохвостов, – я схожу отолью. Любопытных гони на хрен.
– Сюда никто не сунется.
Серпохвостов кивнул и вышел, плотно закрыв за собой дверь. Я почувствовал, что мои руки вспотели в перчатках. Я продолжал смотреть прямо в хитро прищуренные глаза президента. Как оказалось, он видит не всё. И зачем ему такая массивная рама? Обычно в чиновничьих кабинетах портрет первого лица заключён в аскетичную узкую рамку серебристого или золотистого цвета (чёрная не допускалась), а здесь прямо ампирная рама из золочёного натурального дерева, украшенная витиеватыми пальметтами. Ощущая пустоту внутри, я протянул руку и чуть отодвинул раму от стены. Мне пришлось прижаться щекой к шершавым обоям, чтобы заглянуть за край и увидеть там конверт из жёлтой крафт-бумаги, приклеенный скотчем к реверсу портрета прямо возле типографского штампа. Ничего себе, подумал я. Наверное, ребята не тронули портрет из чувства благоговения. Только зачем клиент прятал конверт именно здесь? Обычно такие конверты устало стряхивают в ящик стола, как хлебные крошки, оставшиеся после сытного обеда. Конечно, лучше всего принимать мзду не в рабочем кабинете, а где-нибудь подальше от влажно блестящих любопытных глаз, на парковке или в церкви. Здесь, скорее всего, хозяин ненадолго выходит, допустим, в туалет, оставляя принёсшего конверт одного в кабинете. Дароноситель прячет в конверт в заранее условленном месте, хозяин возвращается и прощается с посетителем у дверей. Занавес, все довольны.
Я услышал шуршание за дверью и едва успел вернуть картину на место, как в дверь протиснулась голова Серпохвостова и сказала:
– Постой тут ещё пару минут, надо сбегать в машину. Костя что-то не может сумку найти, дверь надо опломбировать.
Серпохвостов исчез ещё до того, как я успел кивнуть ему в ответ.
Это знак, подумал я, и к тому времени, как вернулся мой товарищ со всем необходимым, я равнодушно стоял у окна спиной к двери, пялясь в экран смартфона. Конверт, засунутый в рукав моего тренча, согревал метафизической теплотой богатства мой левый бок. Я не заглядывал внутрь, но знал, что внутри притаилась моя годовая зарплата.
– Давай, – сказал Серпохвостов. – Хватит в телефоне залипать.
Он наспех наклеил на двери специальную пломбировочную ленту, поставил печать и расписался витиеватым росчерком. Я читал где-то, чем мельче личность, тем изощрённее подпись. У меня просто маленькая закорючка, похожая на спирохету.
Люди боязливо расступались перед нами, когда мы шествовали к лифам. Небольшая очередь растворилась, и в шестиместной кабине мы спускались только вдвоём. Свёрток уютно устроился в моём рукаве. Серпохвостов рассматривал своё отражение в зеркальной стенке лифта, пока электронный голос вежливо не пригласил нас на выход.
Серпохвостов, в виду хорошего настроения, расщедрился и подкинул меня до дома. Обычно, когда мы ездили на служебной машине, он высаживал меня у метро. В этот раз он даже улыбнулся и помахал мне рукой, как будто я простил ему крупный долг.
Поднимаясь в квартиру, я чувствовал лёгкое возбуждение, как от эйфоретиков. Впервые я совершил такой крупный служебный проступок, но никакой вины не ощущал. Всё это было как в детстве, понарошку, просто маленькая, только мне одному известная игра, в которую я любил играть лет в шесть-семь, когда за определённый промежуток времени считал на улицах лысых мужчин, или женщин в очках, или велосипедистов, и радовался, когда сочтённое совпадало с заранее загаданным числом. Снимая тренч, я аккуратно извлёк конверт, оказавшийся более пухлым, чем когда я впервые взял его в руки. Жёсткая, плотная бумага, клапан аккуратно заклеен. Треск разрываемого конверта в тишине квартиры прозвучал неожиданно громко… Я отогнул оторванную часть конверта и опять почувствовал себя маленьким мальчиком, разворачивающим главный подарок на день рождения. Толстая пачка серых банкнот, которые все по привычке называют зелёными, заполняла собой всё внутреннее пространство конверта, но под надорванным клапаном я нащупал ещё что-то тонкое, но более широкое, чем деньги. Я повернул руку и отогнул надорванный край. Какая-то старая книжка в мягком потрёпанном переплёте, цветом лишь чуть-чуть светлее конверта. Конечно, первым делом нужно было пересчитать деньги, но эта брошюра сейчас интересовала сильнее. Неужели тихий взяточник был ценителем литературы?
Я аккуратно извлёк из конверта небольшую книжку с истрёпанными краями. М. Кузмин, «Форель разбивает лёд», значилось на обложке поблёкшими синими буквами. Книжке больше девяноста лет, зачем она нашему взяточнику? Я бегло перелистал хрупкие страницы. Я слышал о Кузмине, знал немного его биографию, но стихов наизусть, конечно, не учил. Но всё же эта книжка неспроста оказалась у меня в руках вместе с кучей денег. Название сразу запало мне в душу, я сразу представил сильную блестящую рыбу, одним упругим ударом своего тела разбивающую хрупкий весенний лёд, чтобы глотнуть кислорода после вялой зимней неподвижности. Вся моя жизнь так же неподвижна и безжизненна, и я так же безуспешно бьюсь о её холодный и скользкий лёд в поисках какого-либо смысла.
Позже я поискал информацию и о Михаиле Кузмине, и о его книге, последней прижизненной, изданной в Советском Союзе. Странно, что её вообще решились издавать в стране победившего пролетариата. Большой ценности она не представляла, на онлайн-аукционе её можно было купить долларов за 200–300.
Через несколько дней, уже во время обыска в загородном доме у коррупционера, я понял, зачем ему книга Кузмина. Хозяин дома увлекался коллекционированием книг, и вся его коллекция носила ярко выраженную гомоэротическую направленность. Пока наши коллеги простукивали пол и шарили по мебели, Серпохвостов взял с полки альбом репродукций Сомова, открыл, покраснел и быстро поставил на место.
Но я отвлёкся. Главное, всё же, деньги. В общем, наш взяточник был только одним из звеньев в длинной цепи распределения финансовых потоков, которую выстроил Тайпан, среди всего прочего занимавшийся поставками медицинского оборудования и медикаментов. Спустя пару недель после того, как я неожиданно разбогател, в мой выходной день мне на мессенджер с неизвестного номера прислали короткое видео не очень хорошего качества. Не понимаю, как мы могли проворонить камеру, установленную в кабинете, ведь наша контора проводила полную проверку. В ролике, снятом откуда-то из-под потолка и сзади, я играл главную роль, и все мои манипуляции с портретом президента просматривались очень хорошо. Можно было прикинуться дураком и рассказать, что в конверте была всего лишь старая книга полузабытого ныне поэта-гомосексуалиста, вот только человек, позвонивший мне спустя несколько часов, точно знал о содержимом.
Позвонил сам Тайпан, не кто-то из его многочисленных помощников. Оказывается, он был знаком с моим отцом ещё с девяностых годов, когда открывал первые киоски на Комаровке, а папа работал заместителем начальника районного отдела милиции.
– Вы, видимо, не для того звоните, чтобы вспоминать молодость, – сказал я. – Я тогда ещё в школу ходил.
Тайпан очень тактично упомянул о конверте и деньгах.
– Есть небольшая проблема, – сказал я. – Я уже почти всё потратил.
– Да, красивая машина, – сказал Тайпан, – то, что нужно для молодого парня.
– Я выставлю её на продажу. Может, салон заберёт её обратно. Я думаю, в течение двух-трёх месяцев верну ваши деньги по частям, – сказал я. – Вы, кажется, богатый человек.
– Я рад, что сын моего знакомого благодаря этому маленькому казусу будет ездить на хорошей машине. Я даже рад, что ты оказался не таким благоразумным, как твой отец. Деньги меня не интересуют.
– А что интересует? – тихо спросил я и встал с дивана.
Тайпан вкратце рассказал, что от меня требуется. Если меня поймают, потянет лет на восемь. Уничтожение улик – это не хер собачий, знаете ли.
– Я не буду этого делать. Я верну деньги.
– Деньги меня не интересуют, – мне показалось, что его голос звучит устало. – Ты это сделаешь, или видео окажется у твоего начальника, у его начальника, у нескольких конкурирующих организаций и твоего отца. Поверь, он будет огорчён. Мягко говоря.
К счастью, то, что требовал Тайпан, было не очень срочным, и я принялся делать то, что умею очень хорошо – тянуть время.
В свете приближающихся президентских выборов, обеспокоенный судьбой некоторых других кандидатов, Тайпан начал всё активнее давить на меня. Я сомневался, что его пигмейская в политическом смысле фигура заинтересует силовиков, но Тайпан продолжал меня напрягать. Всё это могло закончиться любым исходом, поэтому я решил предупредить отца.
Вот уже почти десять лет мы общаемся только онлайн, раз в неделю выходим на связь по субботам. Был четверг, отец сразу понял, что что-то случилось. Я старался не смотреть в камеру и аккуратно подбирать слова, когда рассказывал. Отец не перебивал, я был рад, что мамы сейчас не было рядом с ним. Закончив, я нашёл решимость посмотреть на экран.
Отец погрустнел и немного отодвинулся от экрана. Нас разделяли не только сотни километров, но и время, которое мы провели порознь. Он сам был создателем и порождением той системы, которая изгнала его из страны десять лет назад, оставив в заложниках сына. Оставив службу в органах, отец занялся бизнесом, стараясь делать это честно и не использовать административный ресурс. Несколько лет всё шло хорошо, но осведомлённость отца о некоторых делах середины девяностых, когда действующий президент перекраивал конституцию и всю вертикаль власти под себя, попутно самыми разными способами устраняя тех, кого считал политическими противниками, создавала трения при взаимодействии с административными органами. Со временем трения вылились в проверки, предписания и штрафы. Запахло сфабрикованным уголовным делом. Отец понял, что работать он больше не сможет, и эмигрировал из страны. Я не знаю, как и с кем точно он договаривался, но знаю, что даже ступая на трап самолёта, отец ожидал окрика «Стоять!», всего прочего карнавала с заламыванием рук и заталкиванием в машину без номеров, который обычно за этими словами следует. В общем, отца, маму и сестру отпустили, а я остался. За несколько недель до их отъезда у нас с отцом состоялся долгий сложный разговор. Их выпустят, только если я останусь. Отцу сказали, что лучше смогут контролировать его поведение, если я, молодой начинающий следователь, останусь здесь. Моя сестра только-только закончила гимназию и собиралась поступать в какой-нибудь европейский университет. Понятно, что я настоял на том, что должен остаться. Мне запрещён выезд за границу; отец, мать, сестра и её семья не могут приехать сюда. Даже мне иногда бывает здесь одиноко.
– Ты совершил ошибку, – сказал отец, немного подумав. – Выходов у тебя немного.
Он понимал, что я позвонил ему не за советом, а для того, чтобы предупредить, чтобы то, что с большой вероятностью произойдёт дальше, не стало для него сюрпризом.
– Я разберусь, папа, – сказал я. Я даже немного в это верил сейчас.
Мы поговорили ещё немного. Мама увлеклась йогой, сестра с мужем и детьми уехали в отпуск в Австрию. Отец хочет купить небольшую моторную лодку, чтобы рыбачить.
– Когда-нибудь и мы с тобой… – сказал он и замолчал.
– Конечно, – сказал я.
Мы попрощались. Он наверняка ничего не станет говорить маме, надеясь, что всё обойдётся.
Пора отбросить все воспоминания, сейчас они только мешают. Я могу просто включить ноутбук и несколько часов посвятить просмотру записей с камеры видеонаблюдения, не думая ни о чём. Уже через десять минут у меня начинает рябить в глазах от мельтешения машин и людей в кадре. Иногда я делаю пометки в блокноте с указанием таймкода, когда происходит что-то подозрительное. С этой камеры ничего толкового не будет, вход в подвал почти не виден, а во внутреннем дворе движение машин и пешеходов между магазинами и кафе слишком интенсивное, чтобы детально в нём разбираться. Но я честно сижу и смотрю на экран, пока у меня не начинают болеть глаза и шея. Эти сеансы самоистязания иногда помогают мне забыть о другой боли.
На улице летние сумерки, и я вспоминаю, что холодильник пуст, нужно заказывать доставку. Я не знаю, чего хочу, поэтому заказываю всё подряд. Доставят в течение часа. Я переключаюсь обратно на записи с камеры, и в мыслях внезапно наступает прояснение. Я не могу описать это по-другому, кажется, это именно то, что дзен-буддисты и называют «дзен». Я вижу, как на экране монитора проезжает серая бесцветная машина с тёмной полосой на борту. Я знаю, что она принадлежит службе доставки, и, пока я смотрел ролик, я видел их раз пятьдесят. Я знаю, что эти машины оборудованы видеорегистраторами, и если затребовать эти записи, результат может получиться гораздо значительнее, чем от просмотра чёрно-белого видео с плохонькой камеры, висящей непонятно где.
Несколько часов завтрашнего утра я трачу на то, чтобы добраться до руководителя службы доставки. Видеорегистраторы с машин, развозящих товары, передают видео онлайн в диспетчерский центр. У меня на руках не было письменного запроса, а без разрешения директора никто не хотел отдавать нужные мне записи просто так. Даже с моими полномочиями сделать это было непросто. Одно название моей конторы наводит ужас на собеседников. Я гоняюсь за директором, пока не припираю к стенке на какой-то овощебазе. Тут холодно, работают кондиционеры, но директор взмок от пота, будто отработал несколько сетов в тренажёрном зале, не снимая своего красивого костюма. Наверняка он думает, что я хочу прижать его за махинации, неуплату налогов или отмывание денег. Бизнесмены в нашей стране знают, что при желании привлечь можно любого, и, чем хуже идут дела в экономике в целом, тем больше владельцев крупных и средних бизнесов упрятываются в СИЗО и участвуют в судах с заранее известным приговором. Директор улыбается через силу, над нами витает лёгкий картофельно-свекольно-морковный запах, причудливо перемешивающийся с запахом туалетной воды директора. В дальнем конце склада открыты двери, через которые периодически заезжают и выезжают машины. Я по-быстрому, пока он не обделался, объясняю, что мне нужно. Он смотрит меня, не понимая. Кажется, директор ждёт, что сейчас за моей спиной явятся ребята из группы захвата с автоматами наперевес. Я повторяю снова, и его лицо расцветает неподдельно радостной улыбкой.
– Час назад мы отдали все записи одной из ваших сотрудниц.
Люди моей профессии должны хорошо владеть собой, но я не люблю, когда кто-то меня опережает. Я мысленно перебираю всех коллег-женщин, работающих по этому делу, но картинка не складывается.
– Сотрудниц? – строго переспрашиваю я.
Директор кивает и говорит:
– Да, такой пышечке.
Он явно повеселел, и в подтверждение своих слов рисует руками в воздухе что-то вроде контрабаса или песочных часов – широко, узко, широко.
Вот, значит, как. Эмма меня обскакала. Я знал, что она неглупая девушка, но она не следователь, у неё нет ни интуиции, ни опыта, ни ремесла. Любая работа, в том числе и наша – ремесло, азы которого медленно впитываются в плоть с первых дней работы.
Не могу допустить, чтобы ещё кто-нибудь меня опередил. Какой-нибудь Серпохвостов обо всём узнает, надавит на Эмму и опять присвоит себе все лавры, будет глумливо смотреть с самодовольным превосходством, и улыбка будет расплываться на его круглом белёсом лице свинопаса. Я не задумывался раньше, почему у нас в силовых структурах, и в нашей конторе, в частности, так много выходцев из сельской местности. Серпохвостов, Вася, Герцик, ещё процентов восемьдесят личного состава приехали из самых разных уголков нашей вполне объятной родины. Они хотя бы выглядят и разговаривают вполне цивилизованно, но желание пробраться повыше среди себе подобных, боязнь совершить ошибку и быть вышвырнутыми из системы, лишиться привилегий и возможностей, которые эта система дарует взамен на покорность и повиновение, превращают их в идеальных исполнителей приказов, законность и справедливость которых не ставится под сомнение. Сама возможность сомнения рассматривается как преступление перед системой. А ребята попроще, без высшего образования, одетые в форму, которые по трое патрулируют улицы, вызывают у меня просто жалость. Мне жаль их за узость мышления, запуганность, несвободу, подозрительность и озлобленность. Они просто злые дети, чья способность к самостоятельному критическому мышлению подавляется ещё на подготовительных курсах. И когда в день выборов их начальник отдаст им приказ, большая часть из них вытащит дубинки и применит их по прямому назначению против мирных демонстрантов.
Вот такие мысли проносятся в моей голове, пока я добираюсь от овощебазы до офиса. Улицы переполнены предвыборной агитацией, кажется, в этот раз всё будет не так, как мы привыкли. Проезжая мимо супермаркета, я паркуюсь. Я знаю, что Эмма любит конфеты «рафаэлло», постоянно украдкой таскает их из ящика своего стола, и я решаю сделать ей маленький подарок. В конце концов, мне придётся её просить посмотреть записи. Будь я кем-нибудь другим, я бы заставил её отдать, надавил, приказал, принудил повиноваться. Но я не такой, и Эмма, как мне кажется, чем-то похожа на меня, во всяком случае, она отличается от прочих.
В кабинете её нет, и я терпеливо обхожу все возможные закутки конторы. В магазине я предусмотрительно попросил пакет, поэтому конфеты не бросаются в глаза моим коллегам. Эмму я нахожу в маленьком кабинете у дальней лестницы, который мы иногда используем, чтобы поработать с документами. Не могу сказать, что мы с Эммой лучшие друзья, и надеюсь, что моя улыбка не выглядит слишком натянутой. Эмма поворачивается на звук открывающейся двери, и за её плечом я вижу угол монитора. У Эммы очень серьёзный вид и минимум косметики. И часы на её руке похожи на мужские. Она очень внимательно смотрит, как я закрываю дверь.
– Не помешал? – спрашиваю я.
– Отнюдь, – отвечает она, слегка помедлив.
Не знаю, слышал ли я раньше, чтобы кто-нибудь вживую при мне произносил это слово. Маленький филолог в моей голове делает стойку, но шуршание пакета возвращает меня к действительности… Я разворачиваю свёрток и протягиваю девушке коробку конфет. Кажется, мне удалось её смутить. Значит, не всё потеряно.
– Вот, – говорю я, – это тебе.
Она неуверенно берёт конфеты, и я случайно касаюсь её пальцев. Часы на её руке действительно мужские, дороже, чем мои.
– Сильный ход, – говорит Эмма. – С чего бы это?
Важно с самого начала выбрать верный тон, чтобы она поняла, что я с ней не флиртую, что с уважением отношусь к тому, что она раньше меня догадалась о записях с регистраторов машин доставки. Может, эти видео ничего не дадут, но её догадка дорогого стоит.
– Я хочу посмотреть записи с видеорегистраторов, – говорю я. Эмма хочет что-то сказать, протестовать, защитить своё право на профессионализм, но я успеваю добавить раньше:
– Я хочу тебе помочь. Я не претендую на твои заслуги. Ты молодец, что догадалась раньше всех.
Она молча смотрит на меня, гадает, хочу я обмануть её или нет. Конфеты тихонько шуршат в коробке, как мыши. У неё яркий маникюр, больше подходящий легкомысленной студентке-первокурснице, чем работнице такого уважаемого и строгого учреждения, как наше.
– Я пришёл с миром, – неудачно пытаюсь пошутить я, но девушка неуверенно, но искренне улыбается.
– Ты тоже догадался, – говорит она, отодвигая стул, чтобы я мог взять другой и сесть рядом. От Эммы вкусно пахнет незнакомыми для меня духами, а запахи для меня очень важны. Едва сдерживаюсь, чтобы не спросить, как называется аромат. Не хочу, чтобы она подумала, что я заигрываю.
– А ты как додумалась? – спрашиваю я, пока девушка копирует файлы на флешку в виде миньона из американского мультика. Я, болван, свою забыл.
Лицо её сосредоточено, и она не замечает моего взгляда. Странно, но её близость меня волнует, хотя мне нравятся женщины постарше. По экрану бежит зелёная полоска, Эмма в нетерпении постукивает по столу.
– Мне досталась камера, снимающая рампу, – отвечает она, – и эти машины подъезжали через каждые полчаса. Невозможно было не заметить.
Я с пониманием киваю. Мы оба молча смотрим на зелёную полоску, конфеты отставлены на дальний край стола. А мне хочется, чтобы она взяла моё угощение, попробовала, причмокнула от удовольствия.
Мы сидим за столом, как школьники. Эмма тоже чувствует себя неловко, это видно по тому, как она ёрзает на стуле, как старается не смотреть в мою сторону, какое серьёзное у неё лицо. Наконец, наши мучения заканчиваются, полоска исчезает, и девушка отдаёт мне смешную флешку. Напоследок мне удаётся поймать прямой взгляд.
– Полковнику пока говорить не буду, – заговорщицки шепчу я, – и тебе пока не советую. Может, это пустышка.
Пышка – пустышка, лезет ко мне в голову непрошенная рифма. Эмма слабо улыбается и кивает, и я покидаю её убежище, оставив её с ноутбуком и конфетами.
Флешка надёжно спрятана в моём кармане, и одноглазый миньон никому не раскроет своих секретов. Может, это и будет пустышка, но моё чутьё, обострённое до предела, воет, как сирена воздушной тревоги. Волосы на руках встали дыбом, а в паху всё сжалось. Я готов к войне, к решительному сражению. Там, на записях, явно что-то есть, я уверен в этом на миллиард процентов. Только кто увидит это раньше – я или бывшая работница министерского эскорта?
Теперь, если мы с Эммой случайно пересекаемся в коридоре, то переглядываемся, как сообщники. Иногда вечером, когда мне становится скучно в одиночестве, я отправляю ей ничего не значащие сообщения, и мы недолго переписываемся. Мне нравится, что она пишет без ошибок и без ненужного жеманничанья.
На записях нет ничего полезного. Перематываю ролик до того момента, как на экране появляется узкий подъезд к рампе, и начинаю смотреть. Я до одури гляжу в экран, пока картинка не начинает мерцать и сливаться в серое пятно. Иногда я замедляю видео, когда какая-нибудь деталь кажется мне интересной, но это просто игра моего воображения, тот человек, который привлёк моё внимание, оказывается обычным пешеходом, идущим мимо по своим пешеходным делам. Карусель из фигур, плохо различимых лиц, автомобилей и смазанных зернистостью изображения номеров кружится перед глазами и не даёт спать по ночам.
Меня все оставили в покое – Тайпан, мои сладкие великовозрастные девчонки, даже полковник Кирпонос. Перед выборами творится какой-то хаос. Кажется, в этот раз действующему гаранту конституции придётся несладко. И вот уже один из кандидатов в следственном изоляторе, другого вот-вот задержат, деятельность третьей усиленно проверяют. В соперниках у главы государства Тайпан, школьная учительница, директор совхоза и ещё пара кандидатов сходного политического веса. На этой вытоптанной полянке есть место только для одного танцора. Страна явно наблюдает обострение того, что древние римляне называли кесаревым безумием – одной из форм психоза, проявлявшегося в патологической жестокости, вызванной полной безнаказанностью. Двадцать шесть лет болезнь протекала вяло, с редкими обострениями, в последние годы приступы участились. Прогноз негативный.
Если после выборов не изменится ничего, мне остаётся только быстро спиваться, самый приемлемый для меня вариант. Уехать за границу я не могу, работать здесь дальше – не хочу. Остаётся только пить.
От грустных мыслей отвлекает горячая новость – наш минёр опять проснулся и сообщил о минировании вокзала. В этот раз я не выезжал на место, полковник сказал, что народу там хватает и без меня. Нам добавили ещё десятка два человек из других отделов, когда выяснилось, что в этот раз минёр использовал не муляж бомбы, а настоящий тротил. Всего двести граммов, но настоящий, с настоящим взрывателем, спрятанный в подземном переходе к платформам в урне для мусора.
На работе начался настоящий рагнарёк. Мы работаем практически круглыми сутками, изнемогая от потоков стекающейся к нам информации. Записи сотен видеокамер, триангуляция сотовых станций, данные бесконтактных оплат и банкоматов, завалили нас терабайтами информации.
Даже добираясь до дома ближе к полуночи, я находил в себе силы полчаса смотреть записи, которые дала мне Эмма. Жёлтый миньон уже немного покрылся пылью, в последнее время мне было не до уборки. Похожий на мошонку кот тоже куда-то исчез, наверное, хозяева забрали его в свой загородный дом, чтобы он внёс свою лепту в генофонд местных кошек. Есть не хочется, расстёгивая измявшуюся за день рубашку, я стараюсь сосредоточиться на ноутбуке. Никогда ещё я не чувствовал себя таким опустошённым и полым, как колеблемый ветром тростник. Мне не хватает той свойственной ограниченным людям ясности мышления и уверенности в будущем, которую я наблюдал у большинства своих сослуживцев. Кажется, что то, чем я занимаюсь, имеет гораздо больший смысл для меня, во имя поддержания видимой нормальности, чем для других людей или мнимого общего дела. Рубашка почти новая, петли плохо прорезаны и пуговицы застревают. Нужно чего-то поесть, мне всегда трудно заснуть на голодный желудок, как бы я ни намотался за день. Я ставлю видео на паузу и медленно иду на кухню в поисках еды. По пути отмечаю, что для холостяцкой квартиры у меня достаточно чисто. Если я захочу пригласить в гости какую-нибудь женщину, например, Эмму, мне не нужно будет тратить много сил на уборку. Своих девчонок я не водил к себе ни разу, предпочитая ночевать на их территории.
Окно на кухне я оставил открытым, и запах лип заполняет всё вокруг. Придётся есть липовый хлеб и липовую колбасу. Возле микроволновки я вижу забытую мной книжку, мой улов в мутных коррупционных водах. Я беру её, пролистываю. Стихи не находили отклика в моём сердце, наверное, она попала мне в руки в неудачное время. Но когда я видел «Форель разбивает лёд», напечатанное на обложке, корешке или первой странице, моё сердце ёкало. Творчество – это тоже форма освобождения, наверняка и автор этих стихов об это знал. Я не знал, удалось ли в итоге форели освободиться, и не знал, удастся ли сломать окружающий паковый лёд мне.
Я откладываю книжку и возвращаюсь с бутербродом к ноутбуку, включаю видео и кусаю хрустящий хлебный бок. Я жую интенсивно, так, что изображение на экране слегка подёргивается, и когда маленькая деталь привлекает моё внимание, я не могу рассмотреть её с первого раза. Водитель выворачивает к рампе, стоит поздний вечер, и в свете фар среди плотно стоящих мусорных баков на какой-то микроинтервал времени проявляется серая ссутуленная фигура.
Пытаясь прикрыть рукой глаза от слепящего света фар и одновременно стараясь спрятаться за мусорными баками, Серпохвостов на секунду сфокусировал свой взгляд на объективе видеорегистратора. Я узнаю его сразу, даже зернистость изображения не может заронить во мне ни грана сомнений. Даже плащ на нём был тот же, что он носит каждый день, с узнаваемым логотипом справа на груди. Я нажимаю клавишу, машина едет дальше, и Серпохвостов растворяется во тьме, как будто его и не было.
Оставшуюся часть ночи я просматриваю видео, но мой лимит везения на сегодня исчерпан. Я видел, как Серпохвостов направляется к месту будущего теракта, но на записях нет того момента, как и когда он уходит. Может, машина, ослепившая его, заставила его выбрать для отхода другую дорогу. Я не спал и одурел от однообразного времяпрепровождения, мои глаза слезятся, и я почти ничего не соображаю. Мне нужно с кем-нибудь посоветоваться. Я делаю несколько копий нужного мне отрезка видео, сохраняю в ноутбуке и на флешках, флешки прячу в разных тайниках в квартире (тайники остались ещё от отца), а последнюю, уже выходя из подъезда, бросаю в собственный почтовый ящик.
В офис я приезжаю за полтора часа до начала работы, иду сразу в комнату для работы с документами и резко распахиваю дверь. В руках у меня две порции крепкого кофе и бумажный пакет с крок-месье и крок-мадам. Эмма даже не вздрагивает, просто оборачивается и смотрит на меня усталыми и грустными, как у бассета, глазами. Кажется, она тоже не ложилась. Я даю ей стаканчик с кофе и протягиваю пакет.
– А что это? – заинтересованно спрашивает она.
– Попробуй.
Крок-мадам приходится ей по вкусу. Он ещё горячий, и Эмма дует на него, смешно надувая щёки.
– Странно, что яйцо кладут в крок-мадам, а не в крок-месье, – замечаю я.
Она съела завтрак аккуратно, не проронив ни крошки, а моя рубашка усыпана ими, как будто я собрался кормить голубей из её складок. Я стараюсь незаметно стряхнуть их, и замечаю, что Эмма изменила причёску, волосы стали короче и светлее. Я втыкаю флешку в разъём ноутбука и говорю:
– Смотри.
Мы смотрим видео раз, другой, третий, пятый, и Эмма молчит. Потом она включает своё видео, запись с видеорегистратора другой машины. На этом видео, снятом уже в глубокой темноте, в другом конце двора торгового центра, мы наблюдаем тёмную фигуру в плаще, в которой знающие люди смогут опознать Серпохвостова.
– Давно ты это увидела? – спросил я.
– Вчера вечером, – ответила Эмма.
– А чего вчера не позвонила?
– Не была до конца уверена, что это он.
Но это был он. Теперь мы видим, как сотрудник силовых структур за четыре дня до того, как об этом станет известно, посещает место будущего теракта. Нетрудно понять, что вряд ли Серпохвостов забрёл туда случайно, в поисках, допустим, подарка для жены на день её рождения, о котором, вот незадача, он совсем позабыл в виду высокой загруженности на работе.
– Что будем делать? – спрашивает Эмма.
У меня нет однозначного ответа. Серпохвостов как-то замешан во всём этом, но видео – слишком легковесное, мало что значащее доказательство. Эмма выключает ноутбук, его экран ярко вспыхивает и гаснет. Я украдкой смотрю на её часы, до начала рабочего дня почти сорок минут. Скоро я услышу шум шагов за дверью. Эмма отдаёт мне флешку и повторяет:
– Так что будем делать?
Что бы сделал на моём месте полковник Кирпонос? Он никогда не принимал скоропалительных решений, обдумывал, выжидал, взвешивал и анализировал, как парфюмер, который готовит новый аромат, и который знает, что если торопиться, не продумывать каждый шаг, не перепроверять дозировку, вместо духов выйдет одорант для природного газа.
Пожалуй, полковник, установил бы слежку за Серпохвостовым, чтобы получить больше данных для анализа. Конечно, мы с Эммой не будем переодеваться в спортивные костюмы и нести посуточную вахту у подъезда Серпохвостова, следить за его автомобилем и играть в шпионов. Просто поставим маячок на его машину и несколько дней последим за его перемещениями, а потом посмотрим.
Через пару часов я стою у окна с телефоном в руке и смотрю, как Эмма идёт по парковке мимо ряда машин. Краем глаза я слежу за коридором, куда выходят несколько дверей, в том числе и кабинет Серпохвостова. В руках у Эммы папка с бумагами, а наш двор вымощен тротуарной плиткой, которая после каждой зимы вспучивается в разных местах, как будто что-то пытается выбраться из-под земли, но не в силах выдавить цементные квадраты. Говорят, до войны в здании нашей конторы была другая контора, кровожадная, всеобъемлющая и бездушная. Говорят, тела расстрелянных они хоронили прямо тут, во внутреннем дворе, потому что рядом, в подвале, были камеры, где их держали, пока они были живы. Может, это то, что от них осталось, память, перемешанная с землёй и мусором, пробивает дорогу к свету. Если я стану директором своей конторы, я найму экскаваторы и выкорчую эту серую бездарность, которая, как твёрдый шанкр, затянула все центральные улицы нашего города, а потом за свою работу примутся археологи. Как говорится, война не окончена, пока не похоронен последний солдат. На той войне, которую государство вело со своим народом, последний солдат не то что не похоронен, а даже не известен, пока не открыты архивы.
Но я отвлекаюсь. На окне разводы от недавнего дождя, и сквозь них я вижу, как Эмма неловко ставит ступню в туфле на шпильке, которая попадает в шов между плитками, и на мгновение девушка теряет равновесие, и бумаги разлетаются по парковке, залетая под стоящие рядом машины. Эмма нагибается, и я вижу, как её песочного цвета брюки сексуально натягиваются на её объёмистом заду, и меня переполняет желание. Я удивляюсь сам себе, ведь раньше я не думал о ней как о женщине. Несколько секунд девушка шарит под одной машиной, потом под другой, достаёт пыльные бумаги, а перед моими глазами маячат её идеальные, геометрически совершенные ягодицы.
Теперь мы можем следить за Серпохвостовым. Вернее, мы знаем, куда он ездит на машине, ведь времени на постоянную слежку у нас нет, потому что руководство загружает всех по полной, так как считает, что в работе произошёл явный прорыв. Нас собирают в зале совещаний и показывают видео, как плохо различимый человек в кепке и медицинской маске проходит по длинному коридору торгового центра, на несколько секунд задерживаясь у ящика пожарного крана. На записях камер с вокзала вроде бы виден тот же самый человек, и возле пожарного ящика на вокзале он тоже задерживается, и, кажется, проводит по нему рукой. Про себя я отмечаю, что на Серпохвостова он не похож. Серпохвостов, кстати, сидит рядом со мной и хмурит брови, показывая своё недовольство.
На Эмме строгий брючный костюм, пиджак застёгнут, но мой взгляд пытается проникнуть за вырез блузки. Я не узнаю себя, пусть секса у меня давно не было, но Эмма младше меня лет на восемь минимум, и я не помню, когда меня последний раз интересовала девушка моложе меня. К счастью, Эмма не замечает ничего, и мы вместе смотрим маршрут вчерашних перемещений Серпохвостова. Дом, работа, дом, ничего интересного. Кажется, жизнь Серпохвостова скучнее моей. Мне хочется спросить, зачем она ушла из службы протокола. У неё очень красивые мочки ушей, так что мне хочется их потрогать, но не в сексуальном смысле, а просто потому, что они ярко-розовые и как бы светятся изнутри.
– Извини, мне нужно отойти, – говорю я ей.
В коридоре пусто, рабочий день закончился, но все сидят по кабинетам. Я иду в туалет и долго умываю лицо холодной водой. Эмма наверняка владеет приёмами самообороны, и если я попытаюсь до неё дотронуться и ей это не понравится, она может сломать мне руку. Догадывается ли она о моих мыслях? Словами я ничего не высказывал, но женщины чувствуют это без слов. С моими великовозрастными подружками гораздо проще, все знают, чего хотят, и для чего проводят время вместе. Позвать Эмму на свидание? Но она отказала трём или четырём моим коллегам, и вряд ли удостоит согласием меня. А даже если и согласится, что я смогу ей предложить? Я смотрю на себя в зеркало, капельки воды стекают по стеклу, искажая моё растерянное отражение. Кажется, я выгляжу моложе своих лет, и нахожусь в неплохой форме. Начнём по порядку, подведём баланс. Итак, активы: внешность (допустим), финансовая обеспеченность (допустим), собственное жильё, богатый внутренний мир (сомнительно, но пусть). Мелкие активы типа чувства юмора, образования и нравственных достоинств учитывать не будем. Пассив: психологические проблемы, сексуальные предпочтения, склонность к инакомыслию, проблемы с алкоголем, семейная ситуация. Если президентские выборы закончатся, как обычно, то и следующие пять лет я не увижусь с родителями и сестрой. В общем, ситуация неоднозначна.
Зеркало уже почти высохло, а я всё ещё стою у умывальника. Пахнет хлоркой, и швы между плитками потемнели от времени. В своей ванной я оттирал их мелкой наждачкой, и они снова белые. И кран тут течёт, в самом сердце госбезопасности.
Я возвращаюсь в нашу каморку, и Эмма сразу говорит:
– Смотри!
Она явно возбуждена, но это не моё посвежевшее умытое лицо её возбудило. Она показывает мне ноутбук, и я вижу, что вчера в 23:14 Серпохвостов выехал из дома, провёл в пути семнадцать минут и остановился у круглосуточной СТО. Провёл там двадцать две минуты и вернулся домой той же дорогой, что приехал, и больше никуда не уезжал.
Вырваться с работы сразу двум специалистам даже после окончания рабочего дня непросто. Я что-то наплёл Кирпоносу, и тот нас отпустил. У Эммы нет машины, поэтому мы поедем на моей.
Возле машины я на секунду мешкаю, не стоит ли открыть ей дверь, но Эмма опережает меня и справляется сама. Не знаю, как она относится к феминизму. Сажусь следом, пристёгиваюсь, краем глаза вижу, как Эмма пытается расположить ремень безопасности между своих грудей.
– У тебя красивая машина, – говорит она.
У нас неудобная маленькая парковка, поэтому я внимательно смотрю по сторонам.
– Да, неплохая, – говорю я. И зачем-то добавляю: – Собираюсь её продавать.
Я выруливаю с парковки, ныряю под начинающий открываться шлагбаум. На улицах пустынно, палевые летние сумерки опускаются на город.
– Зачем продавать? Она тебе больше не нравится? А как музыку включить? – Эмма задаёт подряд слишком много вопросов. Я включаю ей радио, и на некоторое время девушка отвлекается, перелистывая радиостанции. На мгновение салон заполняет новый хит Димы Мезозойских, но Эмма обрубает его на припеве, и молодой исполнитель уползает обратно в глубины ультракоротковолновой преисподней. Я представляю, как Михаил Кузмин вскрывает себе вены под «Мокрые кеды». Девушка находит какую-то нейтральную европейскую попсу и делает погромче. Почему-то меня это не раздражает.
– И сколько ты за неё хочешь?
Я озвучиваю Эмме предполагаемую сумму, и она задумчиво умолкает.
Нам ехать около двадцати минут, и постепенно мы снова начинаем болтать о пустяках. Мы оба пытаемся не замечать собственное нервное напряжение. Мы идём по следу, как настоящий ищейки, и след этот горяч и пахнет Серпохвостовым. Эмма рассказывает про учёбу в университете, но про работу в службе протокола говорит всего два-три слова и нервно смеётся моим не очень смешным шуткам.
За окном мелькают окраинные районы, серые и однообразные, как сама жизнь. Пяти- и девятиэтажки, старые кварталы, много зелени.
– А я вон в том доме родилась, – показывает Эмма куда-то направо.
Даже если бы я и смог различить среди одинаковых домов тот самый, он сразу скрывается за стеной таких же.
– А ты из какого района? – спрашивает Эмма.
Мне приходится немного раскрыться, рассказать про детство, родителей, и, чтобы упредить расспросы, вкратце рассказать о том, где они живут сейчас. Девушка снова умолкает, и в молчании мы подъезжаем к громадине станции техобслуживания, сияющей рекламными огнями, как стриптиз-клуб на второразрядном курорте. Собственно, кроме СТО, тут и большой торговый центр по продаже автозапчастей, автомойка, шиномонтаж, офисы в аренду, пиццерия и чёрт знает что ещё. Не хватает только синагоги и борделя. Впрочем, насчёт последнего я уверен не полностью.
Мы выходим из машины и идём ко входу. Я открываю перед Эммой дверь, на ходу извлекая своё удостоверение из кармана. Внутри машин не много, работников тоже, но, пока Эмма идёт по коридору, все мужские головы поворачиваются ей вслед. Мы идём к небольшой стеклянной будке, где сидит менеджер. Я через стекло показываю ему своё удостоверение, чтобы избежать лишних расспросов. Менеджер неохотно впускает нас внутрь и опускает роллету над стеклом. В уголке его рта зубочистка. Не помню, когда в последний раз я видел человека с зубочисткой во рту. Эмма уже показывает ему на телефоне фото машины Серпохвостова и задаёт необходимые вопросы. Я молчу, не мешаю. Менеджер – потасканный мужчина под пятьдесят, с грязью под ногтями и неаккуратной причёской. Пока он ищет информацию в компьютере, я замечаю на его запястье белую ленточку – символ тех, кто будет голосовать против действующего президента. Зубочистка каждые несколько секунд совершает путешествие от одного уголка рта до другого.
– Вот, – говорит менеджер спустя некоторое время, – он был у нас вчера вечером.
Для верности он разворачивает к нам экран компьютера, на котором из-за отсвечивающих потолочных ламп почти ничего невозможно разобрать.
– Ага, – говорю я, – а что за неисправность устраняли?
Менеджер поворачивает монитор обратно и отвечает:
– Корректировка концевого выключателя капота. Ноль целых три десятых нормочаса.
Я смотрю на Эмму. Кажется, она не понимает, что для устранения этой неисправности не стоило на ночь глядя ехать на СТО.
– Вы вчера работали? – спрашивает Эмма. В помещении жарко, она расстегнула верхнюю пуговицу на блузке.
Менеджер качает головой и разводит руками.
– А где клиенты ожидают выдачи заказов?
Менеджер пожимает плечами.
– Обычно ремонт занимает больше времени, и клиенты идут в магазин, или на улицу. Если что-то срочное, могут ждать прямо здесь или выйти в коридор через заднюю дверь. Там есть кофе-автомат.
Мы с Эммой выходим в зал, залитый светом ламп. В одни из ворот въезжает эвакуатор с повреждённой легковушкой на площадке. Передняя часть легкового автомобиля смята так, что я даже не могу определить его марку. Работники СТО, встав в кружок, наблюдают за процессом. Менеджер бросает нас с Эммой и идёт к эвакуатору. Я осматриваюсь вокруг, среди машин, подъёмников, людей и инструментов. Мои туфли смешно квакают при ходьбе по наливному полу. Мы идём вдоль стены, и я вижу ящик пожарного крана, метрах в тридцати – ещё один. Я верчу головой и вижу в этом зале восемь пожарных ящиков. Эвакуатор манипулятором аккуратно спускает повреждённую машину с платформы. Рядом стоит человек с очень грустным лицом, наверное, хозяин машины. Эмма подходи к ближайшему ящику, дёргает ручку, дверца открывается. Я вижу большой красный огнетушитель в нижнем отделении и серый, свернутый в спираль пожарный рукав в верхнем.
– Проверь эти, – говорю я, – а я пойду к тем.
Наверное, около получаса мы тщательно осматриваем эти красно-белые ящики, перебираем накопившийся там мусор. У меня даже возникает желание размотать по полу пожарные рукава, но здравый смысл подсказывает, что Серпохвостов вряд ли бы смог это сделать это на глазах у работников СТО. Они и сейчас искоса наблюдают за нами, не отрываясь от работы. Ко мне подходит Эмма, на руках у неё перчатки. Дурак, а я свои забыл в машине. Я прячу руки в карманы.
– Ничего нет, – говорит девушка. Раньше я не замечал, но у неё на лице проступают веснушки, которые она, кажется, запудривает.
– Если надо, мы проверим все шкафы в этом сраном здании, – говорю я.
Мы идём к менеджеру, который за это время сжевал зубочистку наполовину. Может, он так пытается бросить курить, думаю я.
– Может, проверим камеры? – говорит Эмма по пути.
– Если ничего не найдём. Тут камер нет, а внешние вряд ли нам много дадут.
Менеджер рассматривает пожёванную зубочистку с неподдельным интересом, как, наверное, юный бобёр смотрит на первое поваленное им дерево.
– Вы что-то говорили про кофе-автомат. Покажете, где это? – говорю я.
Менеджер показывает на железную дверь в углу зала с зелёной табличкой «Выход». Мы подходим, открываем её и оказываемся в длинном пустом слабо освещённом коридоре, куда выходит ещё несколько дверей. Явно тянет сквозняком, значит, в дальнем конце коридора за углом выход на улицу. Перед поворотом коридора мигает разноцветными огнями кофейный автомат. Рядом с ним пожарный ящик, в другом углу коридора второй.
– Будешь кофе? – спрашиваю я девушку.
– А давай, – говорит она.
Монетки бряцают в моём переднем кармане, надеюсь, их хватит на две порции напитка, потому что бумажник остался в машине. Наощупь пересчитываю, должно хватить.
– Выбирай, – говорю я.
Я кормлю автомат монетами, он подмигивает мне, как будто мы с ним заодно, Эмма нажимает кнопки. Пар шипит, в воздухе пахнет кофе. Со стаканчиком в руке я подхожу шкафу пожарного крана и тяну за ручку.
– Подожди, – говорит Эмма, – тут что-то торчит.
Может, зрение у неё лучше, может, она просто моложе, а может, женщины действительно смотрят и видят по-другому, замечают больше мелких деталей. Я бы никогда не заметил маленькую, свёрнутую в несколько раз бумажку, которую кто-то втиснул в щель между дверцей и корпусом ящика. Человек, боле глазастый, чем я, заметил бы, но подумал, что это сделано, чтобы дверца ящика не открывалась. Что ж, бывает и так. Бумажка выступала над плоскостью миллиметра на два, не больше. Кофе, кстати, отвратный. Я залпом выпиваю его, обжигая нёбо, и выбрасываю стаканчик в урну.
– У тебя длинные ногти, – говорю я Эмме.
– Вообще-то, они стоят сорок долларов, – говорит она и добавляет, – со скидкой для постоянных клиентов.
Пока я обдумываю, что ответить на её слова, Эмма аккуратно ставит свой кофе на пол, стягивает правую перчатку, протягивает руку и длинными красивыми чёрно-белыми ногтями цепляет бумажку и вытаскивает её из щели.
– Подержи, – говорит она.
Я держу бумажку за уголок, а Эмма вновь надевает перчатку, так что ногти почти протыкают тонкий нитрил, и забирает бумажку обратно. Очень медленно, стараясь прикасаться только к краям, как какой-то палеотип, она раскрывает бумагу по сгибу один раз, потом ещё и ещё. Она держит бумагу перед глазами, так что я вижу только обратную сторону, исчерченную серыми трещинками там, где она была согнута. Я вижу, что бумага почти новая, и воткнули в ящик её совсем недавно.
– Что это? – спрашивает Эмма. Всё это время она всматривается в лицевую сторону нашей находки. Я подхожу к Эмме, по пути задеваю поставленный ею на пол стаканчик и разливаю кофе по полу. Несколько капель попадают на левую туфлю Эммы, но она даже не дёргается. Хороший знак.
Я заглядываю Эмме через плечо и смотрю на фотографию у неё в руках. Картинка маленькая, много мелких деталей, и пока взгляд фокусируется, а мозг собирает кусочки воедино, я на долю секунды могу прислушаться к собственным ощущениям. Я не знаю, чего ожидать. Может, это вообще случайная ненужная бумажка, которую уборщица воткнула в щель ящика, потому что ей надоела постоянно открывающаяся дверца.
Кажется, я ещё не был к ней так близко. Я вижу редкий, почти невидимый пушок у неё на шее, и уже складываю губы в трубочку, чтобы сначала подуть, а потом дотронуться, но только до волос, не до кожи, и вдруг вспоминаю, зачем я здесь.
– Это паркинг, – говорю я. – В моём районе, кстати.
На фото колонны и перекрытия стоянки, разные уровни раскрашены в разные цвета. Обычная цветная распечатка, неплохого качества, адрес на здании читается хорошо.
– И что это значит? – спрашивает Эмма. – Это следующий объект?
Я отступаю на полшага и говорю:
– Не знаю. Чтобы узнать, нужно положить её на место.
Эмма продолжает держать фотографию, а я своим телефоном делаю снимки с близкого расстояния, обеих сторон. Потом девушка аккуратно складывает бумагу, ровно по линиям сгибов и засовывает её на прежнее место, в узкую щель между дверцей и боковой стенкой пожарного ящика. Кофейный аппарат ни с того, ни с сего начинает тихонько гудеть, потом умолкает. Я смотрю на стены, залитые бледным светом, на потолок. Откуда-то издалека слышны голоса, которые быстро исчезают. Эмма стоит рядом, переминаясь с ноги на ногу. В коридоре камер нет, тут нет ничего, кроме подвесного потолка и неровно окрашенных стен. Напоследок я фотографирую ящик и говорю Эмме:
– Пойдём.
Мы уходим прямо по коридору и очень скоро оказываемся на улице. Тут совсем стемнело, и мне кажется, что уличные фонари в этом районе расположены дальше друг от друга, чем обычно. Мы идём к машине и выходим из светлого круга, который отбрасывает освещение торгового центра. Мы переходим на тёмную сторону и молча идём к следующему пятачку света, который маячит вдалеке. Там моя машина, и я вижу отблеск света на её капоте, только не помню, чтобы парковался так далеко. Эмма медленно идёт рядом, и я надеюсь, что она специально замедляет шаг. Нас окутывает тьма, которая пахнет асфальтом, травой и чем-то техническим. Вдалеке шумит поезд, приближается и шумит всё сильнее. Оказывается, тут рядом железная дорога, укрытая от улицы чахлой лесополосой. Я почти останавливаюсь, и Эмма, задумавшись, утыкается мне в правое плечо. Наши руки на секунду соприкасаются, но я не могу позволить себе удержать её ладонь. Мы стоим и смотрим из темноты, как мимо нас проносится поезд, его огни мелькают среди деревьев. Это пассажирский, не товарный. Эмма стоит рядом, думает о чём-то своём. Было бы неплохо поставить палатку прямо тут, и чтобы утро никогда не наступало. Поезд уносится в пункт назначения, и вокруг опять тишина, не прерываемая даже шумом машин. Из лесополосы кричит какая-то птица, кажется, подражая гудку поезда. У неё выходит неплохо.
Фонарь и дорога всё ближе, и я начинаю продумывать маршрут поездки. Я не знаю, в каком районе живёт Эмма, и я уже почти открываю рот, чтобы спросить, как девушка говорит:
– Может, сходим куда-нибудь, выпьем по чашке кофе?
Подавляю в себе первое желание – сказать девушке что-нибудь безобидное, но грубоватое. Я не верю в возможность нормальных отношений для себя, ведь вокруг всё ненормальное, извращённое, искалеченное, как в Австралии, где вместо нормальных зверей выживают какие-то сумчатые ехидны, утконосы и тасманийские дьяволы. Вот и вокруг меня очень много тасманийских дьяволов, они просто бродят вокруг меня стаями, и я слышу их утробное ворчание по ночам.
Эмма стоит и смотрит на меня.
– Конечно, – говорю, – давай. Только я слабо знаю этот район.
Эмма улыбается, и я хочу улыбнуться в ответ, но не улыбаюсь.
– Я покажу дорогу.
Мы садимся в машину и уезжаем в темноту. Тасманийские дьяволы гонятся за нами, но у них короткие мохнатые лапы, и всё, что они видят – это габаритные огни «мерседеса». Но эти ребята выносливы, как марафонцы, и не сбиваются со следа.
Они настигают нас в каком-то кафе, куда привела меня Эмма. Тут тихо, темно и уютно, пахнет пряностями. Мы садимся за свободный столик, которых в это позднее время тут полно. Столешница из натурального дерева, удобный диванчик, приглушённый свет, в котором я явно вижу только кисти рук Эммы, а её лицо периодически появляется из полумрака и прячется обратно, как в капюшон. Просто преступление – пить кофе в такой атмосфере. Над нами склонился уранического вида официант, которому девушка, немного стесняясь, заказала бокал сухого вина и лёгкую закуску.
– Водки, – говорю я, немного подумав. – Сто пятьдесят. И что-нибудь горячее. На ваш выбор.
Выпивку нам приносят одновременно, а девушка получает свою закуску раньше. Мы чокаемся и не говорим о деле. В тарелке у Эммы что-то овощное, зелёное, красное и розовое, она ест с явным аппетитом.
– Это что – креветки? – спрашиваю я.
Девушка кивает. Кажется, один из тасманийских дьяволов забрался под наш столик и крутится у моих ног, задевая их своими боками.
– Извини, – говорит Эмма, – мои ноги никуда не помещаются.
Я рассказываю ей о своём детстве, и мне приносят еду. Тарелка девушки опустела, и она периодически бросает взгляды на мою. Я наливаю себе, мы выпиваем. Я пододвигаю тарелку девушке и говорю:
– Хочешь попробовать?
Мне нравится, что она не ломается, а сразу берёт вилку. Мимо пробегает наш официант, бросая на меня нескромные взгляды. Я поднимаю руку, даря ему нежданную надежду. Я заказываю ещё вина Эмме, а себе ещё сто пятьдесят. Губы Эммы блестят, она сосредоточенно жуёт, медленно двигая челюстями. Она прекрасна.
– Как вкусно, – говорит она.
Действительно вкусно. Я начинаю жевать и чувствую, что сильно проголодался. Тасманийский дьявол, привлечённый мясными ароматами, высовывает голову из-под стола. Я заталкиваю его обратно, сегодня я не хочу видеть его оскаленную харю.
– Давай закажем ещё, – говорю я девушке, которая снова взялась за вилку.
– Не надо, я на диете, – отвечает она и тычет вилкой в мою тарелку, как гарпунёр острогой в спину какой-нибудь белухи.
Приносят алкоголь. Щёки у Эммы покраснели, да и я чувствую приятную расслабленность. Теперь Эмма рассказывает мне смешные истории, и иногда они действительно забавны. Кажется, мы остались одни в кафе, только официант снуёт среди абажуров где-то на периферии моего взгляда, как грустная летучая мышь.
Эмма водит пальцем по столу, явно чертит карту Тасмании. Дьявол опять высунул голову из-под дивана, почувствовал что-то родное.
– Послушай, – говорю я Эмме, заполняя возникшую в её рассказе паузу, – а правда, что ты когда-то работала…
Я вспоминаю, как правильно называется служба протокола, но девушка сразу же отвечает:
– Да, правда.
Она допивает вино, и начинает говорить.
Раньше она весила пятьдесят два килограмма, при росте сто семьдесят три. Тому, на чьих мероприятиях ей предстояло работать, нравились высокие стройные девушки. Сначала служба протокола показалась ей интересным приключением, вроде поездки к первобытным племенам в амазонскую сельву. Эмма ходила, улыбалась, танцевала, сидела на трибуне, улыбалась, размахивала флагом, убирала картошку, обнималась с ветеранами, фотографировалась и снова улыбалась. К счастью, наниматель не остановил на ней своё августейшее внимание, и другая девушка из службы протокола стала депутатом, ещё одна вошла в наблюдательный совет крупного банка, третья получила квартиру и орден. Уже через пару месяцев Эмма не испытывала ничего, кроме омерзения. Фальшивая улыбка не налезала не её лицо. От каждого мероприятия в окружении колхозно-милицейского истеблишмента её выворачивало. На балу выпускников ей пришлось танцевать вальс со своим работодателем, и ей стало не по себе. Она знала, что последует потом. Эмма взяла отпуск и начала есть. За три недели она набрала девять килограммов. Костюмеры были недовольны. Эмму записали в спортзал и посадили на диету, но она продолжала набирать вес. Наниматель морщился, джинсы не налезали и трещали по швам. Её обследовали в больнице, но ничего не нашли. В очереди на работу в службе протокола стояли новые девушки. Через три месяца Эмма тихо уволилась, но истеблишмент своих не бросает. Так она и попала к нам.
Я её не перебиваю, даю выговориться. Пока девушка рассказывает, я знаком показываю официанту принести ещё выпить. В глазах у Эммы стоят слёзы, но всё никак не могут скатиться по щеке. Ненавижу, когда женщина плачет. Официант приносит выпивку, забирает пустую тарелку. Девушка молча смотрит в пустоту. Кажется, я зря завёл этот разговор. Чувствую, что мне нужно в туалет, извиняюсь и встаю из-за стола.
Некоторое время я кружу по полутёмному залу, не хочу спрашивать у официанта, который призывно смотрит на меня из мрака порочным взглядом суккуба. Нужная мне дверь отыскивается в дальнем углу, и буквы WC под углом почти не читаются. Открываю, вхожу. Обычно в кафе уборные – маленькие помещения с рукомойником и унитазом, а здесь это огромное помещение с тремя писсуарами, тремя кабинками и тремя раковинами. Не совсем понятно, зачем их здесь столько. Я делаю свои дела над писсуаром, пытаюсь струёй мочи подогнать кусочек гелевого освежителя ближе к сливному отверстию. Эмма там осталась совсем одна. Надеюсь, она успокоилась, в конце концов, у неё оставался нетронутый бокал вина.
Я мою руки тщательно, словно держал в руках не любимую часть своего тела, а старый грязный топливный шланг. Из-за шума воды я не слышу, как дверь туалета открывается, и Тайпан появляется у меня из-за спины молча и бесповоротно, как стихийное бедствие. Я даже не пугаюсь, продолжаю смывать мыльную пену с ладоней. Делаю это долго, смеситель шумит, и пока течёт вода, Тайпан не сможет говорить. Один – один.
Но ничто не может длиться вечно, даже власть нашего президента. Я выключаю воду и сразу подношу руки к электросушилке. Она ревёт, как самолётная турбина, и ладони быстро высыхают. Я поворачиваюсь к Тайпану. Всё это напоминает какой-то голливудский нуар середины пятидесятых, не хватает только широкополых шляп.
Странно, я не чувствую никакой угрозы. Кандидат в президенты должен ходить с охраной. Я не следил за последними событиями, но, кажется, больше никого не посадили. Баллотирующийся на шестой срок не видит в Тайпане угрозы, просто технический кандидат для массовки, статист, которому на политической сцене не доверят сказать даже: «Кушать подано».
Тайпан ловит отражение моего взгляда в зеркале. Капли бегут по стеклу, будто Тайпан плачет.
– Я скажу только один раз, – говорит он, – ты должен сделать то, что мне нужно, до выборов. Иначе твоя девушка умрёт.
– Она не моя девушка, – отвечаю я, поворачиваясь лицом к Тайпану.
– Мне плевать, – говорит он с лёгкой усмешкой. – Я знаю, что это твоя коллега, и вы общаетесь. Если не хочешь, чтобы с ней случилось нехорошее, сделаешь то, что я сказал.
Ударить его? Выстрелить? Толкнуть? Тайпан разворачивается и уходит, а я остаюсь стоять, глядя на медленно закрывающуюся дверь. Тут явно неисправен доводчик.
Я ещё раз умываю лицо и руки, жду, пока вода высохнет, и потом выхожу. Эмма сидит за пустым столиком, из-под меню торчат купюры. Девушка расплатилась и готова уходить. При виде меня она неуверенно встаёт, и я, кажется, знаю, куда делась недопитая мною водка.
– Ты готова? – спрашиваю я.
Эмма кивает и, обходя меня по большой дуге, идёт к выходу. Я иду за ней, думая, чем это закончится.
На улице свежо и темно. Эмма пытается достать телефон из кармана, но он постоянно застревает. Я мягко кладу руку ей на локоть и говорю:
– Погоди, я вызову.
Если верить приложению, у нас шесть минут. Ненавижу пьющих девушек, но обожаю пьяных. Девушка прижимается ко мне и кладёт голову на плечо. Я не знаю, что делать, я не помню, когда хоть кто-нибудь обнимал меня вот так. От Эммы приятно пахнет духами, алкоголем и чем-то непонятным, волнующим. Может быть, новизной или обещанием. Я не позволю, чтобы с ней что-то случилось. Если люди Тайпана наблюдают за мной из темноты, то им всё станет понятно. Мы медленно двигаемся в свете фонарей, словно танцуем медленный танец. Я чувствую восхитительное опьянение. Из-за дверей на нас смотрит официант.
Приезжает такси, хаотично облепленное разноцветными наклейками.
– Куда тебя отвезти? – шепчу я Эмме в ухо. Мы продолжаем медленно кружиться на пятачке у входа в кафе.
– Поехали к тебе, – говорит Эмма.
В такси она кладёт голову мне на плечо, и делает это так естественно, словно каждый вечер я отвожу её к себе домой именно таким образом. Будь на её месте кто-нибудь из моих подружек, моя рука давно бы уже путешествовала по самым горячим южным областям, но с Эммой такая мысль даже не приходит мне в голову.
Мы едем какими-то переулками, за окном мелькает слабо освещённый частный сектор, деревья и заборы. До выборов две недели, не так много времени у меня в запасе. Эмма спокойно дышит у меня на плече, в полусне кладёт руку мне на колено. Теперь я узнаю район за окном, навигатор водителя противным голосом через триста метров предлагает повернуть налево. На салонном зеркале заднего вида висит маленький бело-красно-белый флажок.
Вот и мой дом. Я тихонько толкаю Эмму в бок.
– Что, уже? – спрашивает она.
Мы выходим, такси медленно уезжает. Эмма рассматривает двор, деревья, шлагбаум, мусорные баки. Раньше я не замечал, как необычны мусорные баки в моём дворе.
– Пойдём, – говорю я.
Девушка идёт уверенно, немного впереди меня. Когда мы заходим в подъезд, она говорит:
– Миленько.
В лифте я исподтишка наблюдаю за ней. Мне хочется обнять её, прижаться губами к губам, но Эмма рассматривает кнопки этажей, как будто в них зашифровано для неё персональное сообщение. Кажется, электронный информатор онемел от её красоты, и поэтому молчит, когда двери открываются. У моей двери лежит лысый кот. Кажется, он спит. С этого ракурса незнакомому выпившему человеку очень трудно разобрать, что это за штука валяется на моём коврике.
– Что это? – тихо спрашивает девушка.
Кот просыпается и недовольно смотрит на нас. Он похож пережившего атомную бомбардировку умирающего от острой лучевой болезни.
– Это просто кот, – говорю я. – Брысь. Иди на свой коврик.
– Он похож на мужскую мошонку, – шепчет Эмма, – такой милый.
Кот медленно идёт к своей двери, я извлекаю ключи из кармана пиджака, звеня ими, как кентервильское приведение цепями. Эмма смотрит мне в глаза и говорит, ткнув острым пальцем в мою грудь:
– Учти, у нас сегодня ничего не будет. Не воображай себе.
Я пожимаю плечами:
– Как скажешь.
Девушка осматривается в прихожей, как в музее. У меня чисто, и я с равнодушным выражением вешаю пиджак в шкаф-купе. У меня мощнейшая эрекция, как в двадцать лет при виде красивой девушки. Эмма икает и пытается, стоя на одной ноге, снять одну туфлю. Я поддерживаю её за локоть и говорю:
– Можешь не разуваться.
Она всё-таки снимает туфли и смешно шевелит пальцами на ногах, разминая их. Я ищу в шкафу чистый комплект белья, быстро перестилаю постель в спальне. Эмма сидит на диване в гостиной, закрыв глаза и раскинув руки.
– Где у тебя ванная? – вдруг спрашивает она.
Я показываю и говорю:
– Чистые полотенца в шкафу.
Кажется, руки у меня не дрожат, свежий пододеяльник почти хрустит у меня в руках, как новая купюра.
– Полотенца в шкафу! – кричу я до того, как Эмма успевает включить воду.
Она выходит, завёрнутая в мой халат. Я вожусь с диваном в гостиной, ни разу в жизни его не раскладывал. Эмма чистая, розовая и влажная, как Афродита, появляющаяся из морской пены.
– Можешь лечь со мной, – говорит девушка, – только без глупостей.
– Ну спасибо, – отвечаю я.
Эмма уходит в спальню, а я иду чистить зубы.
Ванная переполнена паром, и я не вижу своего отражения в зеркале. Я быстро принимаю холодный душ, чтобы снять телесное напряжение. Эрекция не исчезает, ни трусы, ни полотенце, которым я оборачиваю свои чресла, не могут её скрыть
В спальню я вхожу несколько боком, чтобы холм Венеры, подпирающий полотенце изнутри, был менее заметен. Эмма уже спит, повернувшись на бок и собрав на себе почти всё одеяло. Ночник освещает все изгибы её тела, как заходящее солнце, наверное, освещает холмы долины Ханаана. Я натягиваю на себя тот жалкий клочок одеяла, который выделила мне Эмма, и думаю, что не смогу заснуть. От тела девушки исходит заметное тепло, но я не могу согреться. Ни с проститутками, к услугам которых я иногда прибегаю, ни со своими взрослыми подружками я никогда не испытывал ничего подобного. Я закрываю глаза и засыпаю.
Иногда проще восстать из мёртвых, чем просто утром открыть глаза. Просыпаюсь, не понимая, где я и что со мной. Спальня переполнена утренним светом, вчера я забыл задёрнуть шторы. У меня затекло всё тело, а шею мою обнимает рука Эммы. Она громко сопит мне прямо в ухо, и от неё исходит лёгкий приятный запах перегара. Мы теперь лежим, прижавшись друг к другу, и спиной я чувствую её грудь и живот. Эрекция снова тут как тут, я шевелю ногой, и девушка просыпается. Она не отталкивает меня в притворном испуге, а просто медленно убирает руку и переворачивается на спину, подтягивая одеяло к подбородку.
– Который час? – спрашивает она.
– Доброе утро. Половина шестого.
Я беру телефон с полки возле кровати. Всего два пропущенных от полковника, и батарея почти села. Эмма трёт глаза, совсем как маленький ребёнок. Маленький ребёнок с красивой грудью. Я сажусь на постели, прикрываюсь одеялом и набираю номер.
Полковник говорит мало и быстро прекращает разговор. Взрыв в торговом центре, том самом, куда мы ездили вчера. Ничего серьёзного, просто дымовая шашка, никто не пострадал. Я пытался вставить в разговор хоть полслова, но не сумел. Набираю Кирпоноса раз, другой, третий.
– Что у тебя? Только быстро, – с четвёртого раза всё-таки удаётся дозвониться.
– Мы были в этом центре вчера вечером, с Эммой. На СТО.
На том конце трубки молчание. За спиной у меня, кажется, она встаёт.
– Зачем? – спрашивает полковник.
Мне нужно быть внимательным и очень осторожным.
– Проверяли одну версию. Вроде, пустышка.
– Вроде? – переспрашивает полковник.
– Пока ничего определённого.
– Так чего ты мне голову морочишь? – полковник бросает трубку, фоном я слышу обрывок тяжёлого ругательства.
Я наскоро привожу себя в порядок и одеваюсь. Эмма ходит по квартире и изучает книги в моём шкафу. На ней по-прежнему мой халат.
– Ванная свободна, – говорю я.
Эмма принимает душ долго, с наслаждением. Я успеваю сварить кофе и приготовить несколько тостов. Пока готовлю, я думаю. Полковнику пока не время знать про Серпохвостова, который явно замешан в этом деле. Рано или поздно информация всплывёт, и тогда я расскажу Кирпоносу всё, что знаю. Чем позже он узнает о нашем частном расследовании, тем больше нам с Эммой удастся выяснить.
Девушка выходит из ванной в облаке пара и с мокрыми волосами.
– Не смогла найти у тебя фен, – говорит она.
– У меня его нет. Садись кофе пить.
Эмма почистила зубы, но я слышу запах перегара, поэтому даю ей несколько жареных кофейных зёрен, и сам тоже забрасываю одно себе в рот, чтобы перебить запах. Эмма хихикает и тоже жуёт. Пока мы пьём кофе, её волосы почти высыхают. Я быстро пролистываю новости в интернете, но там пока пусто. Эмма заглядывает мне через плечо, и меня опять обдаёт волной желания. Интересно, чувствует ли она хоть частицу того же, что я?
– Ничего нет, – разочарованно говорит она.
Кажется, ей не хватило тостов для насыщения. Эмма по-хозяйски лезет в холодильник и извлекает оттуда два глазированных сырка.
– Десерт, – говорит она.
Я хочу сказать, что она уже может не есть, ведь в службе протокола больше не работает, но это её явно обидит. Наверное, трудно остановиться, когда привыкла есть много и вкусно. Хотя мне всегда нравились девушки с хорошим аппетитом.
Мы проверяем, как там Серпохвостов. Ничего необычного – дом, работа. Пора собираться и нам. Совсем как муж и жена, мы крутимся в прихожей, бегаем из кухни в ванную и обратно. Эмма даже моет посуду (две чашки).
– Слушай, – говорит она, – у тебя тут ни второй зубной щётки, ни кремов, ни шампуней, ни косметики. Ты не разрешаешь девушкам оставаться на ночь?
– Предпочитаю ночевать у них сам. Такси вызывать?
Девушка задумывается.
– Давай, – отвечает она. – Мне нужно заехать домой переодеться. Я не могу появиться на работе во вчерашнем.
– Какой адрес? – спрашиваю я, гладя экран смартфона. Эмма называет.
– У нас три минуты.
– А ко мне они приезжают минимум через десять.
Мы выходим из квартиры, девушка осматривается в поисках кота. Лестничная клетка пуста, и лифт со вчерашнего вечера стоит на моём этаже. Мы молча спускаемся, такси ждёт нас за шлагбаумом. В машине пахнет застарелым куревом, мы едем к Эмме, и я гадаю, пригласит она меня подняться или нет. В городе пусто, день обещает быть жарким. Я накрываю руку Эммы своей, и она не отстраняется. Думаю, что бы предпринять дальше, но мы приезжаем. Кирпичная девятиэтажка, большая детская площадка.
– Подожди в машине, – говорит Эмма.
Значит, в другой раз. Водитель провожает её взглядом в зеркале заднего вида.
Эмма не задерживается надолго, спустя десять минут выходит из подъезда в строгом костюме. Она прекрасна, даже если надеть на неё хоккейную форму. Я вижу, что её губы шевелятся, и мне кажется, что девушка что-то говорит. Я опускаю стекло и спрашиваю:
– Что?
И только теперь понимаю, что Эмма что-то жуёт. Решила воспользоваться моментом и подкрепиться.
Она садится в машину, и мы уезжаем. Всю дорогу мы молчим, и я больше не пытаюсь держать её за руку. Теперь она неприступна, как Чогори. Ну и ладно, мне есть над чем подумать. Тайпан никуда не денется, найдёт возможность укусить, такова уж его сущность. Такси резко поворачивает, и девушка сама касается моей руки. Она улыбается мне улыбкой усталого человека. Никто не знает, чем всё закончится.
Мы останавливаем такси за квартал до конторы. Эмма уходит вперёд, а я медленно плетусь сзади. Дежурный расплывается в улыбке перед Эммой, кажется, ещё чуть-чуть, и он вылезет из своего окошка, как большой удав. При виде меня он лишь хмуро кивает и отворачивается. Я сразу иду к полковнику. Дверь в кабинет открыта, постоянно кто-то входит и выходит, носит какие-то бумажки. Улучив минуту, рассказываю Кирпоносу о нашей вчерашней поездке, не вдаваясь в лишние детали. Полковник отмахивается, мол, не до тебя сейчас. Работайте дальше, говорит он. Я иду в свой кабинет, обитель одиночества и печали. В коридорах беготня, я замечаю Серпохвостова. Вид у него усталый. Я сдержанно киваю ему и засовываю ключ в замочную скважину.
Сразу понимаю, что здесь побывали без моего ведома. В шкафу лёгкий беспорядок, ноутбук сдвинут на край стола, переполненная корзина для бумаг в другом углу. Я медленно подхожу к столу. Поверх разбросанных как попало бумаг лежит агитационная листовка с большим портретом Тайпана. «Голосуйте за будущее!» написано на ней. Я комкаю качественную жёсткую бумагу и сую листовку в карман. Своё будущее я создаю сам.
Террорист не даёт мне покоя. Я не понимаю, чего он хочет добиться, взрывая дымовые шашки. Судя по тому, что промежутки между терактами сократились и до выборов осталось меньше двух недель, мы скоро всё узнаем. Можно поймать Серпохвостова, приковать к батарее и под угрозой кастрации выяснить у него всю правду, но это не мои методы. Есть маленький шанс, что он всё-таки на стороне правды и хочет предотвратить что-то страшное.
Я выхожу из кабинета и сталкиваюсь с Эммой.
– Ты куда? – спрашивает она.
– По делу.
– Я поеду с тобой.
Я бы взял её с собой, но мне нужно побыть в одиночестве, подумать.
– Тебе лучше остаться здесь. Полковник задавал лишние вопросы.
Пока ещё не неё имя полковника действует, как надо. Эмма умолкает и провожает меня печальным и влюблённым (я надеюсь) взглядом. Дежурный на входе недобро смотрит мне вслед.
Есть проблема – машина моя осталась возле кафе. Я прикидываю, что добраться до неё, а потом до паркинга чревато потерей драгоценного времени, и я решаю проехаться в метро.
Я редко туда спускаюсь, не люблю суету и многолюдие. Перед кассой долго отсчитываю мелочь, монетки скользят по ладони, как головастики. На платформе светло и ярко, как на новогоднем празднике. В вагоне много людей в масках, а я ни разу её не надевал за время коронавируса. Немного безответственно с моей стороны, как и многое в моей жизни. Я прислоняюсь прямо к надписи «Не прислоняться». Парень напротив держит на коленях огромного плюшевого медведя с довольной мордой. В голове ещё немного мутно после вчерашнего. Был ли уже Серпохвостов в паркинге, оставил ли очередное задание для нашего террориста?
От метро идти минут десять. Вот тут, если я сверну налево, а не направо, я попаду домой, но и дома мне не укрыться. Сама жизнь требует от меня решительных действий. Я должен, как та форель, пробить лёд, иначе он укроет от меня Эмму и моё будущее.
К счастью, паркинг небольшой, всего три уровня. Значит, пожарных кранов не больше десяти-пятнадцати. Будь в нём шесть этажей, я бы заколебался бегать между ящиками. Будка охранника пуста, шлагбаум поднят, ворота открыты. Я иду на нижний, самый сумрачный этаж. Машин немного, и, несмотря на то, что паркинг построен недавно, он производит впечатление полузаброшенного, как будто энтропия ускорилась именно в его замкнутом пространстве. Надпись на ближайшей стене напоминает мне, что текущий рейтинг действующего президента всего 3%. Я подхожу к первому пожарному ящику, покрытому толстым слоем пыли, и приступаю к осмотру, надев перчатки. Здесь темно, и я включаю фонарик на телефоне, работать приходится одной рукой.
Только сейчас я понял, что минёр на записях с вокзала и торгового центра шёл к конкретному пожарному крану. Они все пронумерованы, и на том, который осматриваю я, наклеена красная единица. Обращал ли кто-нибудь внимание на этот факт? А какой номер был у ящика, который мы осматривали с Эммой? Помнит ли она? Можно ей позвонить, поговорить, послушать, как звучит её голос. Но не время сентиментальничать, я всё сделаю сам.
За полчаса я обхожу два уровня. Мокасины мои покрылись пылью, и, кажется, я стал лучше видеть в темноте. Ну что ж, с витамином А у меня всё в порядке. По лестнице я поднимаюсь на верхний уровень, на крышу паркинга. Начинает моросить мелкий дождь, а на парапете сидит огромный голубь и смотрит на меня. Кажется, это витютень.
– Гули-гули, – говорю я, выключая фонарь на телефоне. Я забыл его зарядить, и теперь у меня двенадцать процентов заряда. Голубь открывает клюв, но ничего не говорит.
Тут, наверху, ни одной машины. Можно повесить кольца и играть в баскетбол. Я подхожу к первому ящику и провожу рукой по кромке двери, веду по часовой стрелке сверху вниз, и у самой петли задеваю какой-то выступ. Я несколько раз трогаю его, чтобы удостовериться в реальности. Длинных ногтей у меня нет, но есть перочинный нож, всегда в моём кармане. Я раскрываю лезвие и поддеваю им что-то белое, тонкое, свёрнутое. К моим ногам падает сложенная во много раз бумага. Я поднимаю, разворачиваю. Мелкие капельки мороси оседают на женской фотографии. Я держу в руках фотографию женщины с очень знакомым лицом. После того, как одного кандидата в президенты посадили в СИЗО, а другой уехал из страны, именно эта женщина, простая учительница, мать троих детей стала основным конкурентом действующего президента. Теперь, видимо, он хочет, чтобы в соперниках остались только Тайпан и ещё три технических кандидата. Кажется, паранойя зашла слишком далеко. Серпохвостов ведёт слишком опасную, слишком сложную, слишком не по зубам ему игру. Убивать людей нехорошо, пусть даже чужими руками. Может быть, Серпохвостов хочет, чтобы всё осталось по-прежнему, может, просто выслуживает звёздочки на погоны или новую должность, или всё вместе. Но я хочу изменений, хочу, чтобы наше людоедское государство во главе президентом, кичащимся своим хамским плебейством, и кагебистско-колхозной хунтой у его ног, перестало существовать, аннигилировало, рассосалось, как скучная мятная конфета, прекратилось, как воспаление атеромы.
Я прячу фото женщины в карман и натыкаюсь на листовку Тайпана. Теперь моей рукой двигает само Провидение, именно так, с большой буквы. Даже, наверное, все буквы большие. Я достаю Тайпана из темноты. Он немного помялся, но выглядит неплохо, самодовольно и узнаваемо. Я укрываю учительницу в своём кармане, где до неё никто не сможет добраться. Листовку Тайпана я тщательно складываю, уплотняю, разглаживаю, и лицо Тайпана исчезает, перекрываемый изнанкой. Изнанка листовки белая, а душа у Тайпана чёрная. Голубь на парапете начинает издавать глухое бульканье, будто хочет меня подбодрить. Надо же, я думал, он давно улетел.
Я запихиваю сложенную в миллиард раз бумагу в щель между корпусом и дверью ящика, оставляя на поверхности ровно два миллиметра. Для уверенности несколько раз провожу пальцами по результату своей работы. Идеально. Голубь, вроде бы, тоже доволен. Он наклонил голову и смотрит на меня. В таких делах свидетелей оставлять нельзя, но его я пощажу. Птица мира, как-никак.
Я спускаюсь вниз, и на первом этаже сталкиваюсь со сторожем. Он удивлён, а я давно привык ничему не удивляться.
– Что вы тут делаете? – спрашивает он.
– Хочу купить машиноместо, – отвечаю я первое пришедшее в голову.
– Вам не сюда, вам в офис к застройщику.
Я поворачиваюсь, чтобы уйти, но спрашиваю:
– А камеры у вас тут работают?
Он грустно вздыхает:
– Пока ещё договор на обслуживание не заключили. В следующем месяце обещают.
Я благодарю и смываюсь. Мне остаётся надеяться, что минёр ещё не побывал тут и не видел фотографии учительницы. Может, он забирает их с собой как трофеи, а может, нет. Нужно пару дней подождать, и я всё узнаю.
Предстоит ещё объясняться с Эммой, которой я не должен говорить ни слова правды. Если всё будет так, как нужно мне, она не узнает ничего.
По пути к метро звонит Эмма.
– Ничего, – говорю я, – я ничего не нашёл.
– Ты внимательно смотрел?
Женщина остаётся женщиной, бестолковый мужчина не может даже обыскать пожарный ящик.
– Да.
Она говорит ещё что-то, но я отвечаю:
– Я скоро буду, тогда и поговорим.
Захожу в метро, во всём теле непонятная лёгкость. Я не чувствую никаких угрызений совести, наоборот, мне кажется, что я сделал что-то хорошее, правильное. В метро прохладно, в это время мало людей. Я опять прислоняюсь к надписи «Не прислоняться» и закрываю глаза. Я уверен, что Тайпан меня больше не потревожит, нужно только немного подождать.
В Конторе у меня не очень приятный разговор с Эммой. Кажется, подозревает, что я что-то от неё скрыл. Полковник занят, к нему я вообще не собираюсь заходить. Теперь вся офисная беготня, поздние совещания и воспалённые от бессонницы и ража глаза вызывают улыбку. Я знаю, и это знание вселяет в меня силы.
Через три дня все электронные, телевизионные, радио и печатные средства массовой информации разрывает новость – известный бизнесмен, меценат, кандидат в президенты, друг детей и т.д., и т.п. погибает от взрыва газа в собственном особняке. Несколько дней других тем для разговоров просто нет. Даже президент сквозь усы выдавливает что-то сочувственное. В день взрыва Серпохвостов просто исчезает, не появляется на работе, жена в истерике, руководство недоумевает. Он просто исчез, пропал, растворился, канул в Лету. Вот по поводу Серпохвостова совесть меня всё-таки немного покусывает. Коллеги, как-никак. Умом я понимаю, что он стал просто пешкой в игре, в которой не мог победить. Сделал неверный ход и оказался под боем более сильной фигуры. К счастью, Эмма ничего не заподозрила, ведь на паркинге ничего не произошло. Я никогда ей не расскажу о случившемся.
Я много раз думал, как Серпохвостов всё это провернул, по личному желанию или по велению кого-то сверху? Нашёл на форуме какого-нибудь ветерана горячих точек, обработал, убедил в серьёзности своих намерений, может, сказал, что работает в силовых структурах и может оказать содействие. Если у Серпохвостова был хозяин, он тоже не доищется правды.
До выборов остаётся четыре дня, сегодня в гости должна приехать Эмма. Кулинар из меня неплохой, но большую часть еды я заказал в ресторане. Главная часть ужина – хорошее шампанское – давно охлаждается. Меня включили в группу, которая занимается пропажей Серпохвостова, и теперь у меня есть допуск к его почте, соцсетям и облачному хранилищу. Я знаю, что нужно искать, я чую это, как хорошая ищейка, берущая след. Может быть, где-то далеко человек, умеющий обращаться со взрывчаткой, ждёт сигнала. Я знаю, что есть ещё один человек, от вида которого на экране меня начинает тошнить, и этот человек в ответе за многое произошедшее со мной и моей семьёй, и многими другими людьми. Найти его фотографию в высоком разрешении не проблема. Завтра я буду весь день искать в контактах Серпохвостова маленькую ниточку, незаметную, как паутина. Она там есть, и я найду её. Может, не завтра, может, через неделю. Выборы в нашей стране не решают ничего, поэтому к конкретной дате я не привязан. И вот когда я найду эту ниточку и потяну за неё, я подумаю, что мне делать дальше. Один клик мышкой – и фото улетит по просторам интернета. Я буду сильно думать, сделаю ли я этот клик. Форель ударила хвостом первый раз, и хочет ударить ещё. Движение жизни остановить невозможно, а в данном случае история – это и есть сама жизнь. Но я подумаю об этом после, сейчас я могу думать только об Эмме.
Домофон начинает пиликать, и я иду к двери. Никто не знает, что будет дальше.

Опубликовано в Крещатик №3, 2021